Литературная критика

 

 

 

 

                                                                                         «Происшествие, описанное в сей повести, основано на истине»

 

                                                                                                                                                              Александр Пушкин

                             

                                                                                         «Трубит и скачет Медный Всадник по душу барда…»                                  

                            

                                                                                                                        Борис Чичибабин  

  

        

 

 

                                                                      Преамбула

 

Пушкинскую повесть «Медный Всадник» мне хочется назвать литературным Сфинксом. И по своей композиции, и по тем вопросам, которые возникают после знакомства с нею, можно сказать, что Пушкин повествует нам не только об истории одного наводнения, но и о чём-то неизмеримо большем, роковые смыслы коего, быть может, и сам автор боялся постигнуть до конца. Мне бы очень хотелось быть похожим на Эдипа, который с лёгкостью ответил на все вопросы лукавого Сфинкса. Но стремление к истине заставляет меня признать, что на некоторые из них уже ответили мои догадливые предшественники. Впрочем, я искренне верю, что и мои открытия не канут в Лету, но будут приняты и оценены по достоинству.  

В самом начале, дабы соблюсти приличия, я хотел кратко пересказать те основные мысли и положения, которые были высказаны о «Медном Всаднике» за всю историю его изучения. Потом оказалось, что мыслей этих уж очень много, а я не собирался превращать моё исследование в энциклопедию. Именно поэтому, всем интересующимся  судьбой «Медного Всадника» в истории русской филологии, я советую ознакомиться с многословным исследованием Н.В. Измайлова «“Медный Всадник” А. С. Пушкина: история замысла и создания, публикации и изучения», не столь многословным Е. Эткинда «Сколько смыслов в “Медном Всаднике”?» и вполне оригинальным А. Перзеке «Поэтика антиутопии в поэме А.С. Пушкина "Медный всадник" как русская "весть миру": взгляд из наших дней». Все три текста оказали положительное влияние на мои собственные изыскания по той же теме.           

 

С каждым новым прочтением повести «Медный Всадник» во мне всё более росло подозрение, что этот текст проникнут роковым духом античности. Казалось, будто Пушкин даёт мне краткий пересказ с элементами интерпретации какого-то другого, более древнего и, в то же время, всем известного сюжета (или ряда сюжетов!) мифологической эпохи. Помня о протеической природе пушкинского гения и о его близком знакомстве с литературным наследием античности, я рискнул предположить, что в основании «Медного Всадника» вполне могут лежать смысловые заимствования из поэмы Гесиода «Труды и дни», трагедии Софокла «Царь Эдип» и сводного мифа об Орфее и Эвридике. Кроме того, я ещё раз заострил внимание на роли Петербурга в деле создания повести и жизни самого Пушкина. 

               

     

                                                                Согласно Гесиоду …

 

