Проза

 

 

 

 

Внутри червоточины

 

Бруклин никогда не считался местом безопасным для жизни, даже в довоенный период, кода Нью-Сити назывался Нью-Йорком и был неофициальной столицей мира, перекрестком всех стран и континентов, где находилась штаб-квартира Объединенных Наций, где действовала крупнейшая фондовая биржа, на торгах которой решались вопросы благосостояния и упадка, войны и мира повсюду и везде, вплоть до самых отдаленных уголков света, порой совершенно неизвестных рядовым жителям Сити. Так вот, даже в те стародавние времена, во II–III веках до новой эры, Бруклин считался наиболее опасным боро Нью-Йорка и, вполне вероятно, самым криминальным округом всего Йус-ленда. И тогда, и теперь, как бы ни менялись названия страны, агломераций, городских районов и площадей, возможность умереть насильственной смертью предоставлялась здесь по пять раз на дню — в этом состоит хоть и незавидное, но все же весьма примечательное постоянство этого места.

Можно просто возвращаться вечером в свой кондос где-нибудь в районе Браунсвилла и стать случайной жертвой перестрелки во время очередного рейда наркополиции или получить удар выкидухой под ребро, проходя мимо городского парка, в котором группа подростков насилует белых студенток, или благополучно добраться до кондоса, зайти в свой подъезд и огрести в упор мозгобойный хэдшот из сорокового калибра, если отмороженные парни из банды «Блэк-мэйдж» перепутают тебя с тем отчаянным придурком, который на прошлой неделе поджег их электрокары, неправильно, видите ли, припаркованные (обычное испытание для вступления в банду «Пантэ-клоуз» на самом деле). Тебе могут прострелить башку лишь за то только, что ты косо взглянул на одного из местных наркобарыг, покрытого светящимися в темноте татушками-светофорами и толкающего синтетическую дурь прямо посреди улицы. Ну, а если тебе повезло, и ты дошел живым до дверей своего флэта, неприятности могут подстерегать тебя уже в самой квартире, когда туда ворвутся в поисках еды, выпивки, умных гаджетов и других блингов мародеры-ушлепки, выпущенные из переполненного окружного отстойника.

Да уж, Бруклин — не самая аппетитная часть Большого Яблока, как по традиции иногда еще называют Нью-Сити, но жить здесь можно, если соблюдать правила червоточин и знать свое место в системе, а Джой свое место в системе знал. Он давно научился находить баланс между законами улицы и законами Конфедерации. В сущности, все было до гениальности просто: идешь по Бруклинской улице — действуют законы улицы, переезжаешь Манхэттенский мост, попадая в Центральный боро, или общаешься с патрульными копами — действуют законы Конфедерации. В интернате при Бруклинской библиотеке был у него знакомый хумм по имени Якуб — хасид, в совершенстве овладевший всеми премудростями выживания в Вавилоне (еще одно из допотопных названий Нью-Сити). Ему удавалось соблюдать все обычаи Суккот даже в общежитии, где не было ни одного балкона для сооружения ритуального шалаша. Каждый год Якуб жил целую неделю на крыше библиотеки, а комнату безвозмездно предоставлял головорезам из «Пантэ-клоуз». Они, конечно же, превращали флэт в натуральный бордель, от которого мигренью страдал весь кондос, зато никто, включая администрацию интерната, не осмеливался предъявлять Якубу какие-либо претензии, и среднюю школу он окончил с особым знаком отличия Почетного Общества Конфедерации.

Где сейчас жил Якуб, он понятия не имел, может, переселился поближе к своим, на Брайтон, женился там по хасидским обычаям и получил свой заветный сертификат на воспроизводство детей, ради которого он, собственно, и проходил обучение в интернате. В любом случае судьба Якуба была куда лучше, чем судьба братушонки Ханна, погибшего прошлым летом в уличной перестрелке на Атлантик-авеню. Отличный был юнец, настоящий кибер-файтер, к сожалению, подсевший на синтакс и быстро слетевший с катушек. Сколько же парней вот так, ни за что — ни про что, порешили на улицах всего за один прошлый год!

— Что он вам сделал, мать вашу?! Ему же только пятнадцать стукнуло! — выругался он в уме, шагая по Адамс-стрит и поглядывая в сторону, где прямо под Манхэттенским мостом толпа молодых хуммов прыгала на крыше сгоревшего полицейского броневика.

Судя по крикам, под мостом намечалась хулиганская сходка клана «Дамбо». Нет — нельзя было выдавать свою нелояльность «Дамбо», особенно в этом районе, который находится под контролем Малэнки-Оранж, известного в Сити наркобарона, посещающего Храм святого Курта по субботам и получающего от Пентагона почетные аварды за благотворительную деятельность. Само собой, за спиной Малэнки-Оранж стоял какой-нибудь участковый комиссар, а то и опер из отдела по борьбе с контрабандой наркотиков, получающий в свою очередь почетные аварды за снижение преступности от начальника Департамента полиции. Что это было? Круговая порука? Коррупция? Да что вы, нет такого давно! Программа симбиотического контроля над территорией — вполне легально практикуемый Пентагоном метод профилактики особо тяжких преступлений и массовых акций неповиновения, суть которого как раз и состоит во взаимовыгодной коллаборации синдикатов преступного мира с Верховным правлением Конфедерации.

Покрывать нескольких садистов и маньяков, устраивающих кровавые разборки между собой и держащих в страхе весь округ, намного эффективней, чем вести с ними перманентную борьбу, понимая, что на место одного маньяка всегда придут двое-трое маньяков помоложе и пониже рангом, способных, однако же, испортить всю городскую статистику по динамике уличной преступности. Об этом знали все, и все делали вид, что никто ничего об этом не знает. Джой тоже делал вид, что ничего об этом не знает, да и знал он не так много, чтобы делать вид, будто ему об этом известно больше остальных. Он считал, что это была своеобразная плата за равноправие и свободу юзеров NAС, которые, в отличие от юзеров SAС, не подвергались никаким политическим репрессиям и сохранили, хотя бы отчасти, блеск былого индустриально-технического могущества Йус-ленда.

— Пожалуйста, поднесите ваш айф-код ближе к сканеру, — раздался из кодового замка приятный голос.

Джой приложил свою айфу к бронированному замку на двери и услышал привычный сигнал, означающий, что его личность успешно распознана, а с его юзер-карты снято полбалла — плата за посещение публичной библиотеки для хуммов младше-среднего возраста с положительным сити-рейтингом. Это была старинная библиотека на углу Адамс-стрит, открытая в прошлом или даже в позапрошлом веке в здании бывшей фабрики. Джой регулярно наведывался сюда по нескольким причинам. Во-первых, ему нравился здешний колорит, сохранивший дух довоенного Бруклина: высокие потолки, массивные стены с оригинальной кирпичной кладкой и огромные заводские окна с чудесным видом на ускользающий вдаль Манхэттенский мост. Во-вторых, здесь была точка доступа к правительственному ультранету с выходом на скоростной спутниковый канал, необходимый для участия в международных боях по кибер-файтингу. В-третьих, — и это было самое главное — здесь работала Лу, самая обаятельная и добрая девушка из всех, которых он когда-либо встречал на белом свете.

— Эй, Лу! Как дела? — крикнул он, заглядывая в детскую комнату.

— Привет! — улыбнулась Лу, сидевшая в комнате за книгой в окружении нескольких детей, одетых в разноцветные комбинезоны ушастиков. — Дети, как должны приветствовать друг друга добропорядочные юзеры?

— Добрый день, дорогой Джой! — невпопад, но хором ответили дети.

— Добрый день, дети! — усмехнулся он. — Это так мило.

— Что мило? — не поняла Лу.

— Ты среди всех этих малышей…

— Должна напомнить, что мы находимся в публичном городском пространстве, — прервала его Лу. — Итак, дети, продолжим наше занятие…

Вообще-то иногда Лу приглашала его в качестве гостя на свои занятия с детьми, но сегодня, видимо, был не его день. Смешно подвигав бровями, чтобы скрасить конфуз перед детьми, смотревшими на него большими доверчивыми глазами, Джой вышел из детской комнаты в библиотечный зал, где стоял всего один стеллаж с книгами, расставленными так, чтобы можно было издалека прочесть названия на обложках. Это была дань традиции, потому что раньше книги выглядели именно так — они были толстыми и бумажными, а не цифро-пленочными, и любая библиотека ассоциировалась именно с такими книгами, которые нужно было перелистывать справа налево, чтобы состыковать текст на следующей странице и продолжить чтение дальше. До сих пор во всех приложениях-читалках ультранета для обозначения книг использовались иконки, напоминающие эти бумажные книги, хотя сам процесс чтения на айфе был, разумеется, другим. Объем книги зависел от числа знаков на стандартной странице, да и перелистывание текста шло всегда снизу вверх, что казалось более удобным и естественным, и к тому же позволяло подзаряжать айф-блок.

Джой присмотрелся к книгам на полке, где, помимо известных бестридеров вроде «Героев Конфедерации» Элтона Рида и «Хранителей Хаоса» Мартина Ли, стояло несколько книжек из классического олдлита. Его внимание привлекла книга с очень странным, но характерным для старо-европейской литературы названием «Времени больше нет» Патрика Смита, а затем книжка Джона Стейнбека с еще более странным названием «Путешествие с Чарли в поисках Америки». Он взял в руки книжку Стейнбека и начал читать ее с середины — не потому, что привык читать книги с середины, а лишь потому, что книга сама так открылась, и он, как в обычном букридере ультранета, сразу же приступил к чтению. Хотя читать бумажную книгу было довольно трудно: шрифт оказался старинным, с засечками, строки длинными, а смысл некоторых слов на старом амерусе был ему вообще непонятен.

