Проза

Только я тут разведчик, добывающий тайны для – никого, зритель без зала, турист без фотоаппарата. Моя неприродная рыжая спутанная шевелюра и наивные евразийские глаза никак не вписываются в эту картину напротив. Ароматные голубоглазые парни с квадратными подбородками в бело-ванильном инее на меня даже не смотрят, я за кадром и радуюсь этому... и тревожные чувства раскачивают стенки моего сердца: если на меня не смотрят, то, может, меня нет? Выходит, я не существую?

Хорошо ли существовать там, где тебе придется тратить на пребывание в шалаше столько жизненных сил, что рая не видать даже с милым, - не знаю. Почти наверняка нехорошо. Не будь все это плохо, мой мальчик бы существовал. А его - нет. Среди наблюдаемых мной ежедневно Жюльен-Сорелей в чиносах, открывающих загорелые худенькие щиколотки, моего мальчика нет. И, наверное, это правильно. Только я без него с каждым днем все больше схожу с ума.

Мне кажется, что если бы вечерами я приходила к нему, в наше картонно-блочное бунгало в десяти минутах от еще не построенной станции метро, если бы могла целовать его впалые щеки и теребить жесткие волосы, если бы готовила не самые вкусные, но терпимые супы и видела, как он их ест, я была бы счастлива. Если бы я забеременела и на последних неделях умирала от истощения и гипертонии, а потом мы оба пережили два часа ожидания "Скорой помощи" и воспроизвели на свет нашего хрупкого недоношенного сына – тогда мой рот больше ни разу не раскрылся бы, чтобы пожаловаться на жизнь. Если бы я варила нашему ребенку самые дешевые крупы, которые перед варкой приходилось бы перебирать на две одинаковые горки мелких камушков, жуков с прочим сором и зерен – никто не слышал бы от меня ответ «Плохо» на вопрос о том, как я поживаю. Малыш слюнявил бы ядовитые, но яркие карандаши и разрисовывал обои, а я не била бы его по рукам, потому что обои надолго еще останутся, а он скоро вырастет, и мне нужны будут воспоминания. Мои милые. Я жила бы так же, как сейчас, но совсем по-другому.

Погодите, я солгала. Я живу не в Москве. Четвертый месяц я живу в детском доме для царевен. Наше общежитие – самое высокое здание в городе Одинцово. Вокруг него постоянно свистят холодные колючие ветры, и видно его еще с железнодорожной станции. То ли ветры, то ли неотвратимость этой кремово-розовой громадины - вызывает горькие слезы.

Гуманитарные принцессы, живущие со мной, питаются только йогуртами, учатся только в положении лежа, функционируют только по ночам. Мы живем в одной квартире, но на разных планетах, и они даже не подозревают, что все мое оружие наведено на них, и я в любой момент готова нажать кнопку запуска катастрофы. Моя бесхозность и их мерзости – одна и та же тоска по нужности, жажда самоощущения в шуме и мелькании. Но я смертельно устала биться у этого водопоя, поняла, что для меня нет ни истока, ни случайной капли. И когда в нашем общем коридоре качаются огромные тени, слышатся низкие хрипловатые голоса, стоят грубые пахучие ботинки, а потом на кухне я обнаруживаю полутораметрового небритого школьника с пятого курса факультета журналистики – я не удивляюсь. Ухожу к себе в комнату и лежу, глядя в бездонный потолок, и пытаюсь насчитать, сколько в темноте черных точек. Ровно столько дней мне осталось до встречи с моим мальчиком.

Я могла бы еще рассказать о своих соседних одалисках, позабытых, видимо, хозяином. Одна из них, например, из приморского города, в котором дети играют в футбол хрустальными шарами; у второй на родине никогда не бывает снега, а суп готовится только из мороженого; у третьей – люди катаются не на каком-нибудь транспорте, а просто на белых медведях, в шерсть которых вплетены нити с жемчугом и бриллиантами. Но это слишком грустно – говорить о том, как кто-то бросает такие чудеса и едет в Москву. К тому же, образы этих девушек такие крошечные – меньше игольного ушка – и сразу теряются в голове, а потом и вовсе куда-то высыпаются, когда я быстрыми шагами, встряхивая все воспоминания в себе, поднимаюсь по скользким лестницам.