Начну смотреть на пушкинскую поэму-повесть со стороны Гесиода – греческого автора, жившего и творившего в VIII – VII вв. до н.э. В поэме «Труды и дни» Гесиод излагает свою не очень радостную теорию о положении мелкого землевладельца в период урбанизации. Впрочем, меня интересует не социальное, а мифологическое измерение его поэмы. А на мифологическом уровне Гесиод даёт нам описание того, как по воле Зевса на земле одно поколение людей сменяется другим. Первыми землю заселяют люди золотого века: «Жили те люди, как боги, с спокойной и ясной душою,/Горя не зная, не зная трудов». Затем на землю приходят, как можно догадаться, люди из серебра, уже сильно уступающие своим предшественникам: «Жили лишь малое время, на беды себя обрекая/Собственной глупостью: ибо от гордости дикой не в силах/Были они воздержаться». И, наконец, божественный Олимп посылает на землю третье поколение людей, которых Гесиод описывает следующим образом: «Третье родитель Кронид поколенье людей говорящих/Медное создал, ни в чем с поколеньем не схожее с прежним./С копьями. Были те люди могучи и страшны. Любили/Грозное дело Арея, насильщину». К чему, собственно, я излагаю весь этот миф? Дело в том, что Пушкин в «Медном Всаднике» вполне мог реализовать гесиодову концепцию применительно к истории России. Греки времён античности не разделяли историческое и мифологическое. История свершалась для них по воле богов, была обусловлена высшими законами бытия, а не произволом отдельных людей. По их пути, кажется, идёт и Пушкин. Это видно уже по стихотворению 1814 года «Воспоминания в Царском Селе», если не воспринимать его античную составляющую как простое украшательство, на чём настаивает в своей статье Д. П. Якубович: «В ранний период античность предстояла Пушкину преимущественно своей декоративно-мифологической, номенклатурной стороной». И так, моё предположение состоит в том, что эпоху Петра I Пушкин, руководствуясь концепцией Гесиода, уподобляет «медному веку», в котором жили воины-титаны, носившие медные доспехи и жившие в медных жилищах. Такое сравнение вполне допустимо, если учесть исключительную военную активность Петра и его соратников, а также популярность в его эпоху меди, как материала для изготовления оружия (припомним колокола, перелитые по приказу Петра в пушки – И.Л.), элементов обмундирования, воинских наград, деталей архитектуры, гравюр и т. д. Поэтому эпитет медный в названии пушкинской повести – это не только указание на материал, из которого сделан памятник первому русскому императору, но и акцент на характерные черты самодержца, на его принадлежность к особому (во времена Пушкина уже легендарному) роду людей: сильных, воинственных, титанических по своей природе.

После медных людей было, по мнению Гесиода, ещё одно хорошее, четвёртое по счёту, поколение: «Славных героев божественный род. Называют их люди/Полубогами: они на земле обитали пред нами./Грозная их погубила война и ужасная битва». Возможно, читая эти строки, Пушкин думал о героях войны 1812-го года, чьи имена для потомков навсегда будут овеяны славой, а душам их будет даровано вечное блаженство. Своё же время, руководствуясь гесиодовой картиной мира,  поэт часто называет в стихах «железным веком».  Вот что говорит о железных людях Гесиод: « Землю теперь населяют железные люди. Не будет/Им передышки ни ночью, ни днем от труда и от горя,/И от несчастий. Заботы тяжелые боги дадут им».

Пушкин, как и его протагонист Евгений,  чувствует себя чужим среди людей железного века и тайно мечтает о возврате века золотого, где будут царствовать любовь, поэзия и мирный труд. Тем более, что предпосылки к этому возвращению в первое десятилетие царствования Александра I для просвещённых людей были очевидны, о чём свидетельствуют поэтические строки лицейского античника Кошанского:              

 

                                         Потух во мгле веков блиставший свет Эллады,

                                         И муз и Граций сонм объяла скорби тень:

                                         Монарх! ты дал им кров, призвав в российски грады,

                                         И распростер на них отрад и света сень.

 

 

 

 

Но «дней Александровых прекрасное начало», к сожалению, так и осталось лишь сладкой грёзой о новой демократической России, какое-то время жившей в среде элиты, и совсем чуждой основной массе её народонаселения.  

 

Таким образом, если смотреть на «Медного Всадника» с высоты Гесиода, то нам откроется произведение о столкновении в сознании автора разных мифоисторических эпох, жертвой которого, своеобразным петербуржским Гамлетом, он делает Евгения – не маленького человека, но человека растерянного и ошеломлённого непредсказуемостью хода времён.

 

                                                              

                                                                  Гнев Аполлона

 

В мифическом наследии Греции есть одна история, которая на протяжении всего Нового времени неизменно привлекает интерес поэтов, художников, композиторов, режиссёров. И привлекательность эта для большинства творцов обусловлена  вечной, как сама жизнь, любовной подоплёкой. Что может быть романтичнее и возвышеннее любви поэта к нимфе, столь сильной, что даже смерть едва-едва отбирает возлюбленных друг у друга. Что может быть прекрасней одинокого поэта, избирающего долгие странствия в надежде заглушить сердечную боль по умершей возлюбленной. Что может быть трагичней гибели самого поэта, растерзанного буйной толпой полудиких женщин. Конечно, я имею в виду миф об Орфее и Эвридике, хорошо знакомый просвещённому миру и многажды этим миром проинтерпретированный.

