"Тропа, и, кажется, совсем не в рай..."
Туман и снег, начало февраля,
Унынье познаёт свои края,
И стаями кручинятся вороны.
Вдали должна виднеться колокольня,
Но в этот час её и след простыл,
И сон, что раньше выглядел простым,
В глазах рябит черно и беспокойно.
И кажется, невидимые духи
Скребутся ветром в тусклое окно,
В душе, быть может, рвётся волокно,
Быть может, волки воют с голодухи.
Откуда тянется хрустальный голос,
Похожий на осколок пустоты?
Зачем хранит отметину стопы
Крыльцо? В какую даль уходит полоз?
Незримой нитью через ночь змеится
Тропа, и, кажется, совсем не в рай;
Вуаль тумана, грязный снег, февраль,
И скрюченных деревьев вереница.
Глазам — закат, рассудку — крах,
На веках оседает прах —
Разворошённый прах сомнений.
Бездомный пёс исходит в лае,
Зловеще тополя шумят,
И облачная чешуя
Нагое небо застилает.
Когда на лбы ложатся тени
Нечётким отпечатком сна,
О вечер! тихий пращур зла,
Калейдоскоп дурных видений.
По переулкам — крики шаек,
Служанка поправляет шаль,
И воплощённая печаль
В окне измученно ветшает.
В саду смолкают разговоры,
Круглятся очи над прудом,
Пьянчуги в ночь бредут с трудом,
И крысы покидают норы.
Блюдёт всеобщую дремоту
Луны разрушенный хрусталь,
И птица улетает вдаль,
Задев крылом стальную воду.
Идёт спросонок, расколовшийся сугроб
Своим свечением напоминает гроб,
Что манит в вечность неуверенно и робко,
И утреннее, но руинное нутро
Из горла вылетает в небо винной пробкой.
Сновидец провалился бы ко сну в лукошко,
Но будни заковали шею хомутом,
Уже и вечер в небе синеньком утоп,
А всё же незаметный домик в три окошка
Глядит в себя, в давно забытый закуток,
Что половицами мяучит, словно кошка.
Пронзившись через лица оголтелых девок,
В сенях черно воспламеняется метель,
Быть может, где-то дверь срывается с петель,
Глаза приобретают неживой оттенок,
И после нескольких безвылазных недель
Коморка тусклая походит на застенок.
В хрусталь души закрадывается вина,
Вдали бредёт сонливец, пьяный от вина,
В руинных комнатах затепливают свечи.
Мгновенье — и глаза домов светлее стали;
Расплывчатая тень танцует на стене,
И в собственном слепом и беспробудном сне
Сгорают города из камня и из стали.
В древесных кронах прячется нагое небо;
Возможно ли, что скоро всё вокруг сгорит?
Закон: с утра — дитя, а к вечеру — старик;
У маленькой пекарни пахнет свежим хлебом.
На небе вытканы созвездия и грёзы,
Моя Венера раскололась пополам,
Быть может, звёзды — внеземные купола,
Мерцающие в ломаных ветвях берёзы.
А может, звёзды — умирающие дети,
Безгрешные и белые, как чистый лист,
И если за ночь вдруг они не рухнут вниз,
Их жизни медленно погаснут на рассвете.
Богата смертью русская зима!
А бурелом — промёрзший каземат —
К земному сердцу рёбрами примотан.
На снеговые контуры посёлка
Издалека глядит голодный зверь,
В избе со скрипом отворилась дверь,
И в сени лихо ворвалась позёмка.
За стенкой слышится истошный шорох,
Старик во сне бормочет о былом,
Шальная внучка пляшет с помелом,
И тень её колышется на шторах.
Когда вдова изображает ласку
Касаньем угасающей руки,
Младенец притворяется другим,
Снимая человеческую маску.
Но матерь любит собственное чадо,
Хотя бы и рождённое в ночи,
Отец на фото про себя молчит,
И взор его — печальный отпечаток.
Глаза заветрелись прощальным воем,
И лишь душа, похожая на лёд,
В далёком отраженье узнаёт
Столетья, проведённые на воле.
В соседней комнатке поют селяне,
А кошка измышляет свой бросок,
И только пожелтевший образок
На прикроватном столике сияет.
В углу вершится таинство ухода,
Умерший растворяется в себе,
За окнами судачат о серпе,
И хоровод берёт пример у года.
Вихрятся тени в траурных личинах,
Свеченье звёзд, голодная кутья,
Но строгая луна — всему судья —
Затмением своим неизлечима.
В сенях зияет бездна домовины,
Вдова слезинку норовит пролить,
И меж сугробов, словно божья нить,
Протоптана тропинка до могилы.
Во сне оставленный судьбою инок:
В груди его уже погас огонь,
Улыбка смирно празднует покой,
А вместо глаз — всего лишь пара льдинок.
Безумный переплёт корявых линий —
То мёртвые деревья у пруда,
Сновидец провалился в никуда,
Едва его виски подёрнул иней.
Собрав котомку иноземных знаний,
Пророк ушёл в закатную страну,
Но чёрным снегом замело тропу,
И путь домой забылся злыми снами.
Народ крестьянский плодовит и вечен,
И устремлён глазами в горизонт,
На веки упадает белый сон,
А за околицей хохочет вечер.
Равнина спит, просторами белеса,
Во льдах ручья поёт немой двойник,
И отзвук нескончаемой войны
Стенанием доносится из леса.
Из розоватой бездны
Вымерзается наше безумие,
Глазницы сквозят бирюзой,
Когда мы — ледяные люди —
Незаметно ускользаем в вечность.
Со звоном разбиваются о камни
Хрустальные слёзы и хрупкие лбы,
И больше некому окинуть взглядом
Просторы планеты по имени Льды.
В глубине первородного мира
Коченеют колючие звёзды,
Выгорает замёрзшее солнце,
Чтобы взор обратил человек.
Но в ответ на сияние неба
Лишь осколки бездушно мерцают,
Будто время навеки застыло
На планете по имени Льды.
С холма тихо спустился вечер;
Синева наслаивается на крыши домов.
Сомнения и боль,
Уже разрушено чело опечаленного человека.
Гулкие шаги в домах из камня,
Спешно задёргивает штору бледная рука,
И белая тень прижимается к стене,
Не в силах раствориться в полумраке.
За городом — серебряное око:
Рассеивает пагубную дрёму;
В еловых ветвях — шёпот ветра.
Встрепенулись птицы;
Встревоженный, охотник возвращается с охоты.
Негромко ручей звенит.
Виноградные глаза сновидца,
В которых отчётливо проступает безумие.
В глубине леса умирает одинокий бог.
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
