Проза

      Мы попытаемся попасть в  мир, где находятся те, кто еще не только не рожден, но и не зачат  (это все же люди или только духи – пока не знаем.)   Задача не из самых привычных,  потому выберем для её выполнения топорный, но верный способ: по пути, что привел нас в утробы матерей, а после – на этот свет, пойдем в  направлении, обратном  первоначальному. Может быть, со временем  мы получим свободу проникать в  мир-до-зачатия независимо от того, как мы впервые его покинули. А пока соберемся где-нибудь вместе (например, в комнате одного из нас), отвергнем навязанную нам реальностью жизнь и забудемся,  как во сне, в желании достичь этой цели. И вот,  жизнь прокручивается назад, и мы пробираемся сквозь топленое молоко детства. Там нам тепло и сонно, тянет свою волынку ночь, а вместе с ней – свет ночника (он оставлен включенным, чтобы рассеять страх темноты), но изредка наступает день, и тогда через окна проникает другой свет. Свежий и сильный, он  обещает детскому сознанию всю возможную полноту существования, между делом освещая подкладку трогательности – животную дикость, которая проходит красной нитью через все  детские лица, когда они становятся безобразно улыбчивыми и не только смирившимися с умилением взрослых, но и упивающимися им; через само умиление матери своим ребенком; через  пошловатую радость всех кого ни попадя, когда слышат, что такая-то родила (опомнитесь, она послала своего ребенка на смерть и радость предсмертных испытаний, и все античные трагедии – ничто по сравнению с этой.)

  Мы двигаемся дальше, сознание уже едва узнает мир, где мы только что жили вполне полноценной жизнью, мелькают  начала мыслей и чувств, когда-то кем-то нам обещанных. Тела наши очень малы, а мир – большой и ветхий, вот-вот разорвется от наших движений. Мы движемся дальше. Время  должно течь в направлении, которым мы пренебрегли, предпочтя  противоположное , и потому оно освобождается от своей власти над нами, но становится  вместилищем непосильного (из-за множества вариантов) выбора своего предназначения,  и просто памятником такому выбору – причине любой  потери влияния в виде  капитуляции без уничтожения  побежденного. Этот памятник, сопровождающий теперь нас повсюду, настолько красив, что немного отвлекает  от беспредельного страха, когда мы попадаем  в утробы матерей. Мы поглощены  ощущением влаги и музыкой наподобие марша… вернее, таким был марш до своего грехопадения и, услышав его, понимаем, что грехопадение музыки, в отличие от грехопадения человека,  неоспоримо: когда звучит этот марш, понятие долга не подойдет даже к околице музыкального рисунка, забывается и возможность свободы,  взамен же появляется и накрывает с головой то чувство необходимости быть здесь и сейчас, что не может  иметь своим началом ничего антропоморфного, а значит, и назидательного, и вот  мы  постепенно теряем все связывающее нас с миром по эту сторону зачатия, наши оболочки раздваиваются на яйцеклетки и сперматозоиды, а уверенность в своей необходимости не покидает нас.

         Мы достигли своей цели.  Новые впечатления  столь объемны, что прорываются даже сквозь вату полуобморока – последствия чрезвычайно резкой смены обстановки. Постепенно мы начинаем узнавать обитателей нового для нас мира.  К нашему разочарованию и облегчению, краеугольный камень здешней вещественности каждого из них -  то, что оставленном нами мире было прибежищем свободы от нее: другого и не ожидали. Смесь сколько-нибудь глубоких, значимых для чьих-то судеб мыслей и желаний явным для нас образом находится внутри жителей мира, в который мы прибыли погостить. А оболочками, заменившими  и почти что копирующими человеческие тела  (в особенности – лица) находящимся здесь будущим людям служат их бесполезные мысли и устремления  (обычно, это продукт всяческих хобби или   пустопорожней болтовни.) Такими мы видим  двух, наверное, мужчин,  отвративших наше внимание от всего остального (ах да, не забыть  бы:  при всей  чрезвычайной осмысленности и, похоже, сложности жизни нас принявшего мира, она течет стихийно, здешние обитатели  довольно разрознены, их маленькие группки не обращают особого внимания друг на друга и заняты лишь собою, что и  ввело нас в соблазн наблюдать  за всеми сразу, чтобы после тешить себя мыслью, что мы, гости, знаем больше здешних хозяев об их жизни – впрочем, эти планы сразу покинули нас, когда мы  увидели тех, о ком мы недавно начали разговор.)  Эти двое молчат и устало смотрят друг на друга. В лице одного из них к усталости  подмешана немного театральная покорность  перед неизбежным .