С данным мифом хорошо был знаком и Александр Пушкин. Возможно, первое знакомство с ним состоялось у поэта при чтении «Метаморфоз» Овидия, но не исключены и другие варианты знакомства: через «Историческую библиотеку» Диодора Сицилийского и «Георгики» Вергилия. К моменту создания «Медного Всадника» Пушкину, скорее всего, было уже известно несколько трактовок этого мифа древними авторами. И, безусловно, столь популярный в искусстве сюжет всё впитывающий Пушкин просто не мог обойти своим творческим вниманием и не дать ему оригинальной интерпретации. Но как в «Медном Всаднике», в котором главными героями для целой армии критиков всегда были тиран Пётр и «маленький человек» Евгений, могло найтись место для столь асоциального по своей природе сюжета. Попытаюсь вам доказать, что такое место всё же нашлось.                    

Для начала я выскажу предположение, что Евгений из «Медного Всадника» ни кто иной, как сам Пушкин, который «живёт в Коломне» (Пушкин жил в Коломне в течение трёх лет после окончания Лицея), «где-то служит» (намёк на двусмысленное служебное положение самого Пушкина), «дичится знатных» (сразу вспоминается знаменитое признание Пушкина: « Я Пушкин просто, не Мусин, / Я не богач, не царедворец, / Я сам большой: я мещанин»). Более того, Евгений, придя на съёмную квартиру, «размечтался, как поэт», а когда обезумел от постигшей его беды и стал жить на улице, то его « пустынный уголок/Отдал внаймы, как вышел срок,/ Хозяин бедному поэту». Странные сближения, не правда ли?

Теперь обратимся к фигуре Медного Всадника. Скульптор Фальконе изобразил Петра I  не  столько тираном и грозным воином, сколько просветителем и победителем змия невежества, который с божественной высоты ясным взглядом озирает плоды трудов своих и благословляет сии труды к славной жизни под его покровительством. Таким образом, итальянский мастер наделяет Петра чертами античного бога Аполлона (т.е. бога знания, просвещения, гармонии, строительства и пророчества), что было в аллегоричной культуре XVIII столетия ходом вполне традиционным.                               

И так, у нас есть поэт Евгений (прообраз Орфея) и наделённый аполлоническими  чертами Медный Всадник. Прямую связь между Орфеем и Аполлоном устанавливает, рассматриваемый мной, греческий миф. По одной версии этого мифа Орфей является сыном Аполлона, по  другой – его возлюбленным. Так или иначе, Орфей – поэт, а значит и служитель аполлонического культа. Пушкин тем самым подчёркивает, что обязан своим многосторонним образованием Петру, который открыл России дорогу к интеллектуальному и духовному наследию Европы. Гений Петра в каком-то высшем смысле обусловил рождение гения Пушкина.   

Теперь нам необходимо определиться с фигурой Эвридики, чтобы вплотную приступить к анализу пушкинской трактовки известного мифа. На роль Эвридики в «Медном Всаднике» претендует, как вы уже догадались, возлюбленная Евгения Прасковья, которую герой ласково называет Парашей. О ней известно нам лишь то, что живёт она с вдовой матерью в пригороде Петербурга в простой лачужке. Она и в самом деле таинственная нимфа, так как кроме имени и приблизительного места жительства Пушкин ничего большего о ней не говорит. Связано это, скорее всего, с тем, что Пушкин действительно знал такую девушку или слышал о ней, когда жил в Коломне у родителей, что девушка эта его действительно волновала. На сей факт явственно указывают строки поэмы 1830-го года «Домика в Коломне»: « - Жила-была вдова,/ Тому лет восемь, бедная старушка,/С одною дочерью. У Покрова/Стояла их смиренная лачужка…». Дочь старухи из «Домика в Коломне» тоже, к слову сказать, зовут Параша. Она-то и будет нашей таинственной Эвридикой.

