Литературная критика

Игорь Ефимов писал о нескольких «лицах» Льва Лосева[1]. На первое место он поставил «озорник». И в самом деле, кто, кроме «озорника» и парадоксалиста, мог бы всерьез поместить рядом две такие разные – до противоположности - фигуры, Солженицына и Бродского?[2]

Один писатель, другой поэт. Один не в меру серьезный, правильный, дидактичный. Другой ироничный, порой совмещающий высокую медитацию и низкую вульгарную образность.

Один – борец, диссидент, проповедник. Другой чуждый политики и проповедничества поэт. Один еврей, правда, достаточно далекий от ортодоксального еврейства. Другой человек подчеркнуто русский, «почвенник», часто обвиняемый в антисемитизме (Лосев защищал Солженицына от подобных обвинений).

Как могло получиться, что Солженицын и Бродский стали у Лосева «соседями»?

    Нет у меня сомнений, что соседями стали они в сознании Льва Лосева, - в ходе его литературоведческих штудий. Оба его интересовали, были героями его статей и книг, а Бродский – еще и близким другом.

В жизни два эти лосевских «героя» так и не встретились, хотя оказались в Америке и жили там примерно в одно время (70-90-е годы). Солженицын написал о стихах Иосифа Бродского разгромную статью. Бродский относился к Александру Исаевичу более терпимо, высоко ставил «Архипелаг Гулаг», интересовался словарем словесного расширения...

         Позволю себе высказать предположение. Лев Лосев, который и по-человечески, и своей поэтикой был бесспорно ближе к Бродскому, чем к Солженицыну, тянулся ко второму, с его «невыдуманной правдой», взятыми из жизни «простыми» героями, достоверностью и фактографией, а главное – с его четкими моральными критериями, - тянулся как к другому полюсу.

Солженицын был для Лосева представителем какого-то иного типа писательства, причем писательства настоящего, хотя и очень далекого от собственных лосевских писаний. О том, что Лосева, провозглашавшего «игровое начало» стихотворчества и избегавшего моральных оценок, проблемы морали волновали, говорит стихотворение «Записки театрала».

     Рассказывается случай из театрального закулисья: актер Амвросий Бучма, потрясая публику своей «трагической» спиной, повернутой к залу, одновременно потешает друзей и знакомых, собравшихся за кулисами, смешными и непристойными гримасами:

 

         Лосев пишет о себе, свидетеле этой сцены: «Я разлюбил театр...».

О чем, собственно, стихотворение? Об игре, о театре, об изначально присущей актерству «амбивалентности.

Вспомним, что нечто подобное описано у Дидро в «Парадоксе об актере», где супружеская пара, играя на сцене, изображает необыкновенную любовь, а в промежутках между репликами ругается между собой.

И хотя в этом стихотворении Лосев заявляет: «Я не Крылов, мне не нужна мораль», мораль ему нужна. Иначе почему ремесло актера называет он «ужасным» и с таким явным отвращением рисует этот потрясший его в юности эпизод?

     Что до Бродского, то был он для Льва Владимировича, если не близнецом, то истинно братом. Многое, замеченное им в творчестве Бродского, находим у него самого.

Приведу один пример. В статье «Чеховский лиризм у Бродского» исследователь сопоставляет образный мир стихотворения «Новые стансы к Августе» и финальную сцену из чеховской «Дамы с собачкой».

 

 

     «Смутившая нас поэтическая картина, - пишет Лосев о стихах Бродского, - рассеянность любовника при желанном, возможно, тайном свидании, казалась нам смутно знакомой с самого начала. Конечно же, это не что иное, как парафраза финального эпизода из «Дамы с собачкой»: «Он подошел к ней и взял ее за плечи, чтобы приласкать, пошутить, и в это время увидел себя в зеркале...»

     Сам Лосев использует сходный прием в своем известном автобиографическом стихотворении «Один день Льва Владимировича».

В самом конце этого драматически безысходного текста (то есть в конце описанного дня) читаем:

 

 

         Завершает стихотворение типично лосевский каламбур: при чистке зубов перед сном герой видит в зеркале, не свое лицо, а «судьбы перемещенное лицо».

В этой фразе важны обе составляющие - и слово «судьба», и словосочетание «перемещенное лицо», напоминающее о «беженстве», обе эти части в общем контексте складываются в метафору неузнаваемого «лица» героя, увиденного им в зеркале.