--  Кажется, очередной тупик.  А  как  бодро брались все разрешить раз и навсегда, -- голос одного из нескольких стоящих здесь вместе с нами местных жителей. Удивительно, но мы понимаем их язык.

-- Кто это?  Что происходит? – вопрос одного из нас. Они не  замечают в нас чужаков.

-- Видите того, что справа?  Ему тот,  что слева, жизнь когда-то спас. Спас и недостаточно уверил, что ему не нужно никакой благодарности. Ну, а тот, что справа активно старался это исправить. Не давало ему покоя, что спас его  далеко не единомышленник. Да что там – противник. Ну, это долго рассказывать… Тот, что справа, все  издевался над своим спасителем. Мол,  раз Вы это делали, не имея в виду никаких вознаграждений, то должны быть довольны неблагодарностью как возможностью увериться в  своем бескорыстии.  А теперь вот судебную дуэль устроил, призвав нас в свидетели. Забывает, что давно уже отправился бы рождаться, если бы не… Эх, ладно, посмотрим, что дальше будет.

   Слова «отправился бы рождаться» и «судебная дуэль» нас заинтересовали. Неужели, здесь знают, что их ждет  после загадочной черты? При этом не считают зачатие достойным упоминания?  Или не знает о том, что им предстоит  девять месяцев пробыть  внутри матерей, прежде чем родиться? И как это, не иметь начала своего существования? Тогда, наверное, конец (переход в иную форму – все равно для них конец)  кажется еще ужаснее, чем наша смерть. А «судебная дуэль»?  Что это значит?

    Едва успев задаться этим вопросом, каждый из нас получает на него ответ. Не бывшим здесь может показаться, что он напоминает откровение или, по крайней мере, имеет мистическую природу. Ничего подобного, информация   в нас вошла без звуков грома и блеска молний, цельной тканью, естественно и непривычно. Просто в один миг мы узнали, что…

… что не везде ложь имеет то преимущество над истиной, что вхождение в её стихию одного кого-то/ чего-то влечет за собой вхождение в нее  всего содержащего её в себе. В мире-до-зачатья истина, уж коль она сильнее лжи и хотя бы по своему предназначению скорее, чем ложь, должна существовать , часто отбирает у последней это преимущество.  Но борьба за него между истиной и ложью здесь не прекращается, и раздирая разум на части они уже не могут на него опираться  -  могут лишь апеллировать к нему.  Судебная дуэль,  спор о нравственных коллизиях в повседневности, стремящийся не столько к истине, сколько к справедливости, разрешаемый посторонними для оппонентов людьми, - плод этой борьбы.

     Двое по-прежнему стоят и смотрят друг на друга. Лицо стоящего справа отражает, что готов он если ни на все, то на многое. Лицо  стоящего слева – чистейшей воды страдание, которое, однако, не может скрыть жажду деятельности. Наконец, первый из них решается заговорить. Понятно, что это продолжение оборванного на  полуслове спора.

--… Вы представляете себе, что это значит – быть  вынужденным  всю жизнь добиваться всего без  посторонней помощи?  Но за этот  невыносимый труд  я получал  награду и никогда,  никогда я  никому ничем не был обязан.  То, что тогда так сложились обстоятельства, то, о Высшие Силы, не Вы ли этому способствовали, чтобы раздавать жизни как подарки? Никто из спасенных Вами Вас в этом не обвинит, я знаю, они слишком раздавлены Вами, чтобы взять на себя этот труд… А ведь Вы и меня, и других через чувство долга хотели приручить, да? Не знаю, прав ли я в этом.  Не знаю, прав ли, но ведь, кажется, чувство благодарности всегда в чувство долга вырождается? У Вами спасенных никогда не было чувства долга, сходного с Вашим. Вот Вы и решили нас получить в свою власть. Видимо, рассчитывали, что в слезах признательности мы  будем любить Вас  так, как Вы этого хотите.

Внезапно он оборачивается  и обращается ко всем собравшимся:

--Мы с Вами прошли бездну времени и выбрались из нее. Да, я утверждаю это – выбрались. Я верю, очень скоро наши жизни  перейдут в иное качество, они обретут конец и покой. Мы останемся в последнем миге существования нашего мира. Так это было с  тем, кто преодолел бездну времени раньше. Они все ушли в свой последний миг. И освободили место у края времени для нас.Верите Вы в это или нет, но все Вы  надеетесь на это как на облегчение. Отчего же  в свое время мы все  так боялись расстаться с жизнью?  Не от того ли, что боялись расстаться друг с другом? Но тогда уход жизни каждого не менее ужасен для остающихся в ней. И мне крайне интересно, согласен ли мой оппонент с  такой трактовкой страха расстаться с жизнью?