Сейчас я взбираюсь на какой-то этаж торгового центра. Буду долго сидеть здесь, развалившись на хлипком пластиковом стуле, в прекрасном расположении духа. С пустым кошельком. С отключенным телефоном. Однажды это может плохо закончиться, потому что я только недавно начала находить такие приятные убежища. Но я не люблю быть в наших сиротски царских хоромах.

Не люблю уже давно. Правда, еще месяц назад для утешения мне хватало парка с пугающими силуэтами Одинца, его почетных граждан и головы морского царя, среди которых прогуливаются серые курящие взрослые с круглыми колясками и пухлыми карапузами. Хватало кусочка Можайского шоссе и холодной, как погреб или морг, библиотеки, где меня обнимала пьяненькая и одинокая Лариса Петровна с красными глазами и губами, выдавая мне читательский билет по несуществующей прописке. Хватало шумного кафе, в котором меня не толкали, любезно спрашивали, можно ли присесть рядом и выбегали на улицу, чтобы отдать забытую мной шапку.

Железная дорога разделяет Одинцово на две части, меньшую и большую. Судя по тому, что мы принцессы, нетрудно догадаться, какая из этих частей "принадлежит" нам. Но стоит перейти мост по зеленым эверестовым лестницам и оказаться в большей части, можно дышать свободно, можно улыбаться всем открыто и хищно, можно идти, почти не касаясь земли, и глядеть вокруг, воздавая благодарность неизвестным силам за этот день и воздух. Когда ты в таком настроении, даже вид неизвестно откуда возникшей лавки надгробных памятников (взгляд на нее всегда падает случайно, как в первый раз) не вызывает ни дрожи, ни печальных мыслей: умереть здесь не страшно. Умереть здесь даже хочется, и слишком часто, мне, по крайней мере, дважды в день. Это бывает в длинных переходах метро, где воздух кремообразен, или по дороге в новый пункт назначения, когда приходит осознание, что я не умею ориентироваться по картам и забрела в незнакомую местность, растратив все силы. Ноги не несут, дышу еле-еле; рядом проходит трасса – и я почему-то пытаюсь подстроиться под скорость машин. Закрываю глаза и как-то передвигаюсь дальше, плача и улыбаясь. И кажется, я бессмертна.

Поэтому нет смысла сворачивать на другую улицу, завидев впереди себя кучку лысой пьяной молодежи, убегать от уродливых собак бойцовской породы без поводка и намордника, вздрагивать от звуков перестрелки в нескольких метрах от тебя или никогда не позволять себе «выходить за ограничительную линию».

Это не значит, что я ничего не боюсь. Это не значит, что я не сгорела от волнения, а мое сердце не забилось в своих мясных нитях, пытаясь сбежать хоть куда-нибудь, когда кто-то остановил меня на бесконечной аллее, схватив мое запястье, а потом заломил мне руку и приставил нож к моему горлу. Кричать было бессмысленно. Я подумала: «Надеюсь, у тебя, урод, достаточно сноровки, и тебе нужны вещи, а не всякие дыры. Чиркни один раз – и избавь. Бери всё».

Лезвие ножа было теплым.  

- Гони, - сказал голос с детскими нотками, - Деньги.

От первого звука, который я услышала после нескольких минут полной тишины, моя перенапрягшаяся голова заболела.

- В сумке, - ответила я, ощущая странные пузыри в гортани, - Кошелек.

- Сама достань.

Оно отпустило мои руки – на запястье осталась розовая, мокрая и соленая, наверное, дорожка – и нервно вздохнуло. С глазами, возведенными к небу (в такой момент опускать голову нельзя), я достала и уже раскрыла кошелек, но обладатель ножа вырвал его из моих рук.

- У меня там пропуск и карточки, - тускло и серо попыталась объяснить я. Но, кажется, ничего не получилось. Все кругом стало твердым и недвижимым, и мой голос утонул или упал, если я только могла еще извлекать звуки.