Пассаж с зеркалом не имеет здесь лирического контекста, как это было у Чехова и Бродского. Однако «ход времени», о котором Лосев пишет в статье о чеховском лиризме у Бродского, в этих стихах выражен определенно и трагично.

Мало того, к этой теме у Лосева добавляется еще одна - «перемещение в пространстве». Получается, что герой, глядящий в зеркало, не узнает себя ни в «новом времени», ни в «новом пространстве».

Концовка катастрофическая.

     Между Бродским и Солженицым расположился целый ряд поэтов и писателей, ныне живущих и уже усопших, сыгравших свою роль в творческой судьбе Льва Лосева.

         Лосев - филолог, некоторые даже называют круг питерских поэтов, в который он входил, будучи тогда еще Лешей Лифшицем, «филологической школой».

Наверное, потому так много у него стихов о литературе и литераторах. Его герои - Толстой и Пушкин, Пастернак и Маяковский, Тютчев и Лермонтов, Ахматова и Рейн...

         Как кажется, первым и главным в этом списке для Лосева был его отец, поэт Владимир Лифшиц. Отец жил вместе с маленьким Левой и его матерью, Асей Генкиной, недолго.

         Но главка лосевских мемуаров («Меандр»), посвященная нескольким годам детства, проведенных с отцом в доме на канале Грибоедова, воспринимается как рассказ о рае, в то время как о последующих годах говорится в главке с лапидарным названием «Ад».

Отец, офицер-фронтовик, а до того и потом известный детский писатель, юморист, создатель популярнейшей маски Евгения Сазонова в «Литературной газете», был предметом детской влюбленности сына. И первым учителем в стихотворстве.

Во всяком случае, влияние отца ощущается и в том, что в Питере Лев работал редактором детского журнала «Костер», и в том, что «игра», «перевертыш», «каламбур» стали постоянными знаками его поэзии.

     Когда, беря интервью у Льва Владимировича[3], я сказала, что его отец писал прелестные стихи для детей, он добавил: «У него было немало и хорошей взрослой лирики».

В посмертной лосевской книге есть любопытнейшая статья об отце, она называется «Упорная жизнь Джемса Клиффорда: возвращение одной мистификации».

Оказывается, Владимир Лифшиц в несвободные советские годы сумел-таки глотнуть свежего поэтического воздуха с помощью... мистификации.

         Он придумал некоего Джемса Клиффорда, англичанина, погибшего на войне в 1944 году, и от его имени написал два десятка поразительных стихотворений, которые были напечатаны в московском журнале «Наш современник» в 1964-м.

Стихи эти – исключительны по легкости исполнения и глубине потаенного смысла, недаром сын Владимира Лифшица так впоследствии интересовался проблемой эзопова языка в подцензурной советской печати[4].

 

         

         Не от этих ли отцовских строк прямая дорога к заповедной идее сына, мечтавшего об «одиночестве и свободе»?

         Отец дал мальчику и первые уроки нравственного чувства: «победители должны быть великодушны» - это о еде, которую он передавал через маленького Лешу пленным немцам; «потому что мы гордые» - случай, когда Лешу с отцом не пустили в главный зал Писательской столовой, предложив пройти в другой.

Отец туда не пошел и объяснил сыну почему, причем сентенция приобрела «заповедную силу». В воспоминаниях, с вызывающей иронией по отношению к себе, Лосев напишет: «Если я не окончательный негодяй, то это потому, что папа таких случаев не упустил».

     В ранней юности, когда Леше было двадцать, он с друзьями зимой, в жуткий мороз, поехал в Москву, чтобы увидеть Пастернака.

О встрече не договаривались, и она бы не состоялась, если бы Борис Леонидович не выскочил за ними, прогнанными, в одной рубашке, и не вернул в дом, замерзших, еле живых от холода и смущения.

Студент Лифшиц попытался тогда же зафиксировать в дневнике то, что 30 января 1956 года говорил им, питерским студиозусам, московско-переделкинский гений; получилось обрывочно, скудно.

Гораздо лучше вышло в стихах, написанных много лет спустя:

 

          Кто-нибудь удивится: как же так? День у Пастернака сделал Лосева самим собой, но ведь до его собственных стихов оставалось ни больше ни меньше - почти двадцать лет!

В предисловии к последней книге Лосев говорит: «Мне было уже под сорок, когда я начал писать стихи и писать о литературе». И сам объясняет почему: «И то, и другое было связано с крутой переменой судьбы: отъездом из России, началом новой жизни в Америке».

