Проза

1.

Всевышний милостиво наделил меня иконической реальностью и бессмертием в обмен на скуку грамматики и муки гипотетического моделирования. За что и благодарю его ежедневной порцией рыбных косточек в своём крошечном алтаре за главной плитой в местной столовой.

Несмотря на образную природу моего сознания, филологически взращённый, я освоил языковой код и научился блестяще передавать мысли по поводу фактов.

Подозреваю, что у меня образовалась душа, и трепещущая потребность высказать себя стала вырываться наружу. А как твердил некий великий лингвист: "о чем хочется говорить, о том следует говорить".

Сегодня спал на роскошном ложе из шапок, потерянных студентками. С утра пришёл к вахтерше и как когнитивный самец принёс ей богатый концепт здорового утреннего голода. Доносил идею душераздирающим «Мяу», пока не получил желаемый мясной завтрак. Позволил ей себя причесать – коммуникативное счастье.

Грелся на солнышке под портретами мертвых филологов, наслаждаясь долетающими из аудиторий спорами о дискурсах, предикативах и прецедентных метафорах. По окончании заседания конференции услышал фразу, что "на факультете есть хорошая столовая". Обошёл все дважды, но безрезультатно. Пошёл красть всякую дрянь в наш столовый подвал, пока ещё доцентский обед. Удалось стащить кусок докторской с высокоинтеллектуального бутерброда завкафедрой когнитивной лингвистики. Надеюсь, его колбасный концепт не пошатнулся.

Некий седой усатый субъект в пиджаке с жирным пятном, будто в него заворачивали рыбу, кричал об объективной реальности и хотел поймать меня для демонстрации моей денотативности, но я зашипел и исчез.

Позавчера день не удался совсем. Когда нежился у автомата в приятном ожидании студенческих ласк, на меня обрушилась лавина железных монет, оставив значительные повреждения под моим левым глазом. Dog person квази-случайно  споткнулась  и  наступила  на  хвост,  пнув  меня  до конца Королевского коридора. Отлеживался под батареей, завершая переводы с китовьего:

"В одной из печальных его [Океана] повестей, Ваяет из времени скульптор плотины..." Устал от попыток придать стиль безвкусным стихам "фонтанных" поэтов.

Пометил памятник Шаламову, дабы скрасить тоску, навеянную его рассказами. Прохожие студенты одобрили мои действия и даже предприняли попытку угостить сухарями с беконом, но я вежливо отказался, снисходительно кивнув и вильнув хвостом.

Недавно ходил на неплохой пчелиный балет. Кордебалету не хватало синхронности, но соло Пчелы-матери вполне впечатлило.

В пятницу неистовствовал и в сакральном безумии искал опьянения для раскрытия и познания мира. Пошёл в паб "Green ideas", но наткнулся на табличку: "Do not disturb: sleeping furiously". Перешёл берег отчаяния, забрался под стол, заснул, полон тяжёлых рыбьих снов.

2.

Факультет предстаёт загадочным недоразумением и живёт наперекор безнадёжной будущности своих студентов. На солнце типичный полдень, студенты прогуливают пары во дворике на скамейке, преподаватели нежно наблюдают за ними из окон аудиторий.

Я скучал. Списывающим мешал списывать, спящим мешал спать, обедающим мешал обедать - потому что, как сказал великий Ленин: "Нас помнят, пока мы мешаем другим". Профессор (мой хозяин, хотя я его ещё об этом не уведомлял), со снисходительной улыбкой подкинул мне немного работ Бенвениста, погладил и бросил что-насчет того, что "нельзя же в сумасшедшем доме и не поскучать порою".

Профессор мой робким студентам кажется заместителем бога на земле. Блеск его глаз зажигает их до того, как он промолвит "Ууу" с интригующим свичбэком и начнёт подрывать репутации мировых лингвистических авторитетов, беспощадно громя методологические ошибки "of the little pathetic Macmillan". О, неприступное профессорское сердце, "жена-лексикология, а дети-словари" и кот, лишенный денотата...

