Поэзия

я сижу, и ладони мои наполняются солнцем,
и ступни мне щекочут цветущие веточки дрока.
а вокруг меня – сосны, огромные старые сосны,
и сквозь них виден лес, и опушка, а дальше – дорога.

и по этой дороге никто не идёт и не едет.
вот и мне не уйти от коричнево-розовых сосен,
от басистых шмелей, пролетающих, словно медведи,
и от друга, с которым не съел никаких пудов соли.
только друг – где он, друг, даже если не друг, а приятель?
где дорога, которой никто за опушкой не видит?
где шмели, где огромные сосны, где полные яда –
уши-ноздри-глаза? где свидетели, Бог, херувимы?

почему я сижу на пригорке – и нет ни пригорка,
ни того, кто сидит, ни того, кто на всё это смотрит?
в чьих полях мои органы чувств – костыли и подпорки?
в акваториях чьих я – волна на поверхности моря?
если знать, что хозяин собаки – н и ч е й   не хозяин,
а владеющий грудой сокровищ – н и ч е м   не владеет,
если стать наблюдательным, но наблюдать не глазами,
(если вообразить, что   б ы в а ю т   такие идеи),
то приходишь к тому, что любое отдельное место,
и отдельная сущность, и даже отдельные мысли
представляют собой группы звуков в звучании мессы,
многоточия бус на связующей нити мониста,

ибо самая мелкая часть – бесконечнее целой.
ибо целая форма   н е   м о ж е т   являться конечной.
значит, поле невзрачных растений, – допустим, люцерны,
приблизительно сводится к полю – похожему, с гречкой.

но при этом любое из массы растений на поле
сохраняет свою исключительную уникальность.
так, любая молекула газа, которым наполнен
недопитый стакан, (или – жидкости в том же стакане)
уникальнее всех кинофильмов, что сняты Феллини,
как и всех тех концепций, которые выдвинул Кальвин,
потому что цепочки   п о д о б н ы, хоть неповторимы,
а мельчайшие их элементы – всегда   у н и к а л ь н ы.
и поэтому, мир   н и к о г д а   сам себе не тождествен,
исключая присутствие части от целого – в целом.
и поэтому каждый из нас уникальнее в детстве, –
до того, как развил в себе смысл и стремление к целям.

я сижу на пригорке в то самое время, в котором
невозможно – ни жить, ни дышать, ни светиться, как спичка,
о котором – ни слова в Ригведе, Коране и Торе,
о котором нельзя – ни буквально, ни метафорично...
это время, когда в муравьёв превращаются пчёлы,
когда город впитал в себя запах съедобных помоев,
когда каждый прохожий – король, исключительно голый,
принуждён продавать свою кожу и всё остальное.

но взгляни! – кто-то снова сидит на сосновом пригорке.
он не трогает нас, – вот и ты его лучше не трогай.
просто сядь и дыши – тем, что сладко, и терпко, и горько,
наблюдая залитую солнцем пустую дорогу.