— Интересуетесь олдлитом? — спросил у него подтянутый хумм в куртке с зауженной талией и кожаных леггинсах, имитирующих расцветку питона.

По жеманной походке незнакомца Джой определил, что перед ним стоит весьма пожилой трансгендер, достаточно пожилой, чтобы помнить период образования Северной Конфедерации.

— Нет, я обычно техлит читаю, — ответил Джой. — В основном книги по инженерному делу, журналы про электрокары и айф-индустрию. Иногда почитываю модлит, чтобы выкупать сюжеты последних виртов.

— Жаль, старинная литература была более изящной, — ностальгически произнес хумм. — Вам так не кажется?

— Возможно, хотя какой в этом толк, если все-равно нифига не понять? — задался вопросом Джой. — Наши предки, они что — на иностранном языке говорили?

— Конечно, в каком-то смысле они для нас иностранцы, — согласился пожилой хумм. — Они жили в другой стране, в другое время. Время кардинально меняет сознание и трансформирует язык. Верно и обратное утверждение: трансформация языка кардинально меняет сознание и само время.

А этот хумм, похоже, был не так прост! Джой не знал, как с ним общаться, поскольку голос у транса был скорее мужским, чем женским. Но все же решился у него спросить:

— Время… можно изменить с помощью языка?

— Отчасти, да, — вздохнул хумм, уловив, что Джой чувствует себя скованно в общении с ним. — Меня зовут Меган, в прежние времена я был мальчиком Мэтью из Цинциннати, штат Огайо. Затем под воздействием либеральной пропаганды и поп-культуры решил стать женщиной. Как видите, слова изменили не только мое сознание! А к старости думаю — какая же это лажа…

— Лажа? — переспросил Джой.

— Да-да, именно лажа! — рассмеялся Меган. — Лет семьдесят-восемьдесят назад это словечко было в ходу. Можно еще сказать «фуфло», «вафля», «туфта», «чепуха», «фальшь».     

— Ясно, а меня Джой зовут.

— Джой? Хм… — Меган-Мэтью о чем-то подумал, видимо, пытаясь вспомнить знакомых с тем же именем. — Знаешь, Джой, на закате Йус-ленда из-за таких, как я, понапридумывали массу законов, новых слов и правил этикета. И надо же — как совпало, именно после этого разразилась Вторая гражданская война между Севером и Югом! Я застал времена, когда людей еще называли просто «людьми», мужиков — «мужиками», женщин — «женщинами», но юристы и бюрократы сочли эти слова неполиткорректными. Трансгендеры тоже имеют значение, не так ли? По штатам прокатилась волна показательных судов над теми, кто отказывался употреблять слово «хумм», объединившее в себе пятьдесят оттенков гендерных ориентаций, известных науке. Ну, прямо как звезд на старом звездно-полосатом флаге! А потом ученые и политики взялись наводить порядок в названиях улиц и мемориалов, пока не добрались до государственных символов, убрав из официального названия Соединенных Штатов Америки слово «Америка».

— Но ведь это название было неправильным, — возразил Джой, отлично помнивший об этом непростом решении из укоров истории. — По какому праву одной стране принадлежало название сразу двух американских континентов? Это было некорректно и с точки зрения языка, и с точки зрения политики. Как минимум, это была претензия на подавление суверенитета других стран, расположенных в Северной и Южной Америке.

— Вот об этом и речь, об этом я и толкую! К расколу страны привели не расовые и даже не финансовые проблемы, а трансформация языка, деформация его структуры. Кстати, у Стейнбека по этому поводу есть любопытные наблюдения, хотя, дайте-ка взглянуть…

Меган взял книгу из рук Джоя и постучал указательным пальцем по значку с аббревиатурой «NE» на обложке, ехидно при этом улыбаясь. Джой уставился на значок, затем перевел взгляд на Меган-Мэтью.

— Не знаете, что это значит? — спросил Меган.

— Это значит, что книга рекомендована для чтения, — ответил Джой точно так, как отвечал на вопросы учителей в интернате.

— «NE» Джона Стейнбека означает «New Edition» Джона Стейнбека, — поправил Меган. — Настоящий олдлит теперь редко где встретишь.

— Новая редакция? — удивился Джой, осматривая книгу со всех сторон. — Но это же старая книга, по ней видно!

— Вы и вправду мало читаете олдлит, — разочарованно произнес Меган. — Всю классику привели в соответствие с законодательством еще в прошлом веке, вот так-то.

Высказывания Меган звучали провокационно и завораживающе. Из его слов выходило, что если вернуть, например, прежнее содержание книги Стейнбека, без подмены старинных слов на новые, то можно было вернуть сознание юзеров Конфедерации в состояние, когда они бы считали себя «американцами». А если вернуть неправильное название «Соединенные Штаты Америки», то можно прекратить затянувшуюся «войну двух букв» — противостояние между NAС и SAС — и даже, как бы невероятно это ни прозвучало, образовать из них единое государство! Насколько же старым был Меган-Мэтью, если придерживался столь консервативных и отсталых взглядов, если он помнил времена, когда людей называли просто «людьми»?

Ему было, скорее всего, далеко за восемьдесят или за девяносто! До таких лет в Бруклине никто не доживал, следовательно, этот транс был либо туристом-пенсионером, решившим на старости лет пощекотать себе нервы, либо коренным жителем Центрального боро, престарелым «нью-йоркером», который выбрался в соседнее боро по каким-то делам. В любом случае Меган-Мэтью был состоятельным хуммом, если мог себе позволить дорогостоящую косметическую и еще более дорогостоящую стволовую хирургию, чтобы выглядеть в свои года на пятьдесят-шестьдесят лет, не больше.

— Вы так много знаете, — признал Джой свою некомпетентность в олдлите. — Наверное, по образованию вы историк?

— Да, пожалуй, можно и так сказать. Поживете с мое, и тоже станете ходячей историей.

— А в библиотеке вы собираете материал для своих исследований? — предположил Джой, оглядывая пустой зал, по которому, правда, иногда пробегали дети.

— Вы очень наблюдательны, именно этим я здесь и занимаюсь. Хотите, я вам покажу?

На самом деле Джой не хотел, чтобы его разговор с Меган затягивался, потому что он ждал, когда Лу окончит занятие. Но, раз в читальном зале никого, кроме них, не было, отказать трансу было как-то неудобно. Они подошли к соседней стойке ультранета, Меган положил руку на белый сенсорный столик в форме глобоида, напоминающего идеально гладкий огрызок яблока, — и на столике высветились кнопки клавиатуры. Меган сделал голосовой запрос:

— Ультрапедия. Американская культура…

Над столиком вспыхнул не слишком изогнутый эластичный экран для офисной работы, на котором появилась лента из окон, сгруппированных по контекстам запроса: культура аборигенных племен Доколумбовой эпохи, культура Колониальной эпохи, массовая культура Соединенных Штатов, мультикультура Нового времени. Меган провел кистью руки перед экраном, выбрав раздел «массовая культура». Затем стал перебирать вкладки на сенсорной клавиатуре. На экране всплывали статьи, иллюстрированные фотографиями и видео-фрагментами.

— Не узнаете этого актера? — спросил Меган. — Потрясающе играл в наивных фильмах про будущее, пока не стал губернатором штата Калифорния. Да, политик обязан быть актером, причем в политике играть приходится бесплатно. Забавно, не правда ли?

Джой молча почесал подбородок, так как фильмов с этим актером не видел даже на уроках культурологии в интернате, да и вообще тратить время на просмотр длинных олдфильмов ему было жалко.

— А этого? — спросил Меган.

— Нет, этого тоже не знаю.

— Да вы что! Это же Джон Траволта, — всепрощающим тоном пояснил Меган-Мэтью. — Тот самый Траволта, который снимался в «Криминальном чтиве» Тарантино, только взгляните, как ошеломительно он станцевал в «Ночной лихорадке»!

Меган запустил фрагмент из трейлера, предлагавшегося ультранетом к просмотру. Джой без особого энтузиазма смотрел на парня в клешах, который энергично крутился на высоких каблуках под непонятную музыку, исполняя порой какие-то совершенно дикие движения из рус-лендской присядки. Однако затем вдруг оживленно воскликнул, увидав в кадре знакомое место:

— Эй, да это же Бруклин!

Меган сделал паузу на кадре, в котором главный герой фильма Тони танцует под аркой на Верразанском мосту.

— Верно, мост Верразано, Бэй-Ридж, — прокомментировал Меган изображение на экране. — Вы, как образованный хумм, конечно же, сделайте замечание, что правильное название — «Верраццано», но мне, честно говоря, плевать! Траволта стоял на мосту, который назывался «Верразано», и ни один ученый идиот не сможет меня в этом переубедить, доказывая до хрипоты, что Траволта на Верраццанском мосту будет стоять более правильно.

— А эта ошибка, она как-то связана с вашим исследованием? — попытался понять его Джой.

— Откуда вам знать, ошибка это или нет? У каждого языка свои законы и таинства развития, измените одну букву в слове — и уничтожите тысячи смыслов! Все равно что обрубить ветвь в эволюции живых существ. Вы читаете техлит, чтобы не потерять лицензию наладчика третьего разряда, но понятия не имеете о культуре, которую создавали здесь, на этом самом месте, двести лет назад. Где ваш патриотизм, добропорядочный юзер?

— Откуда вы знаете, что у меня лицензия третьего разряда?

— Что, правда, что ли?

— Да, так и есть.

— Ну, для второго разряда выглядишь ты, прямо скажем, так себе. Даже не знаю, Джой, как тебе объяснить подлинное значение культуры. Не знаю, может быть, слово «культура» не совсем точное, но я точно знаю, что будущее отправит тебя в жопу, если ты этого не поймешь.