Мне ничего не ответили и даже не сбили с ног. Рука с ножом исчезла, пыхтение прекратилось. За моей спиной – пустая аллея. Стало очень холодно. Я рассмеялась, стерев со лба металлическую испарину и попробовав ее на вкус.

Денег в кошельке было немного, около трехсот рублей, – постепенно стало так стыдно и так лень жить, что я почти ничего не тратила. Новый владелец кошелька должен был расстроиться, и даже милая фотография на моем пропуске не смогла бы утешить его.

Было бы глупо даже для меня тратить силы на жалобы и поиски. Ничего не произошло, ничего не изменилось.

Один день прошел спокойно, другой – был полон переполоха. Я открыла дверь, пошла по коридору, сняла разваливающиеся альпинистские ботинки, вошла в комнату, забрала свою кружку, отправилась на кухню, включила электрический чайник, заварила чай, села, чтобы выпить его. В один день ничто не помешало мне завершить свои действия, в другой – кудахтанье моих соседок заполнило воздух и толкало меня под руки. Мне позвонила старшая дежурная: «Вас просят вниз, на пост охраны». На пост охраны? Это Минотавр, которому в жертву нужно приносить девственных (бесполезное уточнение) первокурсниц?

Вместо чудовища меня ждала интересная парочка. Престарелая диснеевская героиня все с теми же юными широко раскрытыми голубыми глазами, русоволосая и взволнованная, а рядом с ней – некто высокий, как будто бы похожий на нее, но полностью ей же противоположный своими острыми углами и взъерошенностью.

- Здравствуйте, мы пришли… Помните, инцидент позавчера? - поглотав воздух, быстро произнесла немолодая фея. – Можно ли поговорить где-нибудь наедине с вами?

Я огляделась. Несправедливо, если перманентно скучающие охранники не услышат занятную историю о том, как мне собирались перерезать горло за копейки и через день пришли, чтобы эти копейки вернуть. Только о какой это штуке идет речь? Спра-вед-ли... Что?

Мы зашли в слабоосвещенный закуток, где хранились ведро, щетки и совки. Почти не видя меня, откуда-то из мрака женщина сказала:

- Я только вчера узнала, что натворил мой сын. Вот, это ваш кошелек, все на месте, - она ткнула мне твердым кожаным прямоугольником в живот. – Я очень прошу, поймите, он глупый школьник. Он ведь и студентом, таким как вы, не станет, потому что очень глупый, - простите его. Может, не надо создавать ему проблем? Вы же не будете писать на него заявление? - темнота скомкала наверняка очень жалостливый взгляд ее глаз-чашечек из тончайшего фарфора, полных слез.

Нет, школьник не был глупее своей мамаши. Он мне не показывал своего лица, а она привела: «На, смотри». Такой лик трудно не запечатлеть в своей памяти, и пусть, когда мы выйдем на свет, я взгляну на школьника лишь на доли секунды, эти черты я не забуду до конца жизни.

- Не собираюсь я писать никакое заявление, - мое горло, не согретое давно желанным янтарным горячим чаем, выдало эту фразу жестче и ровнее, чем хотелось бы. А я бы провела рукой по  ее волосам и мягко взглянула ей в глаза – так любовники в романах успокаивают своих ранимых подруг, затем одним поцелуем прекращая бешеную пульсацию вены на женской шее.

Слезы  вылились из чашечек, женщина чуть не целовала мои руки, а я смотрела в глаза ее сына и не верила, что бываю так же смешна, когда думаю, что какой-нибудь мелкий камушек может закрыть для меня собой все небо. Я видела, как юный подонок ухмыльнулся на долю секунды.

- Спасибо, спасибо, - шептала его мать.

За те несколько метров, что я провожала их до двери, школьник успел от макушки до пят оглядеть меня, при этом, я уверена, в голове его не болталось ни одной мыслишки. Подобного сорта люди часто говорят: «Мне просто нужно куда-нибудь смотреть».

Только я ошиблась насчет его сорта. Он дал мне понять это в первый же раз.

Звали его Саша. Как еще назвать ребенка, родившегося у тебя, если он мужского пола, а мужчин ты не знаешь (за исключением тех двух ночей), и ни с чем они у тебя не ассоциируются? Тебе никогда не приходилось иметь дело ни с одним мужским характером, а мужские имена слетали с твоих губ реже, чем раз в год. Саша. Без сложностей и отстраненно.