Таким образом, мы достаточно легко установили  действующих лиц «орфического мифа», зашифрованного в «Медном Всаднике». Почему Пушкин ухватился именно за этот миф? Что нового он в нём находит? Во-первых, он по-своему романтизирует взаимоотношения Орфея-Евгения и Эвридики-Прасковьи, делая их не мужем и женой, а простыми любовниками, что, согласитесь, более подходит для сюжета о Поэте и его Музе. Во-вторых, он ярче проводит линию отношений Орфея с Аполлоном (Евгения с Петром I), только намеченную в классическом   изложении мифа. В-третьих, Пушкин не отдаёт своего Орфея на растерзание вакханкам, а позволяет ему умереть своей, пусть и не менее ужасной, смертью.        

Пушкин гениальным своим чутьём понял, что миф об Орфее и Эвридике – это история не только любви, но и мести. Смотрите, что происходит в классическом мифе… Поэт Орфей берёт в жёны дриаду Эвридику  и поселяется с ней в землях диких киконов, тем самым попирая главные аполлонические ценности: одиночество, аскетизм, цивилизованность. Аполлон гневается на адепта и мстит ему при помощи своего сына Аристея, который преследует своей любовью Эвридику и становится причиной её гибели от укуса змеи. Орфей спускается за любимой в Тартар, но воскресить её не может, так как поддаётся своему чувственному началу (хочет увидеть Эвридику) ранее, чем та успевает облечься в земную форму. Удручённый Орфей пускается в странствие и узнаёт в пути множество неизвестных ему ранее премудростей. С другой стороны, постигшая Орфея неудача и опыт сошествия во Ад, делают его блаженным и отрешённым ото всех земных радостей. У Орфея появляется дар пророчества и он становится жрецом храма Аполлона, что в символическом плане означает отказ от своего «Я» во имя служения божеству. Тесное общение Орфея с мужчинами и презрение к женщинам вызывают у последних вакхическую ярость. Фракиянки убивают Орфея и разрывают его тело на части, которые затем будут собраны Музами (т.е. подопечными Аполлона) и захоронены в Либертах. Голова Орфея волею судеб и Гебра уплывает на остров Лесбос (один из блаженных островов – И.Л.), где какое-то время пророчествует, пока сам Аполлон не заставляет её навсегда замолчать.                        

Практически та же самая коллизия отражена и в пушкинском «Медном Всаднике». Евгений, будучи прообразом самого Пушкина, мечтает «как поэт» о женитьбе на Параше, о будущем семейном счастье. Но высшие силы предупреждают его во сне, что возможность такого счастья весьма сомнительна. Именно во сне, а не наяву, как может показаться при слишком буквальном прочтении, Евгений видит себя верхом на мраморном льве, бушующую Неву и скульптуру Петра I, обращённую к нему спиной. Сны в произведениях Пушкина всегда занимают особое место. Как правило, они предупреждают героев о грозящей им опасности: сон Григория Отрепьева в драме «Борис Годунов», сон Татьяны Лариной в романе «Евгений Онегин», сон Петра Гринёва в повести «Капитанская дочка» и т.д. В пушкинской версии мифа всё свершается почти мгновенно. Только Евгений подумал о семейном счастье, как Нева выходит из берегов и смывает жилище его Параши. Нева играет в пушкинской трактовке мифа роль Змеи, смертельно ужалившей Эвридику – природной пифийской силы, покорившейся воле Аполлона, но до конца им необузданной и оттого ещё более свирепой.        

