Дитя и зверь
В последнее время я только об этом и думаю. Как? Ну, как? Ну как
защитить бедного Пушкина?
А защитить его надо! Да и привычка, понимаете ли, такая с годами
образовалась. Еще помню, когда жена начальника станции, где я
вырос, научилась читать и влюбилась в Пушкина, это началось.
Сначала муж ее бил, как положено, и нормативно воспитывал.
Не помогало, нет. «Я помню чудное мгновенье!» И все тут! Хоть
тресни! А по партийной линии ее нельзя было прищучить, ибо
в партию ее не приняли в свое время за то, что она никак не
могла запомнить хоть одну страну народной демократии. Потом
она сбежала в Питер, а начальник станции спился и помер.
Тогда народ захотел стихийно памятник Пушкину возле бани
снести. Мол, сколько можно дружественным эфиопам наших баб
парить-то! И снесли бы при попустительстве милиции, но тут вмешался
я, вновь распустив по бабкам давно состарившийся слух о
том, что начальник станции сам виноват - не будучи сам по
мужской компетенции авторитетен, еще и баловался от жены путевой
обходчицей Троекуровой. Что и говорить, запрещенный
приёмчик, не из красивых, но что не сделаешь за други своя! В
деревне дома как стеклянные, шила в мешке не спрячешь, и народ
нехотя признался, что это правда, а Пушкин не виноват! А жена
начальника станции потом приезжала, вся расфуфыренная, ходила
к мужу на могилку, и дала путевому обходчику три рубля на
водку. Народ, видя такое счастье, происшедшее от Александра
Сергеевича, расхватал всего Пушкина в местном сельпо, и
вскоре уже весь поселок на пьянках пел не «Когда б имел златые
горы…», а «Жил на свете рыцарь бедный»!
Другой раз я встал на защиту поэта, когда переехал учиться в город,
и стал жить у дяди, природного сантехника, и, как и все
сантехники, большого физика и лирика. Покойный дядя был
замечательным человеком. Раз в неделю мы с ним напивались до полного
прояснения всех вопросов, кроме вопроса о Пушкине. «Пушкин
– мудак был, и правильно его грохнули! Но как писал! Как
писал! Мне так не написать, и даже Людмила Ивановна, секретарша
ЖЭКа, так ни на 8 марта, ни на 23 февраля, не напишет!» –
говорил дядя. Я никак не мог согласиться с такой
формулировкой. Это не совпадало с моим юношеским идеализмом. Согласиться
я не мог, но понимал дядин подход к проблеме. Народное
восхищение Пушкиным, да и вообще поэтами и художниками, как я
тогда же и уяснил себе, базируется на честном признании того
факта, что «мы так не напишем». А мудаком Пушкин был, потому
как распустил бабу, и не мог не распустить, будучи сам
известным ходоком налево. Бабы – они такие! И никакой талант не
освобождает от обязанности вести себя прилично. Типа, если
сам полез, и получил по моське, то извини-подвинься, причем
тут Дантес?! «Предположим, - говорил пьяный дядя, - трахнул я
Зинку Корытину, уборщицу нашу, и ее Толик полез на меня с
топором. Толик – шибздик, я его соплей, а мне говорят, не
смей, это не сварщик, а это Альберт Эйнштейн в сварке! Что ж
мне, голову подставлять?! Щас! Да будь ты хоть сам Юрий
Гагарин, царствие ему небесное, я тебе такую теорию относительности
устрою, что позабудешь, где космос, а где вытрезвитель!»
Вот такая некультурность. «Ты пойми, - говорил я дяде – это же
Пушкин! Ведь же лучше бы было, если бы Дантес его не
застрелил, ведь лучше?» «Да! – соглашался дядя, чеша в затылке, -
лучше. Жаль. Не повезло. И лучше бы было, если бы я летошный
год не отказался перейти в соседний ЖЭК. Дурака свалял.» А
в следующий раз все повторялось. Впрочем, иногда дядя
устраивал формальный разбор некоторых стихов поэта. Особенно ему
нравилось «Уж темно, в сани он садится…» «Какой там театр,
какой театр!» – возмущался дядя. Просто жизнь так устроена.
Бывает, темно-не темно, а надо, брат, ехать. Куда? Да уж не в
театр, ты уж поверь! А ночь глухая, только вдали кричит
кто-то страшно: «Падииии! Падииииии!» А фразу «морозной пылью
серебрится его бобровый воротник» дядя повторял иногда десятки
раз то с каким-то даже остервенением, а то, с тоской и
печалью. Что он слышал в этой фразе, было тайной для меня, но
тайной волнующей и притягательной. В конце концов, я убедил
дядю окончательно, что было бы гораздо лучше, если бы Дантес
не застрелил Пушкина. А раз он все-таки застрелил, то и
останется в памяти русского народа навсегда очень большой
сволочью. Такая логика.
