Литературная критика

Алексей Шепелёв. Последняя лампочка в деревне // Журнал «Урал», №3, 2025.

Алексей Шепелёв продолжает линию деревенской прозы «в новом ракурсе», начатую в книге «Мир-село и его обитатели» (М., 2017) и продолженную в повести «Штёпа и Жёваный Крот: The Battle» (2022) и очерке «Пастушьи дни детства» (2024). В новой, только что опубликованной повести «Последняя лампочка в деревне» переосмысление-«переформатирование» традиций прозы деревенщиков выходит на новый уровень.

На мой взгляд, это глубокая, серьёзная проза о неумолимом течении времени, о многослойности памяти и символизме наших воспоминаний. При этом проза лиричная, проникнутая острой тоской по уходящему в прошлое родному миру и томительной, саднящей любовью к нему. Той самой русской любовью, которая, как сказано, «и жжёт, и губит».

Этот мир у Шепелёва завораживающе подробен. Порой кажется, что он стремится к «интриге всеохватности». И вместе с тем, это мир предельно обобщённый. За каждой из подробностей – сегодняшняя жизнь, многократно  соотнесённая с днями минувшими и погружённая в поток авторских воспоминаний-размышлений. О чём? О себе и людях, о человеке и природе, о близком и дальнем, о видимых причинах и глубинных корнях горестных изменений. Кажется, временами эти воспоминания-размышления обретают сновидческий характер, что сообщает изображаемому особую метафоричность.

А  как притягательна у Шепелёва (не только здесь, но и в предыдущей его вещи «Пастушьи дни детства») эта извечная печаль русских полей, как томительно живописна не только внезапная вьюга, застигающая одинокого путника в открытом поле (кого из русских читателей удивишь этим – хотя и она здесь хороша!), но и ржавая последняя листва на октябрьских берёзах, и тёмные, насквозь промокшие луговые травы под холодным дождём поздней сосновской осени или старый  бревенчатый амбар в заросшем саду у родительского дома.

Этот заросший сад, конечно, один из центральных, смыслообразующих  персонажей книги. Его старые яблони, кажется, начинают двигаться вспять по стреле времени, восстанавливая свой более молодой облик в воспоминании повествователя. То же происходит с деревенским котом и бесхозной собачонкой, со стоячим болотом, некогда бывшим чистой речкой, и другими участниками и зримыми приметами жизни.

У автора свой узнаваемый стиль. Он сочетает пленительно тягучее, «медово-коллоидальное» многословие философско-психологической прозы с яркими вкраплениями регионализмов, повышенным вниманием к бытовым деталям и склонностью искать и обнаруживать в них скрытые закономерности бытия.

\Алексей Шепелёв. Пастушьи дни детства // Журнал «Традиции и авангард», №2, 2024. \

Мы все – и профессионалы, и любители писатели – научились «делать» сюжет. Некоторые умеют ещё создавать психологически достоверных персонажей — а философия в современном мире есть практически у каждого. Но умение описывать природу, похоже, исчезло вместе с само́й природой… Если проводить параллель с частями речи, то мы всё ещё умеем пользоваться глаголами, можем даже ориентироваться в существительных — но такую «мелочь», как прилагательные, кажется, утратили вовсе.

Насколько беднее стал внутренний мир человека без прилагательных?

Проза Алексея Шепелёва — это не столь частый по нашим временам образец литературы, ещё «дышащей» живыми описаниями. Причём порой буквально: «…дух душицы в дыхании воздуха есть — родной наш запах!». Или: «Сквозь призрачные угасающие контуры настоящего я вижу бьющую ключом реальность прошлого <…> Травка кругом короткая, день за днём объедаемая коровками, подсушена-поджарена она солнцем, блёклая, а на ней, чуть только лишь брызнет из непонятной полутучки блестящими каплями, ясно различимы грибные эти круги — трава на них ярко-зелёная, что твой газон, и шляпочки опят россыпью торчат!». Для городского читателя, который увяз в политике и киберпанке, опутавшем своими радиочастотами реальность, подобное чтение — как бальзам на душу.

Очерк Шепелёва начинается из бытовых пастушеских воспоминаний. Читать их, кстати, интересно: мало кто из относительно молодых горожан (включая автора этих строк) представляет себе, что такое выйти со стадом коров в поле. Но очерк вскоре перерастает мемуарно-ностальгические интонации, и сквозь пастушеские реалии сначала проступает абрис деревенской жизни в самых разных её проявлениях, а затем автор поднимается до широких обобщений, касающихся судеб цивилизаций и национальных миров.

И если привычно сравнить с «деревенской прозой» конца советского периода, то, к сожалению, становятся видны и различия. Различия эти не в качестве текста — из прозы Шепелёва видно, что писать со времён Шукшина и Астафьева мы не разучились, — а в изображаемой действительности. Удар, который промышленный век нанёс деревне, оказался смертельным: природа стала злее, клещей стало больше, живоносные воды реки завалены мусором — а деревенский человек, вроде бы приобщённый «благам цивилизации» (и даже с «маленьким мирком в кармане», как поэтически автор называет смартфон), мельчает и теряет свою силу.

Несмотря на достаточно короткий объём, «Пастушьи дни детства» — удивительно многоуровневое произведение. Читатели, кому интересна жизнь деревни или пастушеский быт, получат концентрат из реалий и подробностей, которых трудно найти где бы то ни было ещё. А в то же время… Нас приглашают к размышлениям такого высокого уровня, что современный городской житель неизбежно почувствует, насколько редко в повседневной жизни ему случается задуматься всерьёз.

Очень жаль, что те, кто мог бы практически повлиять на сохранение природы и деревенского жизненного уклада, не станут читать этот очерк. Но очень хорошо, что такая проза по-прежнему есть: всем остальным ведь тоже нелишне задуматься над тем, какими мы были — и что мы теряем с победоносным шествием цивилизации.