В начале второй части поэмы, после пробуждения, Евгений без предисловий осуществляет сошествие во Ад.  Для начала находит в затопленном Петербурге Харона, который милостиво соглашается переправить его через Стикс: «Он перевозчика зовёт – И перевозчик беззаботный/Его за гривенник (Харон брал один обол – И.Л.) охотно/ Чрез волны страшные везёт». По ту сторону реки Евгения ждёт по-настоящему адская картина. Укажу лишь на самые яркие её штрихи: «Вид ужасный!»; « Что сброшено, что снесено»; «Тела валяются». Осознав, что вызволить свою любимую из Тартара ему не суждено, Евгений лишается разума и превращается, говоря по-русски, в юродивого (т.е. становится способен изрекать пророчества и говорить правду в лицо сильным мира сего). В таком блаженном виде он, как и его мифологический предшественник Орфей, некоторое время пребывает в скитаниях. Впрочем, власть Аполлона, которой он так сопротивляется, пребывает над ним везде и всюду. Поэтому Евгений снова оказывается на площади перед бронзовым изваянием Петра-Аполлона и в бессильной ярости обращается к нему со знаменитым проклятием: « Добро, строитель чудотворный!/ Ужо тебе!..». Аполлон между тем  продолжает преследовать своего злосчастного избранника: « За ним повсюду Всадник Медный/С тяжёлым топотом скакал».

Гибнет Евгений хоть и не от рук вакханок, но в каком-то  смысле даже более трагично, чем легендарный Орфей. Его разрывают внутренние страхи и страсти. Местом успокоения Евгения становится безымянный островок, куда жребий заносит и останки жилища его возлюбленной. Этот островок, как и ставший последним пристанищем Орфея Лесбос, является по замыслу Пушкина одним из блаженных островов, где поселяются после смерти и обретают покой чистые, вынесшие много страданий, души. На Лесбосе душа Эвридики дождалась душу Орфея, на безымянном чухонском островке душа Евгения соединилась с душой Прасковьи. Финал в обоих случаях можно назвать счастливым, ибо счастливо лишь то, что пребывает в утопическом единстве и покое. Соединение возлюбленных за гробом можно рассматривать и как редкую милость жестокого Аполлона, и как философский оптимизм самого Пушкина, жившего и почившего в своём собственном мифе.     

 

 

                                                                Трагедия рока

        

О влияние трагедии Софокла «Царь Эдип» на пушкинского «Медного Всадника» стоит сказать отдельно. Дело в том, что тема неизбежного Рока, подчиняющего себе все действия человека, была органична не только сознанию древнего грека, истинно верившего, что человек рождается с определённой ему богами Судьбой, но и самому Пушкину. Эта тема, вынесенная поэтом ещё из классических стен Лицея, получила своё развитие в истории с госпожой Кирхгов, нагадавшей в 1818 году поэту смерть от «белой головы», «белого человека» или «белой лошади». Я уже писал о том, что бой Руслана с Головой в поэме «Руслан и Людмила» является символической попыткой, испуганного предсказанием Пушкина, преодолеть слепую волю Рока, нависшую над ним со дня злополучного предсказания (ссылка на статью: http://www.kafedramtai.ru/almanac/638-lukachenocruslanludmila.html). В 1822 году Пушкин вновь поднимет животрепещущую для него тему в «Песне о вещем Олеге», где главный герой принимает смерть от своего коня, зная об этом заранее со слов Кудесника. Таким образом, Пушкин, как и царь Эдип из трагедии Софокла, живёт с ужасным знанием своей Судьбы.