Ответ  витиеват и уклончив:

-- Вполне можно согласиться с тем, что сделав добро другому, мы делаем добро себе. Память о  сделанной тобой несправедливости на всю жизнь остается язвой, разъедающей сердце.  Она не позволяет обрести мир в себе и с миром идти к другим. Тяжелым камнем она висит на любом твоем добром порыве, напоминая , что ты не достоин его.  Не дает и принимать добро от других. А что касается  смерти,  я придерживаюсь мнения ( думаю, все это знают), что мы не застынем в последнем миге, обретя в нем новую жизнь, которую скорее можно было бы считать  несчастнейшим из существований, а будем продолжать свою жизнь, перейдя через некий рубеж и чудесным образом получив при этом начало и конец своей жизни. Было бы странно ждать от меня другого. Страх смерти был присущ  многим из нас, когда мы были в плену  у бездны времени. В не самом голодном для нашего ума и сердца плену мы забывали строгость различия между добром и злом. Но томились мы, ожидая катастрофы.  Чувствовали, что судьба нас изгонит из бездны, но не знали, к добру ли это. Все это помнят. Все помнят , если не чрезмерно старались забыть, каким ужасом сопровождалось наше изгнание. И какое счастье, что самые страшные испытания для нас закончились.

Стоящий справа нервно и злобно улыбается. Парирует скороговоркой:

-- Да, своеобразный ответ на прямой вопрос! Погибель нам, если мы не будем держаться подальше от подобных химер что в речах, что в действиях.  Спасибо, что еще раз показали нам свою сущность, дорогой наш заступник. Заступались-то, кстати, перед самим собой.  Ну, или  все равно, что перед собой.  В высоконравственной позе оправдывать обстоятельства – самая большая мерзость. Мир гармоничен, ха-ха - эта Ваша песня никогда не закончится. Восславим этот мир, попутно  подумывая как нам плавно его улучшить. Прекрасней прекрасного его сделать, да. Это, мой уважаемый оппонент, Ваши принципы. Тут Вы прагматик. Если в чем Вы и прагматик, так это в подобных подлостях. Изволите ли Вы оправдаться в Вашем лицемерии?

--Наша беседа напоминает замкнутый круг.  Не стоит повторять несколько раз одно и то же. Как минимум, это непродуктивно. А попытки заставить меня оправдываться не слишком эффективны еще и потому, что я никогда не оправдывал себя. Не пытался я это сделать и сейчас, поэтому даже не потребовал внятной формулировки обвинения…

-- Прекратите!  Даже такая ничтожная дрянь, как Вы, могла все понять.  Не много  ли… Ах, понял. Виноват, Вы сами заинтересованы в том, чтобы истина восторжествовала и остатки зла в этом мире, которых, как Вы утверждаете, немного и они случайны, были побеждены (Вы неоднократно заявляли об этом.)  Ваши действия и действия Ваших сторонников столь многогранны, что требуют исследования на предмет нравственности. И почему бы не выбрать такой способ? Обвинение – это еще не осуждение.

    Внезапно те, кого по недоразумению в этом мире считают  сносными судьями, - проще говоря, толпа глазеющего народа стала расходиться. Остались только мы и два противника: чудом спасшийся и чудом спасший. Заметив исчезновение судей и растерявшись от этого, нас они не замечают. Хотя нам кажется, что мы похожи на здешних жителей и уж во всяком случае, не прозрачнее их (глядя друг на друга, мы можем судить об этом.) Противники очнулись от забытья спора, который обоим к своему концу приносил только муку. Присутствие посторонних их странной вражде  было лишь рябью на воде, помехой в эфире, накипью если не  на их речи (пока они молчат, поэтому тут мы ничего сказать не можем), то по крайней мере, на их движениях, взглядах, отражающихся на лицах чувствах (прежде всего – злой неловкости и привычного страха.) Прошло немного времени. Тот, что слева, слегка улыбнувшись (и клянемся всем святым, что не было в той улыбке ни капли насмешки), видимо, решает разрушить затянувшуюся неловкость:

--А помнишь, в том страшном году, когда Вы  вдобавок ко всему заболели, Вы лежали в маленькой комнате возле кухни, а оттуда доносился запах специй. Вы совсем недавно перебрались ко мне в дом, не знали, что рядом кухня, и подумали, что сошли с ума.