Далее Меган рассказал кое-что о своих интересах, которые лежали на стыке истории, языка и культуры, каждый раз произнося это устаревшее словосочетание «американская культура». По его мнению, критический излом произошел где-то в середине II века до новой эры, когда наблюдалось резкое падение интереса к литературе и ее вырождение. Сначала книги вытеснило телевидение, затем телевидение вытеснил интернет. Под воздействием технологий кино деградировало до уровня фетишизма, сдобренного изрядной порцией спецэффектов. Режиссура, сюжет, актерская игра — все было сведено к техническим манипуляциям, и сам Меган, по-видимому, в молодости имел к кинопроизводству прямое отношение. Затем появились мощные нейросети. Актеры стали лишь жалкими прообразами киногероев, роли которых исполняла нейросеть. Наконец, появились виртуальные миры — вирты, созданные нейросетями по принципу компьютерных игр, на которые хуммы подсели так плотно, что готовы были недоедать, совершать преступления, жить в ужасных условиях, воевать по контракту и даже продавать свои собственные органы, лишь бы продлить подписку на любимый вирт.

— Зависимость, человек всегда от чего-то зависит… — произнес Меган-Мэтью. — И оттого, что людей стали называть «хуммы», эта зависимость не исчезла. Американская культура была построена на стремлении к свободе и независимости, но больше всего нас не устраивала рабская зависимость от Бога. Мы считали Бога мифом, который мы сами же и придумали, от которого нужно избавиться, ибо человек — мера всех вещей. Человек — подлинный бог этого мира, в этом состояла соль нашей культуры, нашей цивилизации. И к чему мы пришли?

— Вы отрицаете достижения новой эры? — удивился Джой. — Знаете, на что это походит? На проповедь недобитых сектантов из Южной Конфедерации.

Меган-Мэтью преспокойно уселся на диванчик:

— Возможно, и что с того? Я не заставляю вас верить в то, что говорю. Я говорю лишь то, что вижу. Кто-то безнадежно зависит от своего холодильника, кто-то от нейро-сериалов, кто-то от синтакса! В последнее время хуммы подсели на порно-вирты. В иных формах все это было и раньше — два, три, четыре поколения назад. Вы можете отказаться от веры в Бога, но попробуйте отказаться от машин, от веры в прогресс хумманизма — и вас тут же признают сумасшедшим.

— По-моему, вы слишком драматизируйте, Меган. Всем известно, что юзеры NAC обладают большими свободами, чем юзеры остальных стран мира, и я этим горжусь.

— Я тоже горжусь этой страной! Можете не сомневаться, поводов гордиться этой страной у меня даже больше, чем у вас, — сказал Меган, решив вернуться к олдлиту, с которого завязался их разговор. — Был в старинной литературе такой британский писатель Джордж Оруэлл, который в книге «Скотный двор» высмеял коммунистов, правивших в Рус-ленде во II – III веках до новой эры. Он представил лидеров и жителей этой страны животными, которые устроили революцию и изгнали хозяина фермы, мистера Джонса.

— А в этом месте уже можно смеяться? — спросил Джой с сарказмом, намекая на то, что книга ему не интересна от слова «хватит-уже-втирать-всякую-чушь».

— Конечно, роман вряд ли вам знаком, да и юмор в нем не самого лучшего качества. Но Оруэлл затронул важную тему — тему изгнания и свободы, — продолжал втирать ему Меган-Мэтью. — Ирония в том, что животные решили освободиться от человека в точности так, как человек решил однажды освободиться от Бога. Оруэлл лишь намекнул на это, он не пошел дальше! Он оказался не готов к тому, чтобы представить читателю более полную картину и отразить в своей аллегории тех, кто подбросил животным идею скотизма.

— Да, и кто это был?

— Мы, Джой, это были мы, сукины дети, — рассмеялся Меган. — Волки в овечьих шкурах! Представь, какой отличный приквел мог бы получиться. Пять волков, облизываясь, долго бродили вокруг фермы, мечтая о свежем мясе, но боялись царь-пушки мистера Джонса. Тогда, не сумев сожрать хозяина, волки стали прикармливать Старого Хряка и вырастили вождя революции.

— Это невозможно! — не поверил Джой.

— Почему? Это же олдлит — твори что захочешь! — щелкнул пальцами Меган. — Говорят, старину Оруэлла однажды поразило то, как маленький мальчик вел с помощью вички огромного коня, и подумал: «Если бы эти животные осознали свою силу, мы бы не смогли повелевать ими». Зависимость, Джой, зависимость заставляет всех повиноваться чужой воле! Но где теперь независимые тарпаны? Они вымерли, как бесчисленные виды других диких животных, их больше нет, а породистые лошади, зависимые от хуммов, здравствуют и поныне. Так, может, эти домашние животные не так уж и тупы, а?

— Меган, я не понимаю, к чему вы клоните. Похоже, вы стали жертвой какой-то фейковой пропаганды. Где доказательства того, что Йус-ленд участвовал в революциях Рус-ленда?

— В нашем ультранете вы их точно не найдете. Все, что было правдой, спустя сотню лет может оказаться фейком, а что было фейком может оказаться правдой. Помяните мое слово, Джой.

После этих слов тренсгендер-интеллектуал поднялся с диванчика и змеиной походкой покинул библиотеку, оставив Джоя в некоторой растерянности. Для старика этот транс рассуждал довольно здраво. Тогда как девятнадцатилетний Джой чувствовал себя при общении с ним ничего не помнящим маразматиком, который не в состоянии сформулировать ни одной мысли. Похоже, он нашел в Большом Яблоке еще одну червоточину, которая вела в совершенно неизвестном ему направлении.

— Джой, ты в порядке? Джой? — потормошила его Лу.

— Да, конечно, — очнулся он, словно от гипноза. — Просто с одним стариком пообщался. Он трансгендер, весь такой из себя, в пятнистых скинни... Ты его не видела? Он только что из библиотеки вышел.

— Нет, не видела, у меня занятия окончились, — нежно прижалась к нему Лу. — Но я не могу сейчас пойти с тобой, надо дождаться, когда родители детей заберут.

— Без проблем, можем пока с ними поиграть. Детвора, кто будет в грид?!

К нему подбежала толпа веселых детей, с которыми занималась Лу, практически вся группа, кроме одного мальчугана, который остался сидеть на полу в детской комнате.

— Привет! Ты хорошо себя чувствуешь?

— Я в порядке, — ответил мальчик грустно.

— Не хочешь поиграть с нами?

— Озэркины не играют в грид, — ответил мальчуган.

— Понятно, и кто же ты в популяции озэркинов? — спросил Джой.

— Моя мама — кугуар, папа — далматинец, а я еще не определился, — ответил малыш.

— Ну, пока ты не определился, может, поиграешь с нами, а? Что скажешь?

Джой перебросил мячик из руки в руку.

— Если мама и папа узнают, они меня сюда больше не приведут.

— А зачем им об этом знать? Эй, у взрослых кугуаров и далматинцев свои проблемы, не так ли? — подмигнул ему Джой.

На лице у мальчугана прорисовалась тусклая улыбка, он поднялся с пола и присоединился ко всем детям. Разделившись на две команды «Joyce-kids» и «Lunatic-team» (не трудно понять, что Лу придумывала название для команды Джоя, а название команды Лу придумывал Джой), они стали перебрасывать мячик, делая пасы детям, которые должны были пасовать мяч тем, кого называла Лу. Доигравшись до того, что Джой, убегая от карапузов из «Lunatic-team», чуть не опрокинул стеллаж с бумажными книгами, они здорово повеселились, пока за детьми не стали приезжать родители. Покинув библиотеку, Лу с Джоем заглянули в ближайший ресторанчик на Джон-стрит, расположившись за столиком на фоне Ист-Ривер и пролетов моста.

— Спасибо тебе, Джой, — устало произнесла Лу.

— За что? Мы же просто зашли перекусить.

— Я про того мальчика, Чаппи. Он у нас новенький, — объяснила Лу. — В его возрасте некоторые дети уже сами начинают читать, но я не уверена, что смогу с ним хотя бы алфавит освоить. Он даже на буквы не смотрит!

— Да, у парня могут возникнуть проблемы с развитием, если он и дальше будет верить, что он животное, как в это верят его родители. Хотя, по-моему, он вполне здоровый мальчик. Может, тебе работу сменить, если это так выматывает?

— Нет, дело не в этом, — возразила Лу. — Кто-то же должен учить этих детей, не у всех есть возможность оплачивать дистант-классы или нанимать частных репетиторов.

— Это точно, если бы Бруклинская библиотека не была интернатом для детей и подростков, я бы сам до сих пор читал по слогам, — кивнул Джой, ковыряя вилкой салат на тарелке. — Так странно, да? В ультранете тысячи дистант-классов, наука ушла так далеко, а детей учить некому...

Лу задумалась, глядя на синеющий за окном Ист-Ривер.

— Когда я увидела, как Чапп бегает за тобой, я чуть не разрыдалась, правда! — сказала она. — Он мне совсем не доверяет, его так сложно расшевелить. Не понимаю, как тебе это удалось?

После ресторана из соображений безопасности они решили обойти угол Адамс-стрит, где тусила толпа уличных бойцов «Дамбо», и прогуляться по дорожкам прибрежного парка до старого Бруклинского моста, который городские власти из года в год обещали закрыть для пешеходов по причине его ужасного аварийного состояния, но каждый год откладывали это решение, опасаясь массовых недовольств и убытков от снижения турпотока. Они вышли на променад, у обочин которого сидела молодежь, обдолбанные наркоманы, уличные торговцы и художники, рисующие для развлечения туристов модные психоделические голограммы от руки. Отыскав свободное местечко за сдвоенной готической аркой, они встали у ограждений, слушая гудение ветра в усталых стальных тросах и едва заметное поскрипывание конструкций, которые смешивались со звуками огромного Сити и шуршанием экаров, проезжающих где-то под ними на нижней эстакаде.     