Пушкин верил всяческого рода предсказаниям, относился к ним серьёзно, так как и сам обладал редким пророческим даром. Слова сивиллы Кирхгоф стали для поэта своеобразной навязчивой идеей, преследовавшей его всю жизнь. Мне представляется, что и в «Медном Всаднике», быть может, как ни в одном другом пушкинском произведении нашла отражение тема беспощадного Рока. Главный герой «Медного Всадника»  Евгений является, как мы уже установили, прообразом самого Пушкина. Как и Пушкин, Евгений предчувствует свою Судьбу, поэтому его размышления о возможности счастливой семейной жизни заканчиваются минорным пассажем:                                                                         

                                                   

                                                    Так он мечтал. И грустно было

                                                    Ему в ту ночь, и он желал,        

                                                    Чтоб ветер выл не так уныло   

                                                    И чтобы дождь в окно стучал

                                                    Не так сердито …

 

Той же природы и безумие Евгения в момент осознания им случившейся трагедии: «Толкует громко сам с собою – /И вдруг, ударяя в лоб рукою,/ Захохотал…».  Ведь он знал наперёд (ибо видел во сне!), что будет нечто подобное, что не видать ему семейного счастья. Поэтому деепричастный оборот «ударяя в лоб рукою» следует трактовать как мгновенное воспоминание Евгения-Пушкина о пророчестве сивиллы Кирхгов. И уж совсем показателен в этом смысле эпизод поэмы, когда безумный Евгений мыслями самого автора открывает нам значение фигуры Медного Всадника:                       

                                                        

                                                     Ужасен он в окрестной мгле!

                                                     Какая дума на челе!

                                                     Какая сила в нём сокрыта!

                                                     А в сём коне какой огонь!

                                                     Куда ты скачешь, гордый конь,

                                                     И где опустишь ты копыта?

                                                     О мощный властелин судьбы!

 

Чьей судьбы? Конечно же, властелин судьбы самого Евгения-Пушкина! Именно Судьбу, Рок, Промысел, а не политическую или социальную абстракцию, являет собой фигура Медного Всадника. В его лице Евгений встречается с тем, что знал о себе заранее, но во что мучительно не хотел верить, желая обыкновенного земного счастья. За своей спиной он слышит «тяжело-звонкое скаканье» лошади из предсказания Кирхгов, несущей на своей спине ужасного и неумолимого Всадника: « За ним повсюду Всадник Медный / С тяжелым топотом скакал». И будет, как мы понимаем, скакать до конца, ибо от Судьбы не уйдёшь, что прекрасно понимает и сам Пушкин, знакомый с трагедией царя Эдипа.  

        

    

                                            Петербуржские обстоятельства

 

Но и сам город, в котором разворачивается трагедия Евгения, играет для Пушкина далеко не последнюю роль. О том, что Петербург место сколь необычное, столь и роковое, писалось разными его исследователями много раз. И всё же, именно Пушкин в «Медном Всаднике» впервые высветил проблему взаимоотношений Петербурга и Человека, сформулировал некоторые особенности этих взаимоотношений. Типовой портрет петербуржского аристократа Пушкин дал нам в романе Евгений Онегин. Главный герой этого романа холодный, чопорный, язвительный Онегин как нельзя лучше характеризует быт и нравы города на Неве. Евгений из «Медного Всадника» на «брегах Невы» не родился, но приехал со стороны. Он из тех людей, которые стремились в Петрополь со всей России в надежде сделать карьеру, получить хорошее место, заработать, а также проверить свои человеческие силы. Ведь Петербург для русских людей XIX века – это ещё и город-экзамен. Тот, кто его сдавал, выжив в болезненном петербуржском климате, в напряжённом деловом темпе столичной жизни, среди нечеловеческого масштаба  улиц и зданий, становился в твёрдости своей похожим на камень, из которого сложен сей чудотворный  град.            

И мы видим, что Евгений из «Медного всадника» уже во многом петербуржец, человек новой России, порвавший пуповину тех ценностей, которые связывали его со старой московской Русью. Поэтому он живёт себе один на съёмной квартире и «не тужит ни о почиющей родне,/ Ни о забытой старине». Одинокость и безбытность жизни Евгения – одна из главных примет петербуржской жизни. Уже одно это способно вогнать русского человека в тоску, родить в нём сплин (как это произошло с Онегиным), а тут ещё сомнамбулические белые ночи, поэтическая впечатлительность … И, самое страшное, гибель любимого человека, с которым мечтал создать семью и зажить на этом каменном корабле, беспрестанно атакуемом холодными волнами, тёплой московской жизнью, в окружении детей и внуков. Но не для уютного семейного бытования создавал Пётр город на Балтике. Он строил его для военных подвигов, для активизации коммерческой жизни России, для ассамблей и пиров. Петербург задуман так, что ему нужно отдавать все силы и здоровье, всю энергию жизни, как всецело отдавались грандиозным прихотям Петра те, кто попадал в его суровую орбиту.  