--Да, помню. Ваша помощница  еще беспокоилась, чтобы я не вставал с постели… А Вы знаете, почему у меня возникла к Вам симпатия еще до… ну, до всех этих событий? Уверен, что не знаете. Я сам только  во время нашей дуэли понял. Всему виновник – Ваш последний ученик. Вы меня и так, и эдак хотели привлечь на свою сторону, но ничего не получалось. А вот когда я с ним познакомился… Скорее всего, всему причиной была его необыкновенная застенчивость и боязнь мира: он боялся поддаться классификации, быть описанным гипотетическим кем-то, начать в нашем мире полноценное существование, что значит -- он был в этом уверен – большую вероятность поражения  . Он никогда не мог  полностью сосредоточиться на предмете разговора, все перескакивал с темы на тему, причем желательно мне не знакомую. Меня, знаете ли, это страшно раздражало. Я привык ценить любую мысль, любое слово и не разбрасываться ими. Вы не представляете себе весь ужас моего изначального  предназначения,  от которого я с трудом избавился. Та бездна, из которой мы вышли и которой все ужасаемся… простите, может быть, не все… Так вот, она была ужасной, но вдвойне ужасным было прозябание в ней тех, кто как и я удостоился незавидного удела.  Все неопределенные временные отрезки бездны могли быть ничего не значащей секундой, а могли – пожирающей вечностью. Нам было уготовано второе. Все расстояния были для нас пустующим простором. Нам доставались лишь остатки разума и переворачивающей жизнь решимости. Нам оставались только мелкие слегка колеблющие действительность действия (из-за практической бесполезности и субъективной значительности они приобретали  сходство с ритуалами) Я выбрался. Мне это стоило огромного труда. Вы клеветали, когда говорили, что я люблю смерть. Я люблю ту конечную жизнь, что наступила сейчас и что закончится смертью, как бы Вы эту смерть ни называли. Не Вы клеветали, конечно, но ...Ваши.  Так вот, повторяю, Ваш ученик произвел на меня, неприятное впечатление. А тут появляетесь Вы – полная ему противоположность: любезный, всегда готовый подстроиться под собеседника. Я скрепя сердце не мог не подарить Вам своей дружбы.

--Ну, что касается влияния на Вас Вашего прошлого, то я неоднократно говорил об этом. Вы, кстати, всегда довольно злобно закрывали эту тему. Вероятно, я был недостаточно тактичен. И да, раз уж Вы сами вспомнили  о сходстве образа жизни Ваших друзей по мнимому или (зачастую) действительному несчастью с ритуалом, то это и придает величавую осмысленность их существованию.  И её-то они растаптывали, предаваясь язычеству. Оно рождало лишь убогие слова и жесты в надежде задобрить высшие силы. Не могли же они не замечать, что задабривание это имеет плоды только по случайности. И ради такой случайности проявлять милость к постоянным ошибкам, особенно при суровости их жизни,  было крайне неразумно…

--Поймите же, пожалуйста, мои братья так были отравлены этой «величавой осмысленностью», что не могли не пытаться заменить ее хотя бы на короткое время чем-то другим. А уж если оно давало иллюзию власти – тем более. И плевать на ошибки предсказаний и прочего. Прошу Вас, поймите это!

-- Погодите, мне кажется, дело не в этом. Именно оправданность милости к  таким ошибкам -  она, конечно, окупалась  хорошо, если раз в  ста случаях, но зато  с каким  мистическим триумфом  (боги нас не забыли !) – служила, хотя бы скрыто, оправданием милосердию. О, если бы эти несчастные не стыдились милосердия, им не нужно было бы придумывать разнообразные уловки... Впрочем, дело прошлое. Кстати, с каких пор  Вы стали называть братьями тех, кого с большой радостью покинули?

-- Да, собственно, какая Вам разница. Все уже прошло, сами говорите.  Нужно жить тем, что нам осталось.

-- Осталось, осталось. Осталось немного с учетом того, сколько Вы продержали на этой бестолковой судебной дуэли.

--А до этого, как только появилась возможность смерти, здесь задержали меня Вы.

-- Я не помню, чтобы у Вас было желание с жизнью расставаться.

--Хм,  что же Вы хотите сейчас? Я постараюсь   это выполнить.

-- Ну, зачем же. Подождите, Вы, наверное, про себя думаете, что неплохо я устроился: теорию подобрал под практику – вот они у меня друг с другом и не расходятся. Уверяю, искусство соблюдать это соответствие тяжелее всех издержек чего бы то ни было. Как я рад, что все они разошлись, Вы себе не представляете.