Это было одно из самых любимых ее развлечений. Лу обожала прогулки по Бруклинскому мосту! Ей нравилось, что каждая прогулка по променаду была непохожа на другую прогулку по этому же променаду неделю или месяц назад. Ей нравилось встречать здесь различных чудаков, представителей богемы, целующихся хуммов, слушать обрывки фраз, доносившиеся от случайных прохожих, среди которых звучали непонятные иностранные голоса. Гудзонский ветер обдувал ее волосы, взлетавшие вверх копной, она смотрела на Форт Джей, видневшийся в заливе и красиво отражавшийся в зрачках ее глаз, похожих на полушария голубой планеты.

Она вдруг таинственно улыбнулась, спросив у Джоя сквозь улыбку:

— Хочешь послушать стихи?

— Стихи? Ну, давай!

— Только не смейся, понял?

Он торжественно поднял правую руку в знак того, что присягает ей не смеяться во время чтения, и Лу с осознанием значимости и весомости каждого слова выразительно прочла строки, безумная патетика которых буквально сломала ему мозг!

 

Is die, Coolidge, ride Ozniy cleach!

Nakhon Ratchasima may Nigel`s law,

OT poke wall crass nigh,

Cake flair ha, Nash ye ha, mothery care,

Hot we race United States off America!

 

Джой стоял, приходя в себя от прозвучавшей в порывах ветра непонятной тарабарщины,  сочинить которую было невозможно, пожалуй, даже под воздействием синтакса. Какой поэт мог сочинить такое?

— Джииз! — вырвалось у него восклицание из старого амеруса. — Лу, что это было?! Ты это сама сочинила?

— И да, и нет, — загадочно ответила Лу. — Тебе понравилось?

— Понравилось ли мне? Да это же за гранью гениальности!

— Просто я решила перевести на йуслинг одно стихотворение, — скромно ответила Лу. — Его написал рус-лендский поэт Владимир Маяковский во III веке до новой эры. Представляешь?

— Ты знаешь рус-лендский?

— Нет, мне попалось стихотворение «Бруклинский мост» в ультранете, я слушала, как оно звучит, и перевела его, не зная языка.

— Ага, понятно, — улыбнулся Джой с облегчением. — То есть, да… ничего не понятно, но теперь все понятно!

— А почему ты вообще его слушала?

— Как бы тебе сказать, — задумалась Лу, подбирая слова в своей голове. — Этот стих, он же про Бруклинский мост. Он звучал так восторженно, что показался мне очень и очень знакомым.

— Знакомым? — недоуменно взглянул на нее Джой. — Лу, ты в курсе, что Рус-ленд — самый опасный враг Конфедерации? У них там идет восьмое тысячелетие от «Сотворения Мира», и медведи по улицам гуляют.

— А у нас кугуары с далматинцами, — намекнула она, весело поглядывая на Джоя.

— Ладно, Лу, пошли отсюда, — Джой взял ее за руку. — Знаешь, сначала я подумал, что это что-то из Джойса. Три кварка мистеру Марку и все такое…

Они побежали по променаду, держась за руки.

— Ты ведь любишь Джойса? Раз ты его читаешь, ты его любишь.

— Ага, люблю, — крикнула Лу ему в ухо, как будто он и был Джойсом. — Я всех люблю!

— Невозможно всех любить!

— Смотря в каком смысле.

— Во всех смыслах!

— Никто не знает всех смыслов.

— Даже я?

— Даже ты! Джой, тем более ты! — рассмеялась она, кружась вокруг него.

Добежав до парка Кэдман-плаза, они сделали передышку у заброшенного мемориала в память о бруклинцах, погибших в ходе Второй мировой войны. Этот мемориал чудом пережил уличные бои и погромы во время Великой смуты, но за полвека никто не привел его в порядок. Джой видел это место в заставке популярной вирты «War Cities», придуманной специально для воспитания у юзеров Конфедерации чувства патриотизма. Там, в искусственной реальности, здание и монументальные скульптуры по бокам были в идеальном состоянии, почетный караул в белых фуражках возлагал к стене памяти траурный венок. Но в действительности этот мемориал выглядел по-другому. За памятником никто не следил, да и особого интереса к нему у жителей не возникало. Население Бруклина менялось каждые тридцать-сорок лет, так что прямых потомков, пра-пра-прадеды которых были участниками той войны, в боро давно не осталось.

Он приблизился к скульптуре солдата, на поверхности которой виднелись выбоины от пуль, и вздрогнул, когда за его спиной прозвучал чей-то голос:

— Мемориал… память о прошлом.

Он обернулся, увидав рядом неопрятно одетую старуху, которая спросила, глядя в пустоту перед собой:

— Что мы знаем о прошлом, если не знаем самих себя?

— Вы это у меня спросили?

— Возможно, у тебя, а возможно, у того, другого Джоя.

— Что за? Вы меня знаете? — удивился он.

— Нет, конечно, откуда мне тебя знать.

— Но вы назвали мое имя!

— Ну и что? Имя узнать легко, нелегко узнать человека, особенно, если он сам себя не знает.

Это было поразительно! Второй раз за день к ему обращался пожилой хумм, говоривший на старом амерусе. Сначала был транс в библиотеке, теперь эта женщина, которая, похоже, плохо видела. Причем оба хумма вели себя подозрительно, можно даже сказать, неадекватно.

— Может, вам нужна помощь? Просто скажите, куда вам нужно, и мы с Лу отведем.

— Тебе самому скоро нужна будет помощь. Но никто тебе не поможет, если ты не узнаешь другую Лу.

— Другую Лу? Что за бред вы несете? — возмутился Джой. — Кто вы?

— Я твоя темная сторона, которую ты не хочешь знать, — пробурчала старуха.

— Ну, раз помощь вам не нужна, мы с Лу, пожалуй, пойдем! Всего хорошего.

— Кто ты на самом деле? Будь осторожен, Джой, твое незнание способно тебя разрушить…

Если бы к нему прицепилась какая-нибудь чикса или бастер какой-нибудь, нуждающийся в дозе будда, он бы знал, что и как ответить, но в общении со старшим поколением у него были явные проблемы. Он их не понимал, они были как представители инопланетной цивилизации из старого космического вирта, в который никто уже не играл. Как эти старики выживали в Бруклине — это вообще была для него загадка!

— Лу, ты что-нибудь поняла? Сэт-ап какой-то…

— Я поняла, что нам нужно домой, — успокоила его Лу.

Направившись в сторону сабвэя на Кларк-стрит, они стали рассуждать, почему разговоры с пожилыми хуммами были труднее чтения олдлита. Джой рассказал Лу о встрече с Меган-Мэтью в библиотеке, который утверждал, что старинная литература была отредактирована еще в прошлом веке, следовательно, оригинальный язык олдлита был еще более непонятным. Так они вошли в вестибюль отеля «Сент Джордж», где находились лифты для спуска в метро. В отличие от других станций метро Нью-Сити, это была образцово-показательная станция сабвэя, где не было завалов мусора, бомжей и невменяемых хуммов, которые катались по полу под кайфом. А сам отель представлял собой историческое здание III века до новой эры, в котором раньше останавливались президенты Йус-ленда, банкиры, магнаты, выдающиеся писатели, актеры и певцы, где по залу «Звездная пыль» разносилась музыка Стравинского, где отдыхали Фрэнк Синатра и Кэтрин Хепберн, а теперь это была банальная общага, комнаты в которой сдавались нуждающимся по договорам социального найма, так что остатками былой роскоши фешенебельного отеля мог насладиться абсолютно любой хумм.

Они вышли на своей станции, которая была как раз-таки самой обычной станцией сабвэя, где дурно пахло, где возле стен, заляпанных надписями, стояли слуты и трансы, продающие услуги сексуального характера, а также айскримеры, торгующие синтаксом, буддом и прочей дрянью. Один из наркобарыг, стоявший возле лестницы, отлип от стенки метро и подошел к Джою:

— Чистого мурка не желаете прикупить на вечер? — предложил ему айскример с женским голосом.

— Нет, спасибо, я только на работу устроился, не хочется завтра вылететь, — ответил Джой.

— Ты меня не узнал? — спросил торговец.

Джой присмотрелся к лицу айскримера — глаза без белков, измененный цвет сетчатки, короткие фиолетово-лиловые волосы, татушки на шее, на лбу, на подбородке. Две шпильки в ноздрях, клипсы в ушах, разрезанных по последней кринжевой моде.

— Да как же тебя узнать?

— Я Кэт, ты что, не помнишь меня? —  улыбнулся айскример, обнажив подпиленные острые зубы. — А в интернате я тебе нравилась…

— Вот черт! — узнал ее Джой. — Келли? Ты?!

— Ну да, а что, незаметно?

— Ты что с собой сделала?

— Я в поиске самоидентичности, Джой, — объявила Кэт. — Если мое лицо тебе не нравится, можешь не смотреть.

Он помнил ее девчонкой, за которой в интернате ухлестывали многие, а кто не ухлестывал, любовался издали ее идеальной фигурой и правильными, как в самом хитовом вирте, чертами лица! И вот, спустя три года после окончания интерната, узнать ее было практически невозможно. Она стояла в подземке и торговала дурью.

— Кэт, зачем ты себя так опускаешь? Ты же не шалава.

— Кимай бампер, — бросила Кэт, желая то ли его оскорбить, то ли уколоть побольнее. — Ну, так что, мурк будешь брать? Капли что надо, закапаешь в оба глаза — и будешь богом на сутки! Отвечаю.

— Я что, похож на того, кто хочет стать богом? — усмехнулся он. — Пока, Кэт! Это не мое дело, конечно, но, по-моему, тебе нужно сменить имидж.

