Поэзия

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Мячик взлетает, взвивается в воздух.
В воздухе ветер, и птицы, и звёзды.
В воздухе шорох ночных тополей.
В воздухе ты, улыбнувшись Земле,
машешь ей, нежной, рукой на прощанье.
Кружится мячик. Ему запрещая
падать ввиду равновесия сил,
кружится, кружится над головою
Шарик другой, зацепившись живою
сетью полей, притяжений, лучей –
где-то висит себе жаркий, ничей,
скрытый от нас, обитателей ночи.

Если себя ты увидеть захочешь
одновременно и вместе, и врозь –
в небо ночное мячик подбрось.

 

 

 

 

 

 

 

 

Ночь стрекочет сверчками,
кричит сычом, желтым глазом
зрит меж веками веток,
ветром в спину тычется и в плечо.

Человек-рудокоп в моей голове
намахался кайлом за идею за день
и устал, но нож свой точит ещё,
зубы сжал, рычит – и вдруг размягчён,
переломлен сонным параличом,
рассыпаем россыпью виноградин
по распадкам полночи (незачёт!)

Желтый глаз мигает веками веток.
Забывай и ты в себе человека.

 

 

 

 

 

 

***

 

 

Снится мне, будто река выходит из берегов,
ночью тихо на берег тела вершит набег.
В чревной темнице, в норах клетки грудной,
влажная живность гнёзда мостит себе.
Шорох и плеск достигают пещер ушей,
сонные рыбины тычутся в бок несмело;
…
я на спине, неподвижен и непомерно велик,
лежу, и наблюдаю всем телом окаменелым,
кряжистым, корни пустившим в дно,
как становлюсь заодно с волной, берегом,
лунным ликом, всякой тварью ночной.

Странно, но это вовсе и не кошмар.
Это пройдёт пока. Это пока о том,
что и внутри – река. В сонном
июльском мареве время,
то плавно, а то – рывками,
рассекаемо
рыбьими
плавниками.

 

 

 

 

 

 

 

 

Серый ноябрь наследует октябрю.

Время туманов, грязи, небесной ваты,

Ватности в целом; слегка поддатый

Месяц, недаровитый и вороватый,

Старый актёр на сцене – набряк, обрюзг.

 

Вот и окраина. Тихо стоят дома,

Красную краску стен размывает воздух,

Делает серой. Противиться слишком поздно –

Проще смиренно веровать, что зима,

Как и всегда, укроет и это тоже:

Домики двухэтажные, гаражи

По сторонам дороги, друг с другом схожи,

Всю эту полусонную полу-жизнь,

Серый уют с шершавой и дряблой кожей.

 

Домики – их, случайно ли, имя: «Сталинки»?

Если бы мы на цыпочки тихо встали, и,

Тайно ступая, послушно пошли на звук

Сквозь неевклидов кубизм гаражей, сараев,

Кухонный дух, коморок пылищу, прель –

Мы бы смогли подкрасться и подсмотреть,

Как в дальней комнате бабка младенца-Сталина,

Чавкающе-сосущего сквозь усищи,

В военной форме, сморщенной грудью кормит.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Быть бы садом яблонь под небом августа мне,
над землёю массой спелых плодов нависать,
опасаясь за ветки, и сладкие источать ароматы;
там стрекотать бы под Солнцем роем кузнечиков,
и сверчков – под Луною молочно-белою;
от листа к листу с дуновением ветра
шепот передавать, тихо терпкую песню
петь себе колыбельную.

Прокрутить потом циферблат,
обратиться яблочным сидром,
обратиться холстом, на котором, маслом –
сад, облака, ослепительным небом синим
ввысь продолжаемы, ввысь уходящи,
эй, вечное прошлое, настоящее,
эй, мгновенье, остановись!

Пополам подели листок и по линиям
изогни, изваяй самолётик; пусти его,
и пусть он надо мною летит.
Мне б корявыми лапами из земли
взойти, под которой – всё кости, кости...

 

 

 

 

 

 

***

 

Сверяясь с полётом
метеоритов, с женщиной-
лайкой на поводке
(налегке относительно);
снеговой подножный
кисель мешая подошвой –
я, стараясь не искушать
ни слуг вседержителя,
ни шершавых его
старушек-процентщиц,
свершаю свой променад,
и променад завершается
к возгоранию фонарей,
у дверей стойбища
недовымерших-
недобессмертных
чад плейстоценовых.

Как убеждённый классический динозавр,
что, при всей своей острозубости,
ловится на блестящее серебро
мормышки довольно легко,
и изгоняем сворою мелких, но –
в эволюционном смысле –
более совершенных мышей,
(плюс «Аз есмь то, что Аз ем!»
и лёгкость простуды от сквозняков:
иными словами – уязвимость
преобладания массы и объёма над скоростью)
я давно готов сложить с себя полномочия,
не мечтая даже о том, что мой остов встанет
в музей экспонатом!

То ли дело в эпоху Гомера:
накачайся вином, и ходи под туникой – голым!
Что ли снова гекзаметром заглаголить?

 

 

 

 

 

 

 

***

 

 

И что с того нам, что теперь –
С того, что денно топчем твердь,
А нощно яростные звёзды
Щекочут нас, пока не поздно,
Но фонари – им наш ответ,
И звёзды свет теряют, гаснут,
И – кукиш с маслом, и – грядём
В постель, в охапку взяв подругу,
И путешествуют по кругу
Деревья, звери, чернозём?
Откуда-то старик-отец
Глядит и, костыли отбросив,
Не выпить, а запомнить просит –
И я когда-нибудь в ответ
Ему, подавшись взглядом к звёздам,
Себе возьму, пока не поздно,
Морозный воздух, звёздный свет,
Вкус виски, запах сигареты – 
В воспоминание одно
О жизни по-над самым дном –
Но дном беспечным, беспечальным –
В круг бесконечный, безначальный –
И пусть в безвременье моё
Перекочует бег её.

 

 

 

 

 

 

 

 

Вот – доверчивое лупоглазое существо,
чьё полосато-серое естество
нуждается в сопровождении танка.
Иначе – клещи заедят,
хворь нанесёт ущерб,
обидит любая вредная кошка,
нервически дёргающая хвостом,
останки потом никто и не сыщет.
Но зато ты – лежащее на коленях
твоей хозяйки воплощение доброты.

Когда деться некуда,
проще бежать
не в одиночество,
не в спокойный холод
полночных комнат,
но от человечьих богов
к кошачьим богам, окольной
тропкой от сердца к сердцу,
к невидимым мне
несбыточно-фантастическим
берегам грядущего,
ставшего для тебя настоящим.
Имея это ввиду,
юркая, словно ящерка,
частичка моей души,
укрывшись в тебе,
не думает
возвращаться.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Неподвижно текущий, чёткий, 
древовидный на тёмно-синем,
контур полон заливкой чёрной, 
непроглядной ночною силой.
Есть вино и банка оливок,
сыр, кусок лаваша в придачу, 
вечер, до контрастов охочий,
плеск воды. И ещё, на сдачу,
шепот слов, которые слышишь, 
будто где-то мышь шебуршит;
на подушечках нежных пальцев
пыль бумажная остаётся, 
и «Варяг» опять не сдаётся, 
и японцам, конечно – шиш, 
и под Солнцем мы все – японцы. 

Растворяются контуры, нет ответа, 
ветер гонит низкие облака,
и река серебрится Луною полной.
И сидишь, глядишь на них, и не помнишь,
как ты дожил до сорока.