-- Почему же, представляю. Мне, честно говоря, самому они надоели. Дорогой мой друг, как я устал терять время. Я во всем во стократ виновнее других. Как мы дальше будем жить? Раз уж судьба мне была с Вами бороться, значит, судьба быть с Вами.

--Не  знаю.  Я теперь хочу понять, что происходило со мной. Я всегда боялся своих насмешливых мыслей. Знаете, на любое свое начинание я сразу же  смотрел скептически и про себя высмеивал его.  Ничего страшного, но когда дело касалось не моих мыслей и чувств или даже   моих, но когда оно касалось того, что выше меня... Я использовал Вас и многих других, я  теперь это понимаю.  Но не нужно было Вам затевать эту бестолковщину; собирать тех, кто все равно ничего не понял бы…  Да, и вот тогда я решил, что должен стоять на том,  что ничто не может быть осмеяно. Нужно это запретить. Все вокруг должно быть строго и прекрасно. Я хочу, чтобы Вы знали, с кем имеете дело. Я уже раз Вас, должно быть, обманул… Я очень много сделал в жизни. Многие мне обязаны всем  и мне благодарны. А теперь я, по правде, не знаю, как жить. Вы говорите о моем дорогом ученике, что он раздражал Вас. А ведь он – это я, каким Вы меня никогда не знали. Я желаю Вам только добра. Как все-таки прекрасно, что мы живем в этот миг, и…  я боюсь, опять не обойдусь без лишних славословий.

--Перестаньте, я виновнее Вас, повторяю. Вы должны делать все, что считаете нужным. Я Вам верю.

--Мне жалко Вас, верить всегда устаешь.

--Знаете, я подумал… Может быть, пойдем к моей жене?  Она наверняка скучает по мне, ведь так давно меня не видела. И Вам наверняка будет рада. Она очень огорчалась задуманной мной судебной дуэли с Вами. Кажется, моя жена даже была  в чем-то сторонницей Ваших идей. И когда это вы успели ей голову заморочить Вашими мечтаниями? Помню, она мне рассказывала, как после окончания этой жизни у нас будет другая, и в ней мы тоже будем мужем и женой, и у нас  будут … как же она говорила? А, будут такие же, как и мы, разумные существа, которым мы поможем перейти в новую жизнь. Мы вдвоем поможем. Они будут вначале нашей частью, а потом – собственностью. Признавайтесь, Ваше влияние?

-- Ну, что же, я говорил об этом не единожды. Может, она и слышала.  Конечно, если быть точным, я говорил  не совсем об этом. Существа, о которых Вы говорите, не будут Вашей собственностью. Я об этом не говорил. И частью они не будут. Просто в мире будущего все будет существовать в некой более активной форме, чем здесь. Я уже не раз говорил Вам об образах вещей, помните? Эти образы там будут отличаться от самих вещей и просто создавать возможность пространства. Существа, о которых идет речь,  будут некоторое время частью одного из Вас только как вещи, а их образы совсем не будут связаны с Вами.

-- Чепуха это (не удержусь, извините). Одинаковое будет отличаться друг от друга – это  постигнуть не просто трудно, а принципиально  невозможно. Еще если  этот бред --  предельная грань разума, то куда ни шло, а если норма, то… Вы предполагаете царство абсурда в Вашей сказке?

-- Почему же? Раз невозможно постичь это различие, то возможно сделать внимание разума к нему минимальным. Допустим, занять внимание соответствием между действительностью  и мыслью, которая всегда будет не успевать за действительностью – условным, помимо естественного, соответствием , чем-то наподобие наших здешних слов. Эти «слова будущего» будут совершенно иными, но в них тоже  будет жить изящество, не смотря на их искусственность. Но нераздробленное единство всех мыслей  там тоже не исчезнет. Станет некой таинственной мудростью.  Что же я еще хотел сказать? Ах да, время тоже изменится. Позволит на любую свою часть смотреть как на целое. Этим подарит миру свободу и отдых. Как и то существо, которому Вы с женой позволите перейти в новый мир,  что тем же способом даст их Вам.

--Ха-ха насмешили. Мудрость, изящество…  Наш мир в Вашей легенде и раб, и властитель – ну это, конечно, как Вы любите, «нераздробленное единство» садо-мазохизма.

И тот, что справа, раскатисто засмеялся. Истерический смех, руки раскинуты. Он будто пытается что-то обхватить, а после – растянуть. Лицо почти неподвижно,  смех кажется отделенным от извергающего его, будто кто-то пустил эти звуки в записи. Смех нарастает, становится полнокровным (видимо, записывающее устройство постепенно приближают к источнику звука.) На  лице легкое колебание – мелкая речка с доживающим свой век течением в безветренный день. Лицо стоящего слева превращалось в маску (в маску  из мысли).