— Сийа, Джой!

Вот такие были друзья и подруги у Джоя, хотя в интернате он их знал совсем другими. Но что поделать? Они были свободными юзерами и сами выбирали свой жизненный путь. Непонятно только, почему этот путь заканчивался так быстро от передоза где-нибудь в парке, на автобусной остановке или прямо в вагоне сабвэя, или, как в случае с Ханном, в тупой уличной перестрелке. Прах Ханна даже забрать было некому после кремации. Копы нашли номер Джоя в айфе Ханна, и выдали ему бокс №1012023009 под расписку, содержимое которого он в тот же день развеял с Бруклинского моста над Ист-Ривер. Нью-Сити был безумен — этого никто не отрицал, здесь просто жили, иногда умирали, иногда старались поддержать друг друга, понимая, что в масштабах мегаполиса толку от этой поддержки было не так много, как всем хотелось.

Наконец, они с Лу вошли в подъезд своего кондоса, в темноте которого кто-то громко стонал и кряхтел, производя под воздействием тестостерона семенную жидкость — то единственное, что умел производить. Не мешая подросткам выпускать пар, они заткнули носы! В подъезде, помимо пота, воняло экскрементами — мрачные проделки модной субкультуры копроэксгибиционистов. Эти подонки гадили во всех кварталах боро, так что подыскать кондос, где подобные эксцессы не случались бы совсем, было довольно трудно. Войдя к себе в квартиру на четвертом этаже, они сразу отправились к умывальнику, чтобы смыть с себя грязь большого города, быть может, не столько физическую, сколько грязь моральную — эту незаметную со стороны, нематериальную грязь, которая, однако, тоже могла смываться обыкновенной водой, нужно было только подольше подержать руки под краном и промыть несколько раз лицо, приложив к нему чистое полотенце. И вот уже выходишь из ванной комнаты в просторный холл обновленным и отдохнувшим, как после долгого сна.

Пока Лу принимала душ, он развалился на диване, включил стереоэкран и стал смотреть хит-парад с обзором популярных виртов месяца.

— Играй! Исследуй миры! Создай своего героя! — звучал с экрана нежный синтетический голос, от которого невозможно было оторваться и который сопровождался яркими рекламными клипами.

— Мечтай, общайся с друзьями, найди свою любовь! «I-Fi» — твой мир без границ!

— Технологии «Beauty-Tutty» — твоя вселенная красоты!

После рекламного блока популярный ведущий Джимбо Майгод под аплодисменты и крики восторженной публики продолжил вещать об успехах и провалах на рынке виртов. Он сворачивал стереоэкран с выбывающими из хит-парада неудачниками и выбрасывал их, словно скомканный лист бумаги, то в мусорное ведро, то смывал в унитаз, то отправлял пинком в виртуальное окно, которое разбивалось в дребезги, разлетаясь по комнате реалистичными, но быстро исчезающими осколками.

— Опять «Вирту-шоу»? — недовольно спросила Лу, вытирая волосы полотенцем.

— Это так, пока тебя не было. Иди, ко мне!

Он выключил стереоэкран и поцеловал Лу, которая села к нему на диван.

— Знаешь, у меня завтра ответственный день. Если выиграем турнир или хотя бы пройдем в финал, получу кучу кибер-баксов, — произнес он мечтательно. — Мы сможем переехать в другой район и купить гоночный экар «Мисудзу 512».

— Он тебе так нужен?

— Конечно! — убежденно ответил он. — Лу, нам не придется постоянно ездить в метро, мы почувствуем себя настоящими хуммами! Ты не представляешь, как мне с тобой повезло. Без тебя я бы сейчас, наверное, тоже стоял в метро и торговал дурью вместе с Кэт.

— Мне кажется, в душе она хорошая, но с ней что-то произошло, — подумала Лу вслух.

— Кэт утонула в окружающем нас дерьме — вот что с ней произошло.

— Так странно, почему хумманизм и свобода в нашем юзабилити ведут многих хуммов к упадку и наркозависимости? Неужели об этом мечтали отцы-основатели Йус-ленда?

— Не знаю, Лу, сегодня я понял, что ничего не знаю об истории Йус-ленда! Какими были наши предки? О чем мечтали? Говорят, в III веке синтакса еще не было, значит, тогда его вообще не употребляли. Тогда даже телевизоров не было, можешь себе представить?

— Нет, не могу, — пожала плечами Лу. — Но, возможно, как раз поэтому старые книги обладают для меня такой магической силой. Они написаны по-другому, в них есть оттенки чувств, ароматы эпохи. Когда я читаю эти книги, я словно сама создаю в голове вирт, в котором живу, радуюсь и огорчаюсь вместе с героями.

— Да, и дети очень любят, когда ты читаешь, — заметил Джой. — Кстати, раньше детей в боро было больше, тебе не кажется? Пока не ввели эти новые сертификаты… только не похоже, чтобы женщины стали меньше беременеть, я каждый день вижу беременных.

— Многие донашивают эмбрионов до шести месяцев и продают их на стволовые клетки, — объяснила ему Лу. — Ты что, не знал?

— Ну и скрипт! — не поверил Джой. — Как можно сдать своего ребенка кому-то на клетки? Тебе не кажется, что это аморально или ненормально? Даже не помню, какое из этих старых слов здесь лучше подойдет.

— Джой, неэтично вот так обсуждать других хуммов, особенно женского пола. Это такие же юзеры, как мы. Они просто пользуются своими законными правами. Некоторые зарабатывают этим на жизнь, есть специализированные агентства, где можно официально утроиться прокси-донором клеток. Благодаря этим отважным хуммам в клиниках спасают жизни!

— Ты в это веришь? — усмехнулся Джой. — Ни одного хумма не знаю, кому бы вот так спасли жизнь. По-моему, стволовая хирургия доступна только политикам Пентагона, кинозвездам, супервайзерам и таким шишкам, как транс Меган, у которых столько кибер-баксов, что плевать они хотели на баллы сити-рейтинга.

— О! Кстати, отгадай, о чем я подумала?

— Не завести ли нам ребенка? — предположил Джой.

— Да нет же, давай найдем какой-нибудь олдфильм и посмотрим его!

— Я уже видел сегодня фрагмент, мне этого хватило — качество картинки ужасное! На стереоэкране такое смотреть невозможно.

— А мы уменьшим его размеры.

— Ну, если хочешь, давай поищем что-нибудь.

Лу вошла в ультранет и приступила к поиску подходящего олдфильма, причем через пять минут стало ясно, что этот процесс будет таким же утомительно долгим, как если бы она выбирала себе книгу, фон для расцветки комнаты или одежду в супермаркете, которая должна быть в тренде моды, но не слишком броской и откровенной, не лишенной ноток оригинальности, но достаточно универсальной, простой и удобной, но в то же время чуточку утонченной, короче говоря, чтобы это была именно ее одежда, а такой одежды, кажется, не было во всем супермаркете, но через пару часов поисков и примерок все-таки можно было отыскать что-нибудь подходящее.

Джой тоже старался понять, что бы такое выбрать из десятков тысяч фильмов, о которых он никогда не слышал. Ему хотелось посмотреть какую-нибудь фантастику, чтобы узнать, как хуммы прошлого представляли себе будущее, а Лу искала исключительно романтические мелодрамы, что не слишком-то воодушевляло. В конце концов, приличную мелодраму про любовь с озвучкой на йуслинге в антураже любой эпохи можно было найти и среди современных стереофильмов. После нескольких неудачных попыток приступить к просмотру какого-нибудь олдфильма, они все же включили мелодраму «Нью-Йорк, я люблю тебя», которая заинтересовала Лу и странным образом увлекла даже Джоя. Он не узнал из фильма, как хуммы прошлого представляли себе будущее, зато увидел, каким был Нью-Сити двести лет тому назад.

Во время просмотра он размышлял над сюжетом и вставлял свои комментарии, которые Лу бескомпромиссно отвергала, но, когда фильм закончился, сама завалила его вопросами. Ей нужно было выговорить все: как здорово играли актеры, какие романтичные истории были рассказаны, какие красивые люди жили во II веке до новой эры. Он соглашался со всем, что она говорила. В целом фильм ему тоже понравился, но она в это не верила, считая, что он просто не хочет с ней спорить. Они могли еще долго проболтать о фильме, если бы на айфу Джоя не поступил видео-звонок.

— Ит, привет! Как ты? Лу… это Итан.

— Привет, Ит! — крикнула она в айфу.

— Хай, Лу! Джой, чувак, ты не поверишь, где я…

 

Итан де Брок был молодым бельгийцем родом из Гента, из местечка под названием Москва. Он очень гордился тем, что Гент когда-то был вторым по величине городом Европы и не упускал случая, чтобы рассказать Джою что-нибудь из истории Фландрии. Пару лет Ит посещал лекции в Гентском университете, но был отчислен оттуда за низкий уровень соцрейтинга, за мелкие кражи, проблемы с полицией, похождения по ночным клубам и употребление синтакса. Последнее обстоятельство стало решающим. Итан был конченным геймером и наркоманом. Причем на спайс и синтакс он подсел даже раньше, чем на дорогие нейровирты. Он воровал гаджеты, айф-карты и золотые побрякушки по двум основополагающим причинам: либо для того, чтобы наширяться, либо для того, чтобы купить годовую подписку на новый вирт. Но, если денег на вирт не хватало, то опять-таки — для того, чтобы наширяться. И так было до тех пор, пока он не познакомился с Джоем.