- Мать тебе там денег оставила намного больше, чем было, - задумчиво сказал он, встретив меня на выходе из общежития следующим утром, больше похожим на глубокий вечер. Неизвестно, как давно он ждал и как вообще узнал меня, если и сейчас смотрел только себе под ноги.

Поняв, что речь идет все о том же кошельке, я достала его и посмотрела внутрь (впервые с момента его возвращения). Там действительно лежала красная купюра.

- Хорошо, я верну ей лишнее.

- Забей, - оживился Саша. – Она же не случайно их туда положила.

- Мне не нужны компенсации, - я вдруг вспомнила свою первую учительницу, которая частенько общалась с отморозками, и поджала губы в точности, как она, сказав, - Твоей матери они нужнее.

Саша понял мою красноречивую интонацию:

- Да не такой уж я мудак. Мне просто скучно.

Я не удержалась от легкого смеха. Школьник все понимает. Он даже не обиделся:

- Ладно, может, и очень мудак.

Я неумолимо полетела дальше, в сторону станции, а Саша спокойно шагал за мной.

- Зачем пришел? – поинтересовалась я.

- Посмотреть на тебя еще раз.

- Ради чего это нужно?

- Не знаю. Но ты не боишься ножей.

Впечатлила своей безмозглостью безмозглого. Молодец, набираю последователей.

- Мне кажется, что уже никто не боится ножей, - ответила я.

- Приставленных к горлу? – он открыл дверь и пропустил меня.

- Ты бы ничего не сделал.

- Ты из криминального города и района, твои родители – драгдилеры?

- Ни слова правды.

- Значит, ты всего-навсего бесчувственное бревно.

- Наверное, ты прав.

Саша помолчал, а потом кинул:

- Ты понемногу начинаешь бесить меня.

Это снова заставило меня улыбнуться:

- У тебя есть все шансы сохранить свое спокойствие и не видеть меня больше никогда.

- Но сама же догадалась, что я не смогу ничего с тобой сделать.

- Я о том, что можно уйти и больше не приходить сюда.

- Нет, нельзя уйти, - заявил Саша.

Он смотрел теперь на меня в упор, как только не свернул шею и не врезался в стену или столб – не знаю. Я не смела поднять на него глаза, и не потому, что боялась его моральной силы. Рядом со мной шел парень. Внешне – из тех, какие меня никогда не замечали. Внутренне – непонятный, но притягивающий к себе тем, что ему было наплевать на вещи, за которые его ровесники готовы были жизнь отдать. Ему были явно нужны не деньги, потому что он был взрослее меня, кого бы я из себя ни строила. Он почти неощутимо толкал меня локтем при каждом шаге – и это было специально, это повергало меня в смятение. Когда тебя хотят не убить и ограбить, а разобрать на части и разглядеть, становится страшно.

Но Саша пришел не потому, что ему было интересно. Он ворвался в мое сонное царство потому, что ему было скучно.

Ему скучно, поэтому он пробегает со мной через турникеты и едет в электричке, - и будет ездить еще несколько дней. Хорошо, что садится не напротив, а рядом, ведь через пять минут я позорно засыпаю, упершись лбом в стекло окна. Но Саша все равно видит меня спящей, слабой и никакой.

Кожа на его щеках странно морщится, когда я дергаюсь и раскрываю глаза на очередной станции.

- Не проспала, не бойся, - как будто ворчит он, но это не неприятно. – Это еще Сетунь. Тебе куда?

- На Беговую.

Он ничего не говорит в ответ и отворачивается, а я до конца пути не могу заснуть. Он специально остается в электричке и едет дальше, чтобы не быть ведóмым. Я рассердилась на себя за то, что вышла, не оглянувшись, но подумала: «Лишь бы его не сбил поезд, когда он будет перебегать пути, ведь у него нет билета». Мы кое-что узнали друг о друге, и этого было мало, но больше почему-то не хотелось. Он пропал на недели, а мне снова стало очень холодно.