Отсмеявшись, тот, что справа, продолжил, немного заискивая:

-- А  изящность, по Вашему мнению, будет доступна только в новом слове или и в «новом сущем»?

--Хм, это неведомо. Может быть, она и приживется на почве «нового сущего»  Так же, как и может быть, что она на этой почве станет  похожей на Вашу «жизнь в последнем миге» или, того лучше, на то несчастное место, которое Вам здесь было предназначено.

--Да-да, может быть.  Вот знаете, Вы говорили о милосердии, что презрением к нему мои товарищи открыли себе путь к ненужному им язычеству. А между тем, наказание за злодеяние призвано нейтрализовать  последнее, насколько это возможно. Вдумайтесь, они верили, что нейтрализовать ужас  может  условная ничтожность, созданная  собственными руками, и с каждым наказанием подтверждали свою веру. Это было все то же желание убежать… Ладно, хватит об этом. Давайте вместе займемся сравниванием наших идей о будущем, вычленением общего? Это может иметь и практическое значение:  каждый сможет найти страховку на тот случай, если его прогнозы не оправдаются.

--Вместе? Посмотрим. Пойдемте к Вашей  жене?

-- Теперь уже не знаю.  И если Вы думаете, что  сдержанность Вашего ответа заменяет собой его внятность, то ошибаетесь.

Теперь и многие из нас, пресытившись судьбой наблюдателей, начали удаляться.   Здесь темно (и когда только успело потемнеть?), освещены только спорщики, и я не вижу, куда уходят мои спутники. Они были освещены, пока не покинули мест наблюдения. А теперь огни гаснут один за другим, вызывая подозрения в связи с эффектом домино и смутные воспоминания о какой-то воздушной и грустной мелодии. Тот, что справа, с  минутным ужасом  посмотрел на увеличение темноты. Прижался всем телом к опешившему давнему другу-противнику. Шепчет:

-- Ну, что мы снова. Я  Вам все-таки благодарен. Я буду всегда помнить, что Вы для меня сделали.

--Не надо, я не привык … к благодарности.

--Понимаю, это все моя вина, простите меня. Простите нас.

-- Не надо, говорю же Вам. Понимаете, я ведь и не знаю,  что сейчас могу сделать для каждого из нас.

-- Время рассудит.

-- Возможно. Спасибо Вам за благодарность. Я, наверное, её и хотел. Странно, оказалось её трудно выносить.

И тот, что слева, с силой обнимает  друга. Одна рука обвивает спину, другая – шею. Что это? Тот, что справа, падает, выскальзывая из обнимающих рук. Похоже, он без чувств. Похоже, мертв. На лице стоящего слева -- облегчение, внезапная подвижность. Быть может, потому  внезапно возникший его восторг необычайно выразителен. Он смотрит на меня в упор. Говорит пространству:

-- Ну вот и все. Я сделал это. Он ушел. Мурашки по спине. Он ушел, как те, в старину уходившие, которых мы в своей глубине почти забыли. Забыли не только их, но и то, как уходили они  от нас. А теперь  он первый. Все же вырвал у меня из рук подарок. Подарочек-то я другим готовил. Ай, да все равно отпустить бы пришлось, да и дорогих мне самых туда же бросить…  Вырвать из себя, а себя гладить, гладить словами, чтобы не заметить, как с болью все из меня вырвано.  Я бесчувственный ?  Я был везде. Я обезумел.  Верю ли я: там будет, там будет все, как я им обещал? А вот в это хочу верить: если  там будешь считать себя безумным , значит, с ума еще не сошел. Во все я верю! Во все! Там ему хорошо будет. А тут – безмолвие, все мы безмолвные. А просят не словом – борьбой, я это знал, знал и забыл, а он, молодец, вспомнил.  Случайно, этим  и хороша случайность… Бороться и вырвать из рук. О, я, кажется, понял:  туда уходили всегда и к черте подходили всегда, просто черта терялась и подходившие к ней знали:  есть она или нет, а им необходимо идти дальше, ибо время по необходимости течет дальше. По необходимости и  терялись, становились прозрачными для нас, а мой дружок мысль мою давнюю с легкостью подхватил, вот с литаврами и ушел от нас, -- начинает говорить тише, почти про себя,-- сейчас все сбегутся, узнают… будут ликовать… спохватившись, сочтут меня самым страшным преступником из всех, что знают, хотя, наверное,  об этом сразу все не узнают, -- и снова говорит громко, все больше повышая голос. -- Ничего-ничего, там  ему будет лучше.  Там будут прощать. Там будут жить своими недостатками, чтобы признавать  достоинство и власть любимых. Там… Там…  Сво…  Друг от друга закрыты (хорошо, отдыхаешь.) И сделаны из чего-то беззащитного. Ах, какие мы тонкие… Бо… Широ… Дар… Точность как высший дар… Время?  Будущее?  Разу… Свет? … Све… ?.. !.. Ой, больно, не надо.  Зачем же  такая боль? Не нужно …! ... Нет…  Нет… Да…