Если глядеть на ситуацию с моральных позиций, то становится очевидно, что первый  российский император совершает измену: реке Москве он предпочитает реку Неву, его мужняя любовь переносится от старой столицы к новой. Император символически умирает для Москвы и старой России, чтобы возродиться в любви к столице-европейке и тем новым ценностям, которые обусловили её появление. Финал этой драмы отображён в следующих строках поэмы:

 

                                                  И перед младшею столицей

                                                  Померкла старая Москва,

                                                  Как перед новою царицей

                                                  Порфироносная вдова.

 

Пётр в символическом смысле женится на Неве и Балтике (при живой законной супруге реке Москве), воспроизводя, с поправкой на русскую действительность, венчальный миф венецианского дожа с Брентой и Адриатикой. Таким образом, можно допустить, что Санкт-Петербург – это плод греховного союза, небесами не благословлённого. Это важное обстоятельство, если припомнить все жертвы, коими отмечено не только строительство Северной Венеции, но и её дальнейшее бытование в составе российского государства. Ужасное наводнение, описанное Пушкиным в «Медном Всаднике», в ходе которого гибнет Параша и её мать, также можно отнести к серии трагических последствий петровской измены. Да и свою личную трагедию Пушкин во многом связывает с фигурой первого российского императора. Ведь именно по его монаршей прихоти абиссинский  предок  Пушкина попал в Россию, был  приближен ко двору, оставил после себя потомство. В результате, Пушкин приходит к мысли, что у него два отца – реальный и безвольный Сергей Львович и символический, но  волевой, Пётр Алексеевич. Тогда и смысл противостояния Евгения (литературная сущность Пушкина) с Медным Всадником (скульптурная сущность Петра) приобретает не только философские, социальные или мифологические, но и вполне семейные коннотации.    

Глядим дальше… Греховный союз Петра и Невы, которая подвергнута пушкинским гением ряду выдающихся олицетворений («И, чуя вешни дни, ликует», «Нева металась, как больной», «Нева обратно повлеклась, своим любуясь возмущеньем» и т.д.)  никто не рискнул бы назвать гармоничным. Нева постоянно бунтует против своего символического Мужа, сопротивляется его власти, ищет выхода из гранитных оков, изрядно ей надоевшего, во многом насильственного брака. А страдает от супружеских страстей Петра и Невы их детище – странный, отчуждённый, в себя погружённый Петербург. На что же это похоже в конце концов? Не на отношения ли Пушкина с его родителями?!  Пожалуй, именно об этом и хочет сказать нам Александр Сергеевич вот в каких строках поэмы: 

                                

                                                    И, обращён к нему спиною,                         

                                                    В неколебимой вышине,  

                                                    Над возмущённою Невою

                                                    Стоит с простёртою рукою

                                                    Кумир на бронзовом коне.           