      Мне представляется, что можно слегка дополнить это признание.

         Льву Лосеву – как это ни парадоксально - начать литературную карьеру мешало его высокоталантливое творческое окружение. Отец, писавший прекрасные стихи, друзья-филфаковцы из общего «круга Красильникова», лосевских стихов не одобрявшие.

О Михаиле Красильникове, поэте-футуристе, сильно повлиявшем на Льва Лосева, я еще здесь напишу.

         Любопытно, что в лосевской статье о Довлатове приводится самопризнание Сергея Донатовича, которое мог бы за ним повторить сам Лосев:

«Оглядываясь на свое безрадостное вроде бы прошлое, я понимаю, что мне ужасно повезло: мой литературный, так сказать, дебют был волею обстоятельств отсрочен лет на пятнадцать, а значит, в печать не попали те мои ранние, и не только ранние, сочинения, которых мне сейчас пришлось бы стыдиться».

         О Пастернаке в связи с Лосевым необходимо добавить вот что. Юношу Лосева глубоко задел роман «доктор Живаго», ставший для него важной книгой еще и потому, что Пастернак творил гениальное из простого, из случаев и совпадений обычной жизни.

Лосев, читатель Пастернака, хорошо запомнил фразу доктора Живаго о «бедствии среднего вкуса». Не плохого, а именно «среднего», усредненного. Чего-чего а уж «среднего» вкуса у Льва Владимировича не было. Он часто удивлял своим выбором.

     В уже упомянутом интервью Лосев сказал о своих литературных предпочтениях: «Из русских поэтов девятнадцатого века мне всех интересней Фет».

         Фет? Почему Фет? Не мною замечено, что у поэта Льва Лосева начисто отсутствует любовная лирика. А Фет – поэт любви, у него просто нет другой темы...

И перекличек с Фетом у Лосева нет, и нет к нему отсылок[5].

     Другое дело, Баратынский. Мне-то казалось, что именно Баратынского он назовет как своего любимого поэта. Ведь и Баратынский с детства бредил морем, водой, и Лосев в своем мемуаре «Меандр» целую главу посвящает «воде», своей завороженности водной стихией, или точнее сказать, - завороженности самим переходом тверди в стихию воды.

         В «Меандре» есть пронзительный рассказ. Дело происходит в Венеции – городе, где рассказчику всегда было хорошо. Они с другом идут вдоль канала и видят сидящую на перилах горбатого мостика серую кошку, глядящую в воду.

«Неожиданно она выгнула спину, повторяя изгиб моста, на котором сидела, а затем сиганула вниз, уже в воздухе вытянувшись в линию...». Читая этот кусок, невольно подумала: зачем кошке это купание? Что ей в нем? Ведь явно не из практической цели.

Рассказчик же вопросами не задается, просто фиксирует свое состояние: «В момент полета кошки у меня в горле образовался ком...». Лосев, когда что-то его сильно задевает, бывает сентиментален...

      Но я о Фете и Баратынском. Из них двоих Лев Лосев выбирает Фета. А в исповедальном стихотворении «Один день Льва Владимировича» поминает Баратынского, плывшего из Марселя в Ливорно на пароходе-пироскафе и сочинявшего на его борту свое гениальное и, как оказалось, последнее стихотворение.

 

 

Перписывая этот отрывок, вдруг подумала, что прием анафоры, используемый здесь Лосевым,

- одинаковое начало стихотворных строк - очень любил Фет. У него часты такие перечисления с эмоцианальным нарастанием:

 

 

         Но возвращаюсь к тем писательским именам, которым Лосев посвятил свои статьи и стихотворения.

Их список хочу завершить Михаилом Красильниковым. Скорее всего, имя это ничего не скажет читателю. Друг Лосева, бывший «магнитным полюсом» для однокурсников-поэтов, немногословный, сильно пьющий дебошир, по политической статье отсидевший четыре года в Гулаге, Миша обладал каким-то особым шармом, был для друзей непререкаемым авторитетом.

Сам Лосев считает, что их студенческий поэтический кружок лучше называть не «филологической школой», а просто «кругом Михаила Красильникова».

Такое признание дорогого стоит. Красильников причислял себя к «неофутуристам», будетлянам, относился к поэзии как к игре. Любопытно, что и Лосева, по словам Гениса, Синявский назвал «последним футуристом», а игра – основа всех лосевских стихов.

Последние годы Красильников провел в Риге. Был он на четыре года старше Лосева и умер в 1996-м, в один год с Бродским.