   То ли что-то случилось с чувством, заменяющим  мне в этом мире зрение, то ли -- с телом полубезумного, произнесшего этот монолог, но его тело начало разрастаться и становиться невидимым. Нет, оно не  стало невидимым, просто оно поглотило меня (или стало  равным всему  здешнему миру, и я, будучи здесь гостьей, не могла не стать гостьей внутри этого тела.) Как странно, сейчас  я вижу весь   мир-до-зачатия, и не только вижу – слышу, осязаю, чувствую миллионом чувств, большей части которых у меня не было ни в своем, ни в этом  мире. Такое трудно вынести, а описать можно  лишь очень скупо. Все  ощущения, мысли, воспоминания будто вспороли, и в них хлынуло все окружающее, при этом и больно мне, и сладко, и горько, и всяко. Слабость и  боль, как  от крупного ножевого ранения.  А еще -- боль от  чего-то, похожего на   легкую и глубокую, весь мир освещающую радость. Причина такой радости неизвестна, но она из тех чувств, что разом весь мир переворачивают. Ее меркой долго весь мир мерили. И вот, радость почему-то ушла. Уход ее не принес потерь, она уже себя изжила, успев за отведенное ей время принести немало пользы, но  пустота, нет, пустая полнота всем своим неопределимым и нераздельным существом прожигает насквозь. Мне легко понять историю этого чувства: оно не раз владело мною в моем родном мире.  Но, конечно, с такой силой оно владеет мною в первый раз. Я узнаю, что оно переполняло здешнее начало всего, и меня осеняет быстрая догадка: именно эту боль от покинувшей высокой радости своими бессмыслиными почти ритуальными действиями изживали несчастные, о которых недавно довелось услышать. Эта боль не отступает, она хочет завершить себя творением, но с творением здесь дела обстоят тяжело. Почему-то в глаза бросается слизь, которой солнечные лучи дают серебристый блеск. Все вокруг становится болезненно цельным, словно из-за спешки у окружающей меня реальности нет времени на существование деталей.