Однажды я разглядела его в паре слившихся профилей в одном из переходов метро. Его подружка с жидкими рыже-белыми косичками, мягким пухлым лицом и восторженной улыбкой на лице не могла оторваться от Саши. Она целовала его неумело и жадно, будто хотела откусить кусочек любимого человека, вдруг оказавшегося рядом. Саша почти не двигался, только его пальцы лениво ходили по плечу его подружки, до локтя и вверх.

Я следила за его рукой. Плоские пальцы, белая кожа, большие ногти, острые костяшки и суставы. Синие вены. Разглядывая каждый палец от костяшки до ногтя, я воспроизводила в голове целую фразу. Они облизывали друг друга, как щенки. Мне хотелось плакать.

Чертовы Саши. Я зашла в вагон и повернулась спиной к двери. Машинист спешил домой, и мы влетели в туннель с такой скоростью, что половина меня еще осталась на платформе рядом с восторженной толстой подружкой.

В следующий раз Саша появился с первым снегом. Его выражение лица было обычным, но изнутри его разрывали полярные эмоции.

- Можно я здесь пооколачиваюсь? – попросил он.

- Зачем тебе?

- Пожалуйста. Меня мать выгнала из дому.

 - Правильно сделала.

- Кажется, это не на один день.

- Ну да, говорю же: правильно сделала.

- Что ты понимаешь, - горько и тихо сказал Саша и махнул рукой.

- Ничего не понимаю. Ничего! – передо мной вдруг всплыли рыжие косицы, и я сорвалась. – Зачем ты ходишь за мной?

- Мне так хочется, а откуда знаю, почему.

- Послушай, может, я дам тебе деньги, и ты отстанешь от меня?

- Да не нужны мне деньги, - отвернулся Саша.

- Серьезно? – издевательским тоном спросила я. – А зачем тогда людей грабишь?

- Людей! Тебя одну, - Саша скривил рот еще больше и стал с ненавистью давить и портить тонкий нежный слой снежинок на земле. – И не ограбление это было.

- А что тогда?

- Мне нужна была информация. Я нигде не смог бы тебя найти по одной только примете «странная воскресная девочка». Мы живем напротив парка, я тебя видел каждые выходные.

А мне всегда казалось, что я самая обычная и ни капли не странная на первый взгляд.

- Интересные у тебя методы.

- Мне нужны только люди. И никаких денег. Я не понимаю деньги.

- А зачем тебе информация обо мне, если у тебя есть какая-то рыжая подружка? – с щепоткой горечи и злости спросила я.

 Саша остановился, подняв ногу над ступенью лестницы.

- Откуда ты знаешь?

- Повезло увидеть. Вы были похожи на щенков.

- Отлично, - фыркнул школьник и развел руками, - Это была Таня. И вообще, какая разница, я же говорю, мне нужны люди. Разные, многие. Я их все понять не могу. А целовать можно кого угодно. Выбираешь любую – и вперед, - но взглянув на меня, он поджал губы. – Или не вперед...

- Ладно, здесь все ясно, - на пределе напряжения отозвалась я. – Ты к экзаменам готовишься? Или добиваешь мать окончательно?

- Она и так добита.

- Почему?

- Хуже некуда, - Саша уставился в пустоту.

- Что случилось?

- Ничего не случилось. Во всяком случае, на моей памяти ничего такого не происходило, мать всегда была измученной. Тут только один вопрос: кто меньше мудак? Папаша-мудак, который всегда рядом? Или папаша-мудак, который смылся, когда дитя только появилось в проекте?

- Оставшийся сын, который хотя бы не огорчает.

- Умница, - отрезал Саша и быстро зашагал по лестнице, оставив меня позади. Внизу.