 

Я трактую данный эпизод следующим образом. Разъярённая мать-Нева изливает свою злобу на отца-Петра. Последний замкнулся в себе и отвернулся. Жертвой конфликта становится сын-Евгений, умоляюще скрестивший руки на груди, испуганный яростью матери и равнодушием отца. В этом эпизоде, на мой взгляд, зашифрованы воспоминания Пушкина о своей жизни с родителями в Петербурге после окончания Лицея. Родители Пушкина часто ругались друг с другом. Смею предположить, что главным инициатором конфликтов была мать поэта Надежда Осиповна, так как именно она страдала частыми истерическими припадками.  Семейная драма залегла в сознание Александра достаточно глубоко и требовала выхода, исповеди. Метафора взаимоотношений родителей и сына в «Медном Всаднике» раскрыта предельно глубоко. Евгений – это, с одной стороны, прототип самого Пушкина с его семейными обстоятельствами, а с другой – антропоморфная часть Петербурга, приёмный сын Невы и Петра (так как приехал со стороны), постепенно окаменевающий, сливающийся с архитектурным ландшафтом мраморного исполина: «И он, как будто околдован,/ Как будто к мрамору прикован,/ Сойти не может!».            

И всё же, полноценной частью Петербурга Евгений так и не стал, экзамена не выдержал. Он должен был весь отдаться воле этого Города и его Создателя, но что-то «слишком человеческое» в нём восстало. Внутренние свои ценности он отважился поставить выше ценностей петербуржских, за что и был жестоко наказан физически (сошёл с ума), но духовно, безусловно, победил, до конца сохранив верность любимой и Бога в сердце.          

 

 

     

                                                                     Эпилог

 

После всего сказанного мной в данном эссе и при обзоре того, что сказано моими славными предшественниками о «Медном Всаднике», трудно представить, что у этого Сфинкса осталась ещё хоть одна загадка для нас и наших потомков. Самонадеянность эта, конечно, глупа и будущее откроет нам много нового о Пушкине. Тем лучше, ибо смысл любого исследования состоит не в том, чтобы ответить на все вопросы и расставить точки над всеми «i», а в том, на мой взгляд, чтобы подтвердить бесконечную полноту мира, в котором мы живём, убедиться в его способности к постоянному приращению новых смыслов и отношений.  Мне было очень радостно писать об этой повести, слыша со всех сторон чудесные подсказки и наблюдая как моё эссе, строка за строкою, обретает свою особую форму, взрослеет и начинает жить своим умом. Так, должно быть, случается с каждым с текстом, когда его любишь и веришь в него.

 Разнообразие ракурсов, с которых я посмотрел на «Медного Всадника» (как смотрим мы на реальный памятник Петру I в Петербурге, обходя и фотографируя его со всех сторон) призвано не сбить читателя повести с толку, а только создать у него правильное представления о гении Пушкина, коему присуще было многоуровневое, синкретическое по своей природе, творчество.

Пора нам уже понять, что Пушкин жил не в одном только мифе под названием История, но в чём-то несопоставимо большем, имя коему Бытие, как оно было понимаемо людьми мудрыми и просветлёнными. Поэтому сводить конфликт «Медного Всадника» только к противостоянию маленького человека государственной машине, к столкновению русского с европейским, к страшной правде Декабристского восстания и даже к очередному откровению о грядущем Звере было бы весьма и весьма близоруко. Надо, кроме всего сказанного, видеть в данном произведении и глубокое личное откровение Пушкина, его сознавание себя, как поэта и человека с определённою Богом судьбой. Я не устаю подчёркивать эту пушкинскую особость во всём, что пишу и говорю о нём. Призываю и Вас вместе со мной поглядеть на Пушкина живыми глазами, добавив к известному всем образу ловеласа, бунтаря, сатирика, историка, образ человека страждущего, ищущего любви, томимого предчувствиями и отягчённого знанием о своей земной доле.

Надеюсь, что это эссе займёт своё достойное место в русской пушкиниане и вдохновит свежие умы на новые сокровенные мысли о человеке, которого я, слегка перефразируя Краевского, именую сердцем русской литературы.                                                                   

 

                                    Авторы, помогавшие думать и писать:

 

Гесиод, Эсхил, Овидий, Жуковский, Белинский, Чичибабин, Топоров, Перзеке, Измаилов, Эткинд, Непомнящий, Грейвс, Якубович и многие-многие другие.      

   

 

                                                                                

                                                                                                                                   Львов, 13 января 2013 года