Знакомство произошло, разумеется, в нейровирте: совершенно случайно они оказались под обстрелом в «дэдэхе», самом популярном шутере прошлого сезона — «Division of Darkness», как раз в тот момент, когда Альянс решил устроить массовый геноцид нубов, сделав одновременный байт на всех уровнях вирта. Шанса выжить у небольших групп и коалиций не было, тем более не было его у одиночек, которые зашли под шумок повыбивать дропы. И вот тогда Итан вычудил то, что вошло в анналы Альянса как «эффект синхронизма». Не зная, кто стоит рядом с ним, не имея времени на объяснения, он подбросил Джоя на пролетающий у них над головой дрон, шмаляющий напалмом, а сам прыгнул следом. Джой поймал его за руку и тут же подбросил еще выше, туда, где пролетал второй эшелон дронов, а Итан подхватил его в прыжке и вновь подбросил к дрону-разведчику, оттолкнувшись от которого они прыгнули на крышу небоскреба, уничтожили там наблюдательный пункт Альянса, после чего свалили на вертушке, пока никто не опомнился.

Они оказались единственными оппортунистами, выжившими в том бою! Кто-то из ребят Альянса заснял их невероятные прыжки на камеру и выложил в ультранет — так Итан и Джой обрели популярность и узнаваемость в мире гейминга. В шутерах по этому поводу появился даже термин «итанджоить». По расчетам специалистов шанс выбраться из той облавы был равен сотым долям процента: нужно было не только без слов понять друг друга и выполнить замысел с первого дубля, нужно было еще, чтобы дроны пролетали в нужное время и в нужном месте. Компании-разработчики виртов обратили на них внимание, стали приглашать их на международные турниры по кибер-файтингу и спарринги среди профессионалов. Мечта любого геймера, но и ответственность большая, поэтому Итан де Брок ушел в завязку. Он прошел курс реабилитации где-то под Брюсселем, устроился на работу в продуктовый магазин и вообще заметно изменился за полгода в лучшую сторону.

В Брюсселе было уже за полночь. Тусклые фонари светили на брусчатую дорожку в сквере с темными деревьями, на фоне которых стоял Итан. Видеосигнал на айфе прерывался помехами — обычное дело для спутникового ультранета.

— Ит, у вас там ночь, кажется. Ты чего звонишь? — спросил у него Джой. — Тебе же надо выспаться перед турниром.

— Секретный уровень, — усмехнулся Итан.

— Свидание, что ли?

— Да какое свидание? Сейчас сам все увидишь, — таинственно прошептал Ит.

Рядом с Итаном раздались шаги, кто-то тихо спросил по-французски:

— Вас зовут Итан де Брок? Предъявите ваш паспорт, пожалуйста.

— Да-да, сейчас, вот он.

Джой увидел фигуры двух людей в темных одеждах, стоявших рядом с Итом и проверяющих его документы.

— Следуйте за нами, господин де Брок.

— Ит, ты во что вляпался? — не выдержал Джой.

— Спокуха, Джой! Все под контролем, — успокоил его Итан. — Короче, это монахи, понял? А это Брюссельский кафедральный собор.

— Что?!

Джой вытаращил глаза, разглядывая на айфе подсвеченные стены готического собора, рядом с которым проходили Итан и двое монахов.

— Ты в монахи решил податься?

— Тише, Джой, — шепотом сказал Ит. — Помнишь, я тебе говорил, что проходил лечение в центре алексевитов? Алексевиты — это монашеский орден, возникший в средневековом Брюсселе во время эпидемии чумы, он существует до сих пор, хотя теперь это самый малочисленный орден. Меня лечил пожилой нарколог Жан-Поль Ла Барр, сам магистр ордена алексевитов.

— Так ты на лечение идешь посреди ночи?

— Нет, падре Ла Барр скончался вчера вечером, но он оставил мне завещание. Завещание, Джой!

Двое монахов, перекрестившись, встали у небольшой кованной двери. За дверью щелкнул замок, заскрежетал металлический засов — и на пороге появился охранник в черной амуниции и бронежилете. Это был запасной выход, который находился во дворе храма и открывался только изнутри. Джой продолжал смотреть трансляцию Ита. Внутри здания сигнал стал прерываться еще чаще, покрываясь полосками радиопомех, но зрелище было захватывающим! В сопровождении монахов Итан прошел по великолепному центральному нефу, который обрамляли колонны, украшенные изваяниями святых апостолов, затем спустился в подземелье. В конце узкого коридора была еще одна дверь, больше похожая на сейф, чтобы ее отворить, монахи ввели пароль и вошли в кабинет. О том, что это был именно рабочий кабинет, говорили старые мониторы, полки с картотеками и книгами. Причем, судя по кожаным переплетам, некоторым из книг было лет пятьсот, не меньше! Такой олдлит очень ценился частными коллекционерами, хотя в эпоху Айфы прочесть его мало кто был способен.

— Итак, господин де Брок, мы пригласили вас в столь скорбный час, исполняя волю нашего достопочтимого магистра падре Жан-Поля Хуго Луи Ла Барра, который, приуготовляясь покинуть сей бренный мир, завещал передать вам эту папку лично в руки.

Один из монахов указал на старую папку, лежавшую на письменном столе.

— Великий магистр запретил нам прикасаться к этому предмету, поскольку в папке находится то, что предназначено только вам, — произнес монах. — Поэтому нам не оставалось ничего другого, кроме как провести вас в келью нашего почившего брата. Надеюсь, это было необременительно.

— Падре Ла Барр завещал мне эту папку? — спросил у монаха Итан.

— Да, такова была его воля.

— Так я могу забрать ее с собой?

— Конечно, с этого момента папка принадлежит вам.

Итан открыл папку прямо на столе. В ней оказался старый потрепанный журнал, на обложке которого был выцветший синеватый коллаж — нейрон мозга в космическом пространстве.

— «The Global Review: Science & Research. 26 March 2059», — прочитал Ит название и дату выхода журнала. — Но причем тут я? Этому журналу больше ста пятидесяти лет!

Взглянув на монахов, Итан догадался, что им ничего не известно ни о журнале, ни о том, для чего падре завещал его Иту. Пролистав журнал, он обнаружил закладку на странице, с которой начиналось большое интервью с каким-то ученым, блеклый снимок которого был размещен тут же, на четвертой странице. Ничего не понимая, Итан развернул листок, который магистр ордена использовал в качестве закладки. Это была выписка из истории болезни Итана, точнее, диагноз, поставленный доктором Ла Барром после нескольких бесед с пациентом и гипнотического сеанса, проведенного в центре реабилитации. К сожалению, весь текст был на латыни и, очевидно, не предназначался для посторонних глаз. Единственное, что Итан разобрал, так это свое имя, которое мелькало в записанных от руки строчках.

— Понятно, здесь что-то о моем лечении, — сказал Итан, закрывая папку. — Благодарю вас, святые отцы, скорблю вместе с вами по покойному падре, мир ему и покой.

— Для нас это невосполнимая утрата, — ответил монах, складывая ладони в молитвенном жесте. — Да прибудет с вами Господь!

На этом месте связь прервалась, однако через пару минут Итан снова подключился. Он шел по улице, держа в руке папку с потрепанным журналом. На лице Итана читалось разочарование.

— Бро, что такой хмурый? — спросил его Джой.

— Завещать какой-то бесполезный старый журнал, — произнес Ит. — Если бы мне крест золотой завещали или одну из тех книг, которые можно толкнуть на антикварном аукционе, я бы это понял. Но как понять такое?

— Ит, отнесись к этому философски, — поддержал его Джой. — Почтенный доктор думал о тебе перед смертью, ты был ему небезразличен, по-моему, это трогательно.

— Да уж, очень трогательно. Ладно, Джой, сийа!

Джой попрощался с Итом, но вскоре Итан отправил ему голосовое сообщение, уже из дома. На этот раз голос Итана был чем-то взбудоражен:

— Йо Кокиншу! В журнале последнее интервью Йо Кокиншу! — громко объяснил Ит. — Я проверил в ультранете, это японский нейробиолог. Его считали первооткрывателем технологии нейрокодирования, однако затем подобные исследования были признаны лженаукой. Его статьи удалены из ультранета, книги и монографии изъяты из всех библиотек. Но, самое интересное, Йо Кокиншу и еще один ученый, работавший с ним, погибли при загадочных обстоятельствах в одно и то же время в разных странах!

— Ит, ты знаешь, что это значит? Твой журнал стоит кучу баксов на черном рынке!

— Ага, точно, — ответил Итан. — Как бы не продешевить! Я тебе сейчас обложку скину и страницы. Ты в старом амерусе лучше сечешь, я вроде бы не тупой, но половину слов не понимаю.

— Давай, сбрасывай, разберемся...

 

The Global Review

 

Нейросигналы открывают путь к тайнам Вселенной

Интервью профессора Токийского императорского университета Йо Кокиншу о значении исследований полей Энглера-Браута-Хиггса для фундаментальной науки.

«TGR»:

— Уважаемый доктор Кикиншу, в прошлом году вы совместно с профессором Подолински стали лауреатами престижной награды в области субъядерной физики. Каким образом ваше открытие связано с нейробиологией и наукой о мышлении человека?

Йо Кокиншу:

— Для большинства людей, которые не связаны напрямую с проблемами науки, развитие технологий и научных теорий предстает как постепенное накопление знаний. Но это не всегда так. На самом деле зародыши передовых идей часто можно встретить в теориях, которые долгое время наукой отвергались. Николая Коперника, предложившего модель движения Земли вокруг Солнца, считали сумасшедшим. Наука признавала незыблемой геоцентрическую систему Птолемея, хотя до Птолемея гелиоцентрическую модель предлагал Аристарх Самосский. Переход от Аристарха к теории Коперника оказался нелинейным, между ними период почти в две тысячи лет. Знаете, когда я прочел трактат Аристотеля «De anima», я был поражен тем, что, оказывается, еще Фалес Милетский утверждал, что «магнит имеет душу», так как главное свойство души состоит в том, что она производит движение сама из себя. На первый взгляд это высказывание кажется наивным, но, согласно исследованиям, которые проводились многими учеными, не только мной и доктором Подолински, нейрофизиология мозга действительно тесно связана с электромагнитным и другими полями.