Взойдя на мост, он остановился и подождал меня, чтобы прыснуть мне в лицо струей яда:

- Вы уже просто достали со своим «хорошим сыном». А я не могу притворяться и давать ей надежду, потому что я не знаю, куда мне дальше идти. Я не лживый прилизанный ублюдок, который таскает домой в зубах дневник с одними «пятерками», который распланировал всю свою жизнь на пятьдесят лет вперед. Мне плевать на учебу и на экзамены. Жизнь на самом деле состоит не из этого. То, ради чего мы одиннадцать лет сидим в школе, можно узнать и сделать за три года. Или даже за два. Или не знать – и быть каждый день довольным. Все это – грязь, которая забила уши, гребаный шум, который переполнил голову, из-за них невозможно разобраться, что тебе нужно на самом деле, к чему прикладывать свои усилия, кем считать самого себя. Я не хочу быть вами. Я не хочу быть тобой. Жалкие студенты. И школьников тоже ненавижу. И отличников. И примерных мальчиков и девочек. И ты оказалась такой же.

Я давно так дурачу всех вокруг, примерная.

Мы пропустили электричку, потому что в таком настроении нельзя прикасаться к живым и деятельным людям, которые спешат и успевают, толкая локтями и растаптывая друг друга.

- Танька тоже дура. Позвонила и на автоответчик наговорила, что беременна, - вдруг вспыхнул Саша.

- Что? Беременна? – я почувствовала, как у меня начинает отмерзать подбородок.

- Ничего подобного, и говорить противно, насколько она ненормальная, - Саша повернулся к лестницам и после долгой паузы сказал. – Просто рыбой отравилась.

Я тихо засмеялась в шарф. Кажется, это был счастливый смех.

- Саша, это ты ненормальный.

- Да.

- Иди и объясни все матери.

- Не хочу.

- Иди.

- Не поверит она.

- Поверит. Иди, объясни.

- Ладно, сегодня холодно, а идти некуда.

Саша поднялся по лестницам и ушел – в свою, бОльшую часть.

Он снова пропал на недели. Мороз становился злее и колючее. Сердце тяжелело от желания найти и обрести моего мальчика и от необходимости быть каменным для чужих хищных людей. Слезы замерзали и стягивали кожу. Я выходила из дому на рассвете и приходила поздно ночью. Каждый день я падала, поскальзываясь на льду, и набивала себе большие цветные синяки. Боль веселила.

Тем субботним утром я снова сделала неверный шаг, подалась телом назад и, кажется, уже полетела вниз, когда Саша подхватил меня:

- Под ноги смотри.

- Черт, как ты меня узнал в этой темноте?

- Ни у кого нет такого смешного роста и такой смешной шапки.

- Ха-ха.

- Можешь гордиться мной, я теперь отличник, радость мамочки.

- Что случилось?

- Я все равно не могу понять, что мне самому нужно. А мама знает, что ей нужно. Ей нужен умный и богатый сын. Так что я буду исполнять ее желание. Это пока даже немного интересно – сидишь в классе и каждую секунду готовишься крикнуть какую-нибудь чушь, чтобы тебя похвалили. Главное, сделать это раньше всех, иначе тебя не заметят. А потом на листочках надо рядом с самой большой чушью ставить крестики и галочки. По вечерам надо сидеть и переписывать чушь из книжек в свою тетрадочку. Меня это веселит. Я даже не знаю, чего там я выучил.

«Не хватит тебя надолго», - подумала я и вздохнула, согласная со всем, что говорил Саша.

- Можно я поеду с тобой в универ и почитаю книжки в вашей библиотеке? – попросил школьник.

- Книжки?

- Ну, да.

Саша спал на диване, прикрыв лицо книгой, в вестибюле моего факультета, пока я сидела и будто бы набиралась знаний. Его не будили ни смех молодых людей, ни бездарная игра на гитаре, ни ругань гардеробщиц.  В конце дня я принесла ему горячий чай с лимоном и разбудила, проведя ладонью по его неожиданно мягким, как у ребенка, волосам.

- Без сахара, - прищурился он, сделав глоток.

- О, забыла, - подскочила я.

- Нет, наоборот. Ненавижу сладость.

Эти минуты были маленьким кусочком жизни, которой я хотела бы жить. Вокруг было слишком много посторонних людей, и сделать их близкими было почти невозможно. Не потому, что трудно преодолеть свое и чужое недоверие. Тяжело раскрывать свои чувства последовательно и логично, как того требуют всеобщие правила. Легко – сидеть со сжатым желудком рядом с Сашей, который должен быть ненавистным и страшным для меня, вспоминать отрывки своих снов и сопоставлять их с реальностью. Мой мальчик. Хрипло:

- Хорош пялиться.