Посетил лекцию по печалезнанию. Во мне поселились драма и рок, кто дышит и мыслит – должен плакать. Как положено экзистирующему субъекту, пребывал в пространстве трагедии. Пошёл на кухню, вышел, вернулся, чтобы похандрить. Худо, страшно, безнадёжно, угнетенность духа. Встаю с  мыслью – не лучше ль застрелиться? Учитывая факт наличия у меня девяти жизней, я могу себе это позволить. Такая тоска! Скучно жить, есть, писать. Страшно всем утомлён... Кафка, По, Гоголь, Достоевский – мы будем в книге рока на одной строке! Твердо решил скончаться и счастливо уснул. Проснулся, передумал – надо жить, жить, жить – чтобы застрелиться. Холодные стены окружили меня, как отчаяние, уходящее в дурную бесконечность. Стал преодолевать ужас перед белым листом, изливать ему чувства – но дымы меланхолии не разогнал.

Смеховедение прогулял, сразу преодолевая смеховой порог, отделяющий от познания безумия, с другом Вороном в пабе "Green ideas". Умник хвастался, как вдохновлял По и Хьюза. Стучал в окна кому попало 200 лет и добился-таки своего, "реет над миром, что чёрное знамя", вот уж "пророк неустрашимый". Навыпендривался перед вечностью.

Опять что-то пишет, кажется, роман. В трёх томах, четырёх, пяти? Все пишут романы, весь мир. Надоели они, эти романы...

Мечтал о тарелке отборных килек к стопкам валерьянки, на дне концепта сего божественного блюда после третьей стопки уже мерцало понятие о временном, но сытом счастье, но кильки закончились. "Утраченные иллюзии по Бальзаку, "внезапное превращение ожидаемого в ничто" по Канту.

3.

Мир не имел по отношению ко мне никаких намерений, я не посмел тревожить мироздание и спал двое суток без перерыва, пока меня не разбудила ностальгическая мистика присутствия запаха свежесваренной ухи. Голод немедленно начал бодрствовать над мыслью. "О, аппетит, имя тебе - Кот!" - как писал мой дальний родственник, затерявшийся в веках. Я отправился обедать.

Вечером укрывал Лисицу-мысль, сбежавшую от преследований Хьюза, она начала доказывать мне по Пирсу, что всякая мысль есть знак, и как любой знак она связана с объектами мира и другими мыслями, поскольку все, о чем мы размышляем, имеет прошлое; жизнь - это поток мыслей, а значит поток лисиц, что доказывает, что по семиотической природе лисица и есть жизнь. Я пригрозил выдать её поэту, если она не прекратит, хотя с его зоопарком он вряд ли заметил пропажу.

Пока я мирно бытийствовал на кафедре, профессор тихо ругался со своим ноутбуком, открывал его ключом, обегал кругами, жонглировал денотатами и нервно восклицал "My pochta says it's nedostupna!". Я не выдал доцентшу в пурпуре, заколдовавшую его фиолетовым зонтом, кафедра была слишком политкорректной для скандала. Доцентша развешивала картины мира и лапшу на уши, а с профессором их картины мира давно разошлись, образовав в отношениях некий иронический версус.

Она чрезвычайно стремится достичь успешной коммуникации со студентами и по философским понятиям выходит к ним навстречу из себя в направлении непредвиденного-другого, однако роковая несостыковка картин мира обычно ломает попытки, а к концу пары доцентша выходит из себя уже настолько, что пара заканчивается восклицаниями "Надеюсь, у вас все-таки есть какие-то скрытые от меня таланты..." и неразборчивыми жалобами на "эффект обманутых ожиданий".

После записался на курсы скуки, она же моя вечная спутница, "с ее бессмысленным мученьем, с её томительной игрой". Вначале нас с ней знакомили (будто мы не знакомы!), нагоняя её бесконечными классификациями и делениями на подвиды. По монотонный бубнеж зачитанных строк из велеречивых учебников я и заснул... Но, пробужденный, как послушный и внимательный ученик, раскрыл ей объятья, распахнул ей окно, прошел насквозь, лучший выход - насквозь…

Все-таки решив сбежать от скуки, ночью ушёл в литературный запой. Заблудился на факультете из-за изменённого состояния сознания, в котором куда бы не пошёл, по проклятию настоящего черного кота, всегда неизменно попадаю на кафедру руслита, самую далёкую от столовой. Булгаковщина, духовное версус материальное.

Сметал все, что нашёл на подоконниках, помню был Гегель и шествие Абсолютной идеи в природных одеждах, спор с самим собой, своим Я-не-Я,  о действительности по Гегелю, которая только тогда действительность, когда разумна, значит действительность - не действительность. Потом был Фуко и «История   безумия», где   истина   разума на   дискретный   миг    приоткрыть безумие, мой разум так и сделал, и я так и не добрался попить молока в столовой, потому что, дойдя до лестницы, впиваясь в строчки, снова почему- то оказался у дверей кафедры руслита.