    Но вот все меняется.  Чистая и сочная грань принявшего меня мира, захватывает мое внимание. Она разрастается до всего в нем сущего. Она расточает  ювелирную точность  соотношений в своих владениях и смелость преодоления этой точности. Преодоления, служащего ее утверждением. Это невинное торжество наслаждения не несет в себе никакой слащавости. Впрочем,  если бы и несло, не оставалось бы сил её заметить: накрывает с головой полная иллюзия причастности к созданию того, что имеешь счастье наблюдать, включая и усталость от тяжкого труда. А может, это не иллюзия?  Простор, ясность звездного света  и своего звездного дела сливают воедино гордость и понимание бесконечного собственного ничтожества. Небольшой хвостик ужаса тянется отсюда, но на него почти не обращаешь внимания. Откуда же он не тянется? Но постепенно начинаешь проваливаться в оркестровую яму, откуда доносится эта музыка сфер. Становится виден процесс создания последней. Не сказать, чтобы он был хуже его результата. О, напротив, он намного очаровательнее и интереснее. Он поглощает тебя полностью. Он не оставляет на произвол судьбы твое сознание, и всю его созерцательность посылает на подмогу бурно развернувшейся вокруг деятельности. Становятся видны проблемы того, что казалось совершенством. Вполне разрешимые, но тут уже становится не до жиру гордости. И вдруг оказывается, что без нее  весь пыл служения окутавшему тебя прекрасному пропадает. Возникает желание заменить настоящее решение любого вопроса отговоркой, витиевато украшенной изящными образами.  Провал. Пропасть. Простор. Охватывает по-детски боязливое и по-детски же неуемное желание каких-нибудь забавных совпадений в месте-времени, в символах, в  судьбах, да попричудливее, чтобы все вокруг почувствовали, как над ними судьба посмеялась. Совпадения находятся. Ими упиваешься, жалея, что нельзя насладиться всеми сразу, потому что в такой ситуации можно упиваться лишь фрагментом общей картины. Как страшно велико будущее человечество! Очень скоро начинаешь уставать от этого исступления и тяготиться стыдом за такую детскую дребедень (усталость кажется почти  что наказанием за нее.) Наплывает чувство, сходное с чувством горечи от прошедшей светлой радости, но гораздо более слабое и близкое тому, что мне доводилось испытывать в изначальном для меня мире. Но вместе с ним наплывает и забвение в тихом и теплом, охваченном светом месте. И не вспомнишь, как сюда попал, но с радостью ухватываешься за возможность отдохнуть. Здесь своеобразная анестезия не оставляет тебя. Ее механизм трудно разобрать, да и нет желания. И все же на заднем плане  однородного тепла и света  можно различить воздушное ... нет, не выталкивание… отпускание. Оно подобно едва слышному щелчку и в то же время успокаивающему поглаживанию. Все в норме, все хорошо, не беспокойся, ты можешь уйти отсюда, когда захочешь. Странно, кажется, что именно  в этом ненавязчивом даре свободы и заключается весь свет и всё тепло. Одновременно вспоминается  происходившее с тобой до этого, и все оно представляется тьмой и кошмаром, мучающим самого себя тем, что в своих попытках разрушить противное ему отрывает от света кусочек и восхваляет его, при этом проклиная весь остальной свет (разделяй и властвуй, а как же иначе?) -- стремится разрушить свет, а само, прикипев всем существом к отчлененному кусочку, безумно ревнует последний  к его происхождению и ненавидит свет уже не отстраненно-холодной и горделивой, но страстной, глубоко личной и какой-то униженной ненавистью (тьма и свет оживают, становятся людьми-до-зачатия, до которого им  еще бесконечность времени.) При этом свет продолжает нести свой крест отпускания на свободу от себя –это будто нечаянное  действо ни на минуту не покидает свет и в сочетании с  приближающейся к нему с личной  обидой тьмою являет собой  раздирающее душу зрелище.

      Внезапно все прошлое заканчивается. Рвется не только душа, но и время. Перехватывает  дыхание от ожидания чего-то значительного. Однако, быстро овладев собой, отвергаю и власть страха, и власть нетерпеливого ожидания – без особых эмоций пристально всматриваюсь в будущее (это стоит мне нешуточного усилия воли.) Однако, напряжение так захватывает, что ему все же  отдаю себя полностью –  превращаешься в ожидание чего-нибудь дурного. Жду, жду, а ничего плохого не происходит. И тогда на меня накатывает восторг без особой причины, смутное чувство причастности к доселе неизведанной  величественной сути этого мира. Вот она, передо мной, осталось только приблизиться и протянуть руку…  И  приближусь, и протяну…  Передо  мной очень мутное зеркало. Причем, что странно для здешнего мира, не обретшего физической природы, оно вполне материально, только то, что в нем отражается, совсем не похоже на меня. Или теперь я имею такой облик? М-да…  Какой-то кусок говядины с глазами. До противного небольшой кусок. А ведь было ожидание чего-то, во много раз большего и лучшего меня.

     -- А если и достигните чего-то грандиозного, то полностью себя ему отдавать не надо. Обязательно нужно хотя бы мелочь какую-нибудь оставлять неподвласной ему  . Оставлять на будущее. Тогда у будущего появится шанс  быть,-- голос, также имеющий физическую природу, раздается откуда-то сбоку. Он принадлежит тому, кто, в принципе, должен был слиться с этим миром после наплывшей на него скорби над  выскользнувшим из его рук другом-противником. Только потому что он стал всем  здешним миром, этот мир смог преобразиться и заполонить собой каждую свою часть (я не могу погубить свою уверенность в этом.) Осмеливаюсь взглянуть на него. Это удивительное человеческое подобие  вновь существует как вполне  обыкновенное для здешних палестин существо. Снова он – лишь частица здешней Вселенной. И когда он успел обратить на меня внимание? Вдруг он посмотрел мне прямо в глаза. Мгновение – и я ощущаю себя летящей сквозь мир-до-зачатия…  сквозь мой старый добрый родной мир… сквозь времена в этом мире. Они мелькают вокруг меня с бешеной скоростью. Я замечаю рядом с собой своих бывших спутников в так странно закончившемся путешествии. Они для меня неподвижны -- значит, летят с  той же скоростью, что и я. Из всех сил обнимаю одного из них. Из всех сил зажмуриваю глаза. Открыв их, вижу комнату, из которой мы начали свое путешествие. А было ли оно? Наверное, было…