     В статье о Красильникове Лосев рассказывает такой услышанный им эпизод.

Михаил, прибыв в Москву, загулял, оказался в компании какого-то фарцовщика-режиссера, подхватившего по дороге голодную девочку-пэтэушницу.

Миша был сильно пьян, опустил красные веки, и его таскали как куль с мукой. Но когда режиссер-фарцовщик, потирая ладошки в предвкушении утех, в энный раз повторил: «Не-ет, весь я не умру», «Миша медленно поднял веки и сказал своим гулким голосом непререкаемо: «Весь – умрешь».

Этим эпизодом заканчивается лосевская статья. По всему видно, что отношение у него к Красильникову особое, как к человеку в каком-то смысле святому, у которого есть право не только на моральное осуждение, но и на высший суд.

      Стихотворени «Памяти Михаила Красильникова» - одно из лучших у Лосева. Привожу его целиком.

 

 

         Поразительно, как просто, как безыскусно пишет поэт эпитафию своему не слишком удачливому и плохо устроенному при жизни другу. Зато его «усталая душа» оказалась в раю.

И здесь Лосев, эрудит по филологической части, следует за древнерусским апокрифом «Повесть о бражнике, како вниде в рай».

Бедного бражника, пришедшего к райским вратам, пытаются прогнать и «ключарь» Петр, и апостол Павел, и царь Соломон, дескать «бражником зде не входимо!».

Но умный и начитанный бражник не дает святым спуску до тех пор, пока от самого Иоанна Богослова не слышит: «Ты еси наш человек, бражник! Вниде к нам в рай». И отверзе ему врата».

 

         Лосев не был бы Лосевым, если бы не поставил рядом «Ну, как там, в будущем?» и «дружище футурист», где слово «футурист» происходит от латинского futurum-будущее.

Футурист попадает в «будущее», и это будущее - рай, но рай прохладный, и даже похожий на его родную Латвию, куда россияне всегда ездили летом спасаться от жары.

         Лосев просит друга о встрече – получается, о встрече в раю, после смерти. И правда, где и встретиться друзьям поэтам, как не в раю? Но мало ли, что произойдет с ними обоими в том – другом - мире? Оттого и просьба: «ты только повторись», и обещание: «я тоже повторюсь». И уже тогда, в своем «дорайском качестве», друзья по-земному и выпьют, и покурят.

Друг в своем прохладном раю ходит как когда-то в мордовских лагерях –«руки за спину», хотя и в облаке, а за ним, точно так, как когда-то конвойный, бредет привратник, тот самый ключарь Петр, только не названный по имени, и брякает «ключами» - на этот раз не от тюремной камеры, а от врат рая.

         Каким разным бывает Лосев, как непохожа эта тихая просветленная интонация, на ту – взрывную, - из стихотворения «Нет», ставшего лосевским «паспортом»:

 

 

         Мне, например, даже не приходило в голову, что это жуткое «самоназвание» - «вирус спида» выросло из созвучия: ВЫ/РУСский - вирус[6]. Получается, что поэт здесь идет вовсе не за смыслом, а за созвучием. Играет, а получается жутковато.

         Другое дело, стихи «Памяти Михаила Красильникова». Перечитала их сейчас и – знаете, – о чем подумала? Этот мотив встречи после смерти – он фетовский.

         Есть у Фета редкой силы стихотворение AlterEgo, посвященное умершей возлюбленной Марии Лазич. Последняя строфа там такая:

 

 

            Нет у Лосева фетовской эмоциональности – его манера в стихах «Памяти Михаила Красильникова» совсем другая – спокойно-умиротворенная, все чувства спрятаны поэтом за легкой иронией, да и стихи обращены к другу, а не к любимой женщине. И все же мысль о посмертной встрече в обоих стихах – совпадает.

 

---

[1]Cм. Игорь Ефимов. Четыре лица Льва Лосева. Звезда, № 1, 2012

[2]См. Лев Лосев. Солженицын и Бродский как соседи. Изд-о Ивана Лимбаха, С-П, 2010. В книге помещена одноименная статья Льва Лосева.

 

[3]См. Ирина Чайковская. Интервью с Львом Лосевым. Новый Журнал, № 250, Нью-Йорк, 2008

[4]Этой проблеме была посвящена диссертация Льва Лосева, написанная в Америке.

[5]Есть у Лосева небольшое стихотвореньице 1997 года «Из Фета».

[6]См. указанное интервью в НЖ.