Но что же ты дальше читал, Котя, спросите вы меня?

Каким-то чудом обнаружил себя на Олимпе со статьёй Якобсона "Лингвистика текста", но не мог же я досюда добраться с одной несчастной статьёй, значит, что-то ещё было, или не было, прочёл ли чей-то  бессмертный культовый труд, перевернувший бы моё парадоксальное сознание, все это теперь навечно под вопросом, как существование Шекспира и авторство "Тихого Дона", черт бы побрал кафедру русской литературы, на которую меня не пускает рыжая Гелла, и я обречён утыкаться носом в двери и умолять подкинуть мне пару томов Толстого, потому что до молока не добраться...

О, самое печальное время в истории студенчества, время от открытия до закрытия библиотеки! Или столовой?..

4.

Давно уже я стал ложиться... поздно. Не ложиться совсем. Брожу по закоулкам бессонницы, полный чувства превосходства в дремлющем мире. Всё – цитата цитаты, копия копии, часов однообразный бой тревожит как шум Блейковых крыл. Время мертво, оживет лишь когда его перестанут отсчитывать стрелки. О, кошмар всемирной смерти! Я нежно прижимался к чьей-то забытой на стуле вуали, мягкой и успокоительной, как сливки на голодный желудок. Я был одинокий облумок, мы все одни, всегда одни, как дикобразы в медных башнях... И под сетью. Но мысль как мысль о мысли покинула меня и я решил переключиться на предвкушение утренних консерв. Это тоже не помогало. Считать аквариумных рыбок оказалось куда более действенно, когда я насчитал 50 гамбузий, 34 барбуса, 15 ктенопом и 21 циклиду, аквариум начал разрастаться до размеров воздушного шара и я ненадолго покинул эту темную и зыбкую реальность...

Утро началось с того, что меня бесцеремонно скинули с тёплой вуали, и, полусонный, я обнаружил себя на полу под свалившимися томиками американской поэзии. На этой кафедре цитируют Лао-цзы, но никто не берет пример с Магомета.

Осенний день покрыл кафедру плащезонтностью. Низкое небо, все беспомощны и заброшены.

Преподаватели все чаще прерываются на чаепития, отвлекаясь от печати ознакомительных фрагментов монографий для своих подопечных. Наряду с пропагандой Библии Якова и «Приключений английского языка» начинают рекламные демонстрации оксолиновой мази.

Студенты жмутся к батареям и спешно дожевывают бутерброды. "Через две минуты пойдёте мучиться дальше, но уже сытенькие",-подмигивает им старушка-одуванчик, профессор неизвестного древнего языка.

Удрученный унылым днём и отсутствием перспектив, я лизнул подарок профессора – мои любимые консервы "мурмя", хрустальную мечту моего детства.

В то мгновение, когда мякоть коснулась моего неба, я вздрогнул от чудесной метаморфозы, от неожиданной радости, которая разлилась по мне и наполнила меня равнодушием к превратностям и невзгодам жизни, сделала неважной её скоротечность. Фантастическим образом я перестал быть обыкновенным, нелепым и смертным. Раздумья унеслись обозреть впечатления.

Но скоро разум утомился в бесплодных усилиях увидеть сущность данного феномена, и я пошёл клянчить остатки бутербродов, пока не закончился перерыв.

Во время сиесты взял сборник ужастиков в попытке открыть для себя этот жанр. Начало первого рассказа было ошеломляющим до мурашек:

"Однажды проснувшись в своей коробочке после беспокойной ночи Мурзик обнаружил, что превратился в страшного пса". Я быстро осознал, что слишком восприимчив для такого и принялся за стишки.

 Если говорить о мерзкой породе собачьих, забегал на огонёк милый дружок dog person, черный пудель, и настойчиво советовал мгновенью остановиться. Я не хотел, чтобы мгновенье останавливалось, я хотел: "Linger, linger beautiful illusions!.." Был чудесный вечер, профессор метал кинжалы дефиниций, как мыльные пузыри летали концепты и тролль, охраняющий кафедру, устроил фейерверк из отксеренных листов.

(Окончание следует)