В третий раз не я уже защитил Пушкина, а он меня. Дело было вот как.
Я познакомился с девушкой, и сильно ее полюбил. А ее
бабушка преподавала в киноинституте литературу, и даже была
когда-то знакома с Ахматовой. Бабушка была очень буржуйская, и не
любила хамское отродье. Хамскость же отродья определялась не
происхождением, а исключительно внутренним миром его.
Поэтому девушка сильно готовила меня к знакомству со своей
бабушкой. Поскольку оная считалась специалисткой по Северянину, то
моей задачей было выучить несколько строчек этого автора, а
именно: «Встречаются, чтоб разлучаться. Влюбляются, чтоб
разлюбить. Мне хочется расхохотаться. И разрыдаться. И не
жить…» Это было бабушкино любимое.
Когда я в первый раз пришел к девушке в гости, то бабушка была уже
начеку. «Какую вы любите музыку, молодой человек?» – ласково
улыбаясь, спросила бабушка. «Вивальди!» – выпалил я, так как
что-то такое слышал, что, мол, Вивальди - это круто
интеллигентно. Бабушка бесшумными шагами индейца подошла к
проигрывателю, и зазвучала незнакомая мне музыка. «Что это?» -
коварно спросила бабушка. Я честно признался, что не знаю. «Это –
Времена года» – ласково проскрипела старая карга. «А каких
поэтов предпочитаете?» – продолжала она в том же духе. Я уже
весь взмок от такого допроса, и, напрочь позабыв строки
Северянина, безнадежно прошептал: «Пушкина». И что же из
Пушкина вы предпочитаете? В полном ступоре я зачем-то начал
читать: «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя, то как зверь
она завоет, то заплачет, как дитя…» Декламация, похожая на
плачь, была прервана каким-то гавкающим смехом старушки. Но
старушенция справилась с собой, и, едва сдерживая смех,
спросила: «Чем же вас так пленяют эти, разумеется, волшебные
строки, позвольте спросить?» Я совсем растерялся, и сам не
понимая, что я такое несу, получленораздельно стал объяснять.
Понимаете, дитя – и зверь! Дитя – и зверь! Дитя! И зверь! Дитя
и зверь...
Как ни странно, это объяснение произвело на бабульку неожиданно
странное впечатление - она задумалась. «Вы хотите сказать, -
как-то даже обижаясь, спросила эта дама пик – что зверь это
Антихрист, а дитя… как бы, ну, как бы… Душа?» «Да типа!» –
честно соврал я. Девушка же явно ликовала, что привела в дом не
совсем хамское отродье.
Признаться, мне было стыдно, так как я тотчас же догадался, как это
низко использовать поэзию для решения своих меркантильных
вопросиков, особенно гендерных, да еще и не совсем честно. С
тех пор я считаю себя в долгу у Пушкина, и рассматриваю всех
его врагов как своих безусловных противников.
Когда вышел фильм «Бакенбарды», я целые два дня ходил как
оплеванный. И это культурные люди! Артисты! Режиссеры! Теперь ты
понимаешь, дядя, как я был прав, когда убеждал тебя, что было бы
гораздо лучше, если бы Дантес не убил Пушкина. Ты понимаешь,
что я имел ввиду?! Не важно, что бы еще написал Александр
Сергеевич! Да ничего бы он не написал! Не в этом ведь дело!
Пушкин был крепкого здоровья, и прожил бы лет до восьмидесяти. То
есть, умер бы он году в 1879-м. Ленину было бы уже девять лет.
Достоевский не сказал бы своей знаменитой речи на открытии
памятника, да и памятника бы никакого не было. Лермонтов бы
не написал «На смерть поэта», и никто бы не говорил, что
Пушкин – это наше все. К старости Пушкин бы, наверное, совсем
выжил из ума от своего характера. Его бы поместили в дурдом,
перестали переиздавать, и позабыли бы, наконец, как
Веневитинова, или Бенедиктова. И не было бы фильма Бакенбарды! И
только году в 2003-м Маруся Климова написала бы талантливую
повесть о том, что все отстой, все ложь, все обман, и все зло,
а вот был такой поэт Пушкин, который наряду со слабыми
стихами писал иногда где-то даже круче Северянина. Например, «…
то как зверь она завоет, то заплачет, как дитя….»
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