«TGR»:

— Магнит имеет душу, следовательно…

Йо Кокиншу:

— Следовательно, душа, как любая сущность, должна выражаться в той или иной форме, но наличие формы подразумевает определенный вид материи. Об этом и размышлял Аристотель в своем трактате «О душе». Проблема в том, что материю обычно ассоциируют с твердыми телами, которые можно потрогать, увидеть в телескоп или в микроскоп. Но в современном понимании материей является все, что обладает энергией. Гравитационные и электромагнитные поля — такая же материя, хотя мы не можем к ней прикоснуться. Мы можем исследовать свойства этих полей с помощью интеллекта — это единственное, что нам остается, так как внешние рецепторы нашего тела воспринимают и отражают весьма ограниченную часть окружающего мира. На основании этих ограниченных данных мы составляем картину того, как устроен мир, но это лишь небольшая часть реальности.

«TGR»:

— Напоминает философскую пещеру Платона, в которой находятся люди, наблюдая только тени, возникающие от света, изредка проникающего в пещеру.

Йо Кокиншу:

— Да, это хорошая аналогия для того, чтобы передать ограниченность нашего восприятия. То, что мы видим как объективный мир, — лишь небольшая «пещера», тогда как подлинный мир намного шире, он открывается где-то снаружи, а не внутри «пещеры» физических тел и явлений, наблюдаемых нами непосредственно. Впрочем, мир идей Платона понимается весьма упрощенно, даже примитивно, такую традицию создали сами философы, поэтому я бы не стал использовать выражение «мир идей» для отождествления его с подлинной реальностью. Хотя, безусловно, идеи, о которых говорил Платон, порождаются той, более сложной реальностью. Мы давно знаем, что психические явления связаны с электромагнитным полем. Эта связь очевидна, она лежит на поверхности, так как сигналы передаются в нервной системе с помощью электромагнитных импульсов или волн. Кстати, во многих древних культурах происхождение Вселенной связывали с первичным океаном, и когда мы говорим о волнах, которые распространяются в том или ином поле, мы используем ту же семантику, хотя выражаем ее через другие понятия и формулы. Так вот, гравитационное поле можно назвать «первичным океаном», из которого возникли звезды, планеты и другие макроскопические объекты, включая живых существ и человека.

«TGR»:

— Но, чтобы все это стало возможным, должен был появиться бозон Хиггса?

Йо Кокиншу:

— Разумеется, в 1960-х годах в рамках Стандартной теории была высказана гипотеза о существовании такой частицы, которая позволяет вступать другим частицам в гравитационное взаимодействие между собой. Если бы такой частицы не существовало, мы бы до сих пор не смогли объяснить, каким образом из разряженной плазмы, из этого «первичного хаоса» частиц, возникли сгустки материи в виде звезд и галактик. После сенсационного открытия бозона Хиггса в 2012 году, научный мир вздохнул с облегчением. Оказалось, что мы находимся на верном пути. (Смеется).

«TGR»:

— Вы пошли дальше и обнаружили…

Йо Кокиншу:

— Подождите, до того, как мы кое-то обнаружили, происходило много чего интересного. Еще в 1803 году Томас Юнг обнаружил квантовый эффект наблюдателя, пропуская потоки света через две щели. Представьте, что люди, живущие в пещере Платона, проделали в стене две узкие щели, а на противоположную стену установили светочувствительный экран. Когда свет прошел через щели, на экране запечатлелось сразу много полосок-теней, напоминающих волны на поверхности воды. Откуда люди сделали заключение, что свет распространяется в виде волн. Но некий философ Фома не поверил и решил сам присутствовать в комнате во время эксперимента, чтобы увидеть эти волны. Он дождался момента, когда свет прошел через две щели в стене, но на экране осталось только две полосы! В присутствии наблюдателя тот же свет повел себя как поток частиц — как крупа, которая оставляет две полоски, если насыпать ее через две щели. Один и тот же квантовый объект или процесс может вести себя по-разному, проявляя разные свойства в зависимости оттого, наблюдает за ним кто-то или нет. Потому что наблюдатель одним своим присутствием меняет условия, при которых протекает наблюдаемый им процесс. Это проблема, с которой можно столкнуться в гораздо более сложных экспериментах с квантовыми объектами.

Еще одна фундаментальная физическая проблема, связанная с эффектом наблюдателя, — так называемый парадокс Эйнштейна-Подольского-Розина. При аннигиляции позитрона и электрона образуются два фотона, имеющие одну плоскость поляризации, но летящие в противоположные стороны. Оказалось, что если у одной такой связанной частицы изменить плоскость поляризации, то одновременно изменится и плоскость поляризации у другой, которая находится на огромном удалении от первой. Это не совпадало с выводом Эйнштейна о скорости света как предельной для передачи информации.

Но почему бы не допустить, что в присутствии наблюдателя скорость передачи информации ограничена скоростью света, а в отсутствие наблюдателя она может многократно ее превышать? Для этого необходимо, чтобы для сверхсветовой передачи информации были задействованы дополнительные поля. Поля Энглера-Браута-Хиггса (ЭБХ-поля) подходили на эту роль, они были малоизучены, но мы понимали, что через них происходит взаимодействие, перенос информации из электромагнитного и гравитационного полей. Гравитационное поле в свою очередь являлось ключевым параметром в описании темной материи. Эта темная материя электрически нейтральна, ее нельзя зафиксировать привычными оптическими и электрическими приборами, но она составляет большую часть общей энергии Вселенной.

«TGR»:

— И тогда вы пришли к пониманию того, что информация в нейронах мозга тоже передается не только с помощью электрохимических сигналов?

Йо Кокиншу:

— Да, мы зафиксировали, что в коре головного мозга человека, а именно на тех участках, которые отвечают за понимание смысла слов и визуальных образов, возникают эти поля Энглера-Браута-Хиггса. Нервную систему можно уподобить радиоприемнику. Она транслирует в эти поля информацию и принимает ее от этих полей. Но это не радиосигналы, это субквантовые сигналы, которые распространяются не вдаль из точки А в точку B, а вглубь того, что мы иногда называем энергией вакуума или темной материей. Вопрос: куда уходят и откуда приходят эти субсигналы? Из первоначальных опытов, которые ученые ставили до нас, выходило, что свойство разума, которое выделяет человека, обусловлено сообщением с полем, которое нельзя назвать ни одной из частей биологического организма. Как радиоволну, через которую передается музыка, звучащая в вашей автомагнитоле, нельзя назвать частью антенны. Но, в отличие от радиоприемника, который не может сам себя модифицировать, эти субсигналы влияли на рост клеток, на образование новых синапсов между группами нейронов.

«TGR»:

— Дэвид Бом говорил, что человеческий мозг записывает все происходящее с помощью нейросигналов, как на магнитной пленке магнитофона, кодируя поведение человека и появление у него мыслей.

Йо Кокиншу:

— Замечательно, что вы вспомнили о работах Дэвида Бома! В действительности именно его следовало бы назвать первооткрывателем субквантовых взаимодействий. Его считали еретиком и отступником от классической квантовой теории, но он высказал несколько идей, к которым мы пришли спустя почти сто лет развития физической науки. Наблюдая в Беркли за согласованным поведением электронов в плазме, он сформулировал идею нелокальности. Он предположил, что целые океаны частиц могут действовать согласованно, как в его опытах с плазмонами. А что такое нервная система живого организма? Это определенным образом упорядоченное и согласованное движение миллиардов клеток и частиц, тех же электронов. Гипотеза Бома нашла подтверждение в исследованиях Карла Прибрама, который обнаружил, что память в мозгу хранится нелокально, она не привязана к одному участку мозга. Нейроны разных отделов мозга выполняют локальные функции лишь потому, что избирательно реагируют на частоты и параметры волн.

«TGR»:

— Это очень интересно! Как слушатели радиоэфира избирательно настраиваются на свою частоту, кому-то нравится «Rock & Metal», кому-то «Soma FM», «Bar Legend», «Hot 108», «Free FM» или, скажем, «Radio Nirvana».

Йо Кокиншу:

— (Смеется). Ну да, если хотите, в некотором смысле так и есть! Все радиостанции вещают в вашем городе одновременно, но каждый слушатель настроен на свою волну. В 1979 году Девалуа и Рассел сделали поразительное открытие, они доказали, что клетки мозга при анализе визуальной информации используют преобразования Фурье. Разумеется, в работе мозга задействованы очень многие процессы, и нейрофизиологи долгое время просто игнорировали исследования Девалуа, они отказывались верить в то, что клетки мозга сами по себе производят некие математические преобразования, ведь никто им не преподавал в университете высшую математику. Не так ли?

Что такое метод Фурье? Это возможность преобразовать комбинации сложных волновых функций или сигналов в более простые. В отличие от обычного нахождения производных (метод дифференцирования) метод Фурье работает как с действительными числами, так со мнимыми величинами. Это важно! Потому что мнимые числа образуют фазовый спектр, из которого можно восстановить сложный волновой паттерн. Гельмгольц показал, что фонорецепторы внутреннего уха преобразуют частоты звуковых волн. На практике это работает приблизительно так: в ухо влетает сложная звуковая волна, она преобразуется, убираются шумы, находятся дискретные значения слов, которые соответствуют тем, что отображаются в вашей памяти. Благодаря чему весь фурье-образ сообщения становится вам понятным, и вы можете его легко повторить, хотя частота вашего голоса будет другой. Вам не нужно пародировать голос, чтобы повторить чью-то мысль. Смысл связан с частотами, в то же время обладает динамическими свойствами и относительной независимостью от всего, что мы с вами слышим и видим. Мы распознаем образы, понимаем речь и текст, благодаря нейронам, совершающим преобразования Фурье и другие преобразования, неужели в это трудно поверить?