Почему я слышу в этой фразе нежность?

Потому что тоже – дура. Нельзя продлить жизнь чего-то необычного для этого мира, чего-то сопротивляющегося.

Месяц назад ко мне пришла мать Саши. И громко произнесла мои мысли:

- Моего мальчика нигде нет.

- Что?

- Мой мальчик исчез.

- Саша? Саша пропал?

- Саша пропал! Вы ведь подружились? Он в последний раз был у вас в университете. Мне сказали, его там видели, - она была близка к тому, чтобы пуститься в пляску святого Витта.

- Он был, но, - я чертыхнулась, - Я даже не знала, что это был последний раз.

- Саша не сказал вам, куда собирается идти?

Нет. Саша допил чай и посмеялся над тем, как я надеваю шапку. Саша дошел со мной до метро, а потом очень больно сжал мою руку и молча ушел в противоположном направлении.

- Нет, не сказал, мы просто разминулись у метро…

Мне на глаза навернулись слезы, а его мать вышла так быстро, что я даже не успела ничего понять.

Во всем Одинцово нет теперь места, где меня не встретили бы белые листы с красной рамкой и лицом совсем юного Саши – последняя его фотография была сделана два года назад, а потом он отказался от того, чтобы его запечатлевали каким-либо образом. Вначале я срывала и выбрасывала эти листовки, а потом успокоилась, оставив одну из них себе. Я и сейчас достаю из сумки мятый бумажный прямоугольник, разворачиваю его – и чувствую только нежную и теплую радость. Лиза Алерт не поможет, и дело не в слишком старой фотографии. Волонтеры не смогут найти моего мальчика, потому что его нет. И ещё: никто не сделает вещи и людей, которых я могу и могла бы окинуть взглядом, такими, чтобы рядом с ними было место для кого-то вроде Саши. Этот парень уже спас сам себя и в помощи теперь не нуждался.

Заминка была в одном – мать не могла жить без Саши. Месяц она точно знала, что он найдется и будет совсем другим: "Это знак, знак, он теперь точно исправится, он уже начал", поэтому обошла все самые странные места Москвы. Мать думала, что он решил наказать себя, ушел отшельником в какую-нибудь ужасную общину, чтобы потом вернуться, как блудный сын, и стать самым лучшим. Она побывала на всех станциях метро, клеила свои объявления и рыдала. (Мальчик мой, вернись, все будет хорошо). Мальчик не вернулся, и тогда его мать поняла: он пустился в странствия. Он будет путешествовать и увидит свет. И везде его будет хранить жизнь, в какие бы приключения он ни попал. Через десять лет – ради этого она будет жить – она увидит его, большого человека, на экране старенького телевизора, и в этот же момент кто-то позвонит в дверь, – ради этого звонок всегда будет исправен – и, открыв, на пороге она увидит своего мальчика. Самого лучшего.

Он бросил нас обеих, и я слишком остро ощущаю несправедливость в этот вечер. Я в тысячный раз достаю сводку из сумки, и впервые мне на глаза наворачиваются слезы. Я сижу в пятидесяти километрах от моего временного дома и пью кофе, переоцененный, по меньшей мере, в сто раз, и для всего и всех, что водит кругом меня хороводы, я невидимка, выбрасывающая купюры. Для мира эти купюры почти неощутимы, как возникновение или исчезновение одного электрона. Для моих родителей купюры – это их жизни и силы. Для моих родителей их жизнь – это я. Для моих родителей моя жизнь – это учеба и купюры.

В этот вечер еще не решено, стоит ли продолжать идти куда-то дальше, если моего мальчика уже точно нет. Он разорвал этот замкнутый круг, а я не смогу.

Я смогу просидеть здесь еще четыре часа, и никто не хватится меня: в десятках километров отсюда будут рады свободной койке и возможности полакомиться чужими продуктами, а родители думают, что я уже сплю. Пробьет двенадцать – наступит пятый месяц моего пребывания в Москве.

Москва ни в чем не виновата. Это не плохой город. А с крыши открывается особенно замечательный вид.