Онтологические прогулки

 

 

 

Вырасти прекрасное дерево, высокое, ветвистое, дающее всегда не только усладу взору души, но и успокоительную прохладу в знойные дни, а в дни ливней и дождя защиту от ненастья – дело ответственности, труда и заботы. Необходимо не только ухаживать за раз посаженным деревом, но и за местностью, к нему прилегающей.

Так философ любя взращивает свое дерево мысли, срезая обсохшие ветки, взрыхляя почву и извлекая сорные травы. И вот его дерево с каждым годом становится все сильнее и величественнее. Его крона становится так высока, что вот-вот, и она достигнет неба, - так идеи философа приближаются к вершинам истины. 

Но есть другого рода философы, которые сами ничего не созидают и даже не имеют к этому ни малейшего побуждения. Поселившись на взращенной богатой ниве, они вскоре пресыщаются ее плавной устремленностью к полноте становления. А, пресытившись,  восстают против спокойствия человеческого свершения, которое всегда сначала мыслится, а потом воплощается в тех или иных формах творения. Их восстание даже доходит до полного отрицания всего, что есть в мире.

Они объявляют, как это сделал Горгий, что «ничего не существует», а «если бы что-нибудь было, его нельзя было бы познать», и поэтому даже «если бы что-либо существовало и было познаваемо, его нельзя было бы высказать»[1].

Отведав плоды элейской школы, Горгий отказывается их дальше вкушать. Истинный путь Парменида, «путь Убежденья (которое Истине спутник)», он отвергает, встав на путь, от которого Парменид всех предостерегает – путь иллюзорности: «эта тропа, говорю я тебе, совершенно безвестна, ибо то, чего нет, нельзя ни познать (не удастся), ни изъяснить»[2]. Но эта тропа, тропа безвестности, тем и прельщает Горгия, что она полна новых безграничных возможностей, поднимающихся над любыми принципами и установлениями.

Человеческое мышление имеет своим наглядным представлением язык, который и сам в свою очередь, обладая значительной силой, может иметь своим представлением мышление. Значит, язык – это та зона, которую можно использовать в качестве полигона для новых экспериментов. Благо, что текучесть языка это позволяет.

Но что стоит за красотой словесных построений? Переливы сочетаний слов, меняющих оттенки смыслов, могут полностью затуманить человеческое сознание, лишив его какого бы то ни было понимания. От некогда ясных смысловых значений ни остается ничего, а на их месте возникает странная многоголосица. Если из этой богатой палитры смысловых красок образуется новая совершенная картина как новая идейная форма, то это прекрасно, А если нет, разумно ли стремится к этой словесной палитре? В любом случае Горгий к ней стремится, создавая свое словесное искусство.

Это и есть словесное искусство, которому учили софисты. Не претендовать на знание абсолютной истины, которая сузит для него идейный спектр, не претендовать на знание абсолютной добродетели, которая сузит для него этический спектр. Нет объективной истины и нет объективной добродетели, они есть лишь в своей относительности и субъективности. Что может быть разрешено ребенку, того не может быть разрешено старику, что может открыться вечно странствующему, того не может открыться вечно укрывающемуся. 

Будучи мастером риторики и активно развивая приемы риторического искусства (как строить речь, как ее оформлять и как ее преподносить), Горгий победоносно выступал на политической арене. Призывая греческие города к единению для противостояния с врагом, он, несмотря на весь свой политический скептицизм, действовал в созидательном духе.

Если в политике Горгий занимал в определенном смысле консервативную позицию, придерживаясь неких рамок необходимостей и согласуясь с происходящими событиями и установленными нормами. Так он высоко чтил писаные законы как искусные человеческие изобретения, а еще более того неписаную справедливость как божественный и всеобщий закон, особо их не противопоставляя друг другу. То уже за пределами политики он действовал абсолютно свободно. Поэтому о Горгии Цицерон Брут и пишет, что «о каждой вещи в отдельности сочинил и похвалы и порицания, так как он полагал, что особенно характерно для оратора умение возвеличивать (любую) вещь похвалою и опять ее же ниспровергать порицанием»[3]. Ярким примером подобного эксперимента является его сочинение «Похвала Елене».

Горгий не был подлинным философом. Он занимался риторикой или софистикой как искусством такого выстраивания речи, которая должна была заставить слушателя принять точку зрения оратора. Цель постижения формы и смысла бытия снималась как несуществующая. Погрузится в контекст ничего незаданного, ничего непознаваемого и ничего невыразимого – значит погрузиться в исследование глубины бездонного океана. Такое погружение с предвосхищенным знанием невозможности дойти до его илистого основания уже само сулит несметное количество приключений, о которых можно никому не давать отчета.

 

---