«TGR»:

— Да, но мне неприятно осознавать эти слова. Мы привыкли думать, что человек сам изобрел математику, а из ваших слов можно сделать вывод, что... 

Йо Кокиншу:

— Дэвид Бом пришел к выводу, что Вселенная устроена по принципу голограммы, и нервная система человека — одна из интерпретаций вселенской голограммы, ее образ и подобие, если так можно выразиться. Достаточно хорошая интерпретация, но сильно фрагментированная, и процесс познания можно рассматривать как преодоление этой фрагментации. В свое время на эту тему было много спекуляций, поэтому я бы не стал использовать слово «голограмма» для обозначения подлинной реальности. Хотя это намного более содержательная и продуманная концепция, чем просто «мир идей» Платона, недоступный восприятию.

«TGR»:

— Почему вам не нравится слово «голограмма»?

Йо Кокиншу:

— Дело не в том, нравится оно мне или нет, хотя, наверное, и в этом тоже. (Смеется). Дело в том, что для объяснения голографической модели Дэвид Бом использовал слова и образы, которые для его последователей превратились в канон. Они стали понимать голографический принцип как полноту и целостность (Wholeness) описания реальности, упустив из вида, что неполнота так же важна. В области сознания она даже более важна, чем целостность.

«TGR»:

— Каким образом? Поясните.

Йо Кокиншу:

— Хорошо. Если голограмма — развернутый и полный образ Вселенной, а скрытый порядок находится в зашифрованном коде, то более важно знать код, раскрывающий последовательность образов. Интересно найти локализацию этого кода как раз в неполном виде, иначе все ваши знания окажутся бесполезными. Вы можете знать, что из яйца появится курица, но курица не заговорит с вами человеческим голосом, она не наделит вас новыми знаниями, так ведь? Вы можете знать, что в стакане воды — неограниченный запас энергии, но при этом будете страдать от жажды и холода. Ваши знания бесполезны, если не локализованы, а локализация знаний означает неполноту.

«TGR»:

— Вы хотите сказать, что, если правильно локализовать код или заложенный в нас скрытый порядок, то можно гулять босиком по воде?

Йо Кокиншу:

— Нет, я хочу сказать, что не надо превращать высказывания Бома в схоластику. Вы можете проштудировать Дэвида Бома и сказать: «Уж теперь-то я точно все знаю — я знаю, что в снежинке отражается строение метагалактики», — но не знать, как справиться с насморком, не говоря о решении проблем загрязнения окружающей среды или таяния ледников в Антарктике. С одной стороны, мы все еще очень далеки от расшифровки более глубокого кода, который нейросистема использует в обмене информацией с темной материей и ЭБХ-полями, с другой стороны, нами получены результаты, хорошо согласующиеся с рядом положений теории Бома-Прибрама. Так, отличительной чертой человеческого сознания является то, что нейросигналы не только кодируют возникновение мыслей, но и мысли в свою очередь могут оказывать воздействие на глубинный код, запускающий субквантовые сигналы. Человек может перекодировать сигналы, присвоить им другое значение, перенаправить не только свои действия и мысли, но и действия других людей, стать проводником представлений, которые будут оказывать воздействие на человечество много столетий и даже тысячелетий. Животные этого не умеют...

«TGR»:

— Почему? Ведь у животных тоже есть мозг и нервная система, у них тоже есть своя воля, желания, а значит, чувства и душа. В чем разница?

Йо Кокиншу:

— Разница в том, что высшие животные не научились выражать мысли символически, хотя, может, киты научились. (Смеется). Один мой друг считает, что научились. Но в эволюции нашего мышления решающую роль сыграла письменность. Письмо — не просто средство общения и восприятия информации, это способ самопознания, а самопознание — и есть сигналы, которые распространяются не из точки А в точку B, а вглубь, туда, где мы встречаем ту самую, более связанную реальность. Наши предшественники были сосредоточены на процессах распознавания сигналов, поступающих в мозг из внешнего мира. Когда-то это было актуально, это было полезно при создании интуитивно понятных интерфейсов, обслуживающих программ. Но это ни на шаг не приблизило нас к ответу на вопрос: «Что есть сознание?». Мы сосредоточились на другом, мы стали изучать само мышление, как группы нейронов интерпретируют символические системы и смыслы, порождаемые текстами, семиотика которых нам более или менее понятна. Я говорю «более или менее», потому что язык — живая динамическая система, которую нельзя полностью формализовать. В семантике языка, как в квантовой термодинамике или в тепловой теории поля, большое значение имеют вероятностные процессы.

«TGR»:

— Но, если я говорю «да», это не может с той или иной вероятностью означать «нет», если я говорю «я», это не может означать кого-то другого. О каких вероятностных процессах идет речь?

Йо Кокиншу:

— Как показывает статистика, очень многие семьи подают на развод после нескольких лет совместной жизни, хотя каждый супруг говорит «да», отвечая на вопрос: «Согласны ли вы взять в жены, согласны ли вы взять в мужья…». Человек думает «я» — избранник или избранница, но через несколько лет избранником или избранницей становится кто-то другой. За этими цифрами стоят тяжелые психические травмы, но это часть реальности, которая сложнее, чем мы готовы это признать. Чем более мобильно и технологично наше общество, тем быстрее оно видоизменяется, тем больше возможностей предоставляет, но — тем менее устойчивы в нем любые связи. Хаос, социальная и психическая нестабильность — плата за прогресс, и разрушению подвержены не только чьи-то личные связи, так же на пике развития разрушаются цивилизации. Мы убеждены, что общество регулируется законами, традициями, культурными кодами, нашим сознанием, но общество в значительной мере функционирует неосознанно. Мы даже говорим, здесь и сейчас, не осознавая всех возможных последствий сказанного. Язык, которым мы пользуемся, — более сложный феномен, чем полагали лингвисты в прошлом, изучая лишь его статичные формы. Язык модифицируется, даже если мы не узнаем никаких новых слов, он усложняется со временем, как любой творческий процесс возникновения новых кодов, поэтому нельзя войти в один и тот же текст дважды — спустя время мы читаем его по-другому.

«TGR»:

— Вы заглянули в человеческое сознание через тексты, как если бы это был микроскоп? 

Йо Кокиншу:

— Еще одна любопытная аналогия! Но даже самый мощный микроскоп не позволяет нам в деталях разглядеть молекулу ДНК, чтобы «сфотографировать» генетический код. Как известно, первый снимок, по которому можно было судить о двойной спирали ДНК, получила Розалинд Франклин. Ее снимок увидели Френсис Крик и Джеймс Уотсон, которые в 1962 году вместе с Морисом Уилкинсом получили за открытие структуры ДНК Нобелевскую премию, сама Розалинд к тому времени скончалась от рака, спровоцированного облучением, которому она подвергала себя в лаборатории. Была ли видна структура ДНК на ее снимке? Нет, но эта структура в нем отражалась! Несомненно, без ее снимка Крик и Уотсон не продвинулись бы так быстро.

Когда мы стали рассматривать тексты и смыслы под другим углом, с позиций теории поля, сначала это тоже были такие нечеткие «снимки» нейроструктуры сознания. Потребовалось время, чтобы связать паттерны различных видов волн с регулярной структурой нейросигналов, которая выражается различными степенями двойки и тройки. Частным случаем закодированных таким образом волн как раз и выступает генетический код. Это объясняет изоморфизм языка и генетики, о котором антропологи и лингвисты заговорили сразу после открытия кодонов, структуры ДНК, состоящей из триплетов и четырех азотистых оснований: трехбуквенные корни арабского языка, «триплекация» в индоевропейских языках, комбинации четырех языковых субъединиц, шахматная комбинаторика, гексаграммы Книги перемен. Причем, как в генетике три кодона из 64 обозначают стоп-сигналы, так же в нейроструктуре есть виды волн, которые выполняют роль «пунктуации», отделяющей один образ или нейрокод от другого.

«TGR»:

— Генетический код органической жизни порожден нейрокодом? Но это же…

Йо Кокиншу:

— Я знаю, на что это походит, это походит на идеи креационизма, от которых наука давно хочет избавить человечество. Но, по-моему, это споры об удобстве изложения фактов, а не о сути. Мы не можем вычеркнуть Пифагора из истории математики за то, что он верил в переселение душ и считал себя одним из проявлений «божественного начала». Но с точки зрения традиционной логики суждений мы обязаны это сделать. Как можно считать лжеученого основателем науки? Дискуссия об этом завела бы нас слишком далеко, мы ведь уже говорили о нелинейности развития теорий. Конкретное значение имеет то, что нейросигналы воспринимаются и синтезируются нейронами, а их волновая природа не имеет четкой привязки к биологическим структурам. Такие волны можно сгенерировать вне тела, и человек их воспримет, такова природа фундаментальных полей, через которые распространяются любые сигналы.

Если раньше люди считали, что нашу жизнь предопределяет движение звезд, затем стали считать, что жизнь предопределяет генетический код, то сейчас мы говорим о том, что, наоборот, тонкая самоорганизация жизни, которую мы обнаруживаем в нейросигналах, предопределяет и генетический код, и движение звезд во Вселенной.   

«TGR»:

— Благодарим вас, доктор Кикиншу, за эту встречу и возможность задать вопросы, которые встают перед нами в свете новых открытий в области нейробиологии. Наши познания о жизни и сознании, о коммуникации между нейронными, генетическими, биологическими структурами и фундаментальными физическими полями в последнее время значительно расширились. Можно только приветствовать ту ясность, с которой вы говорите о сложных феноменах, возникающих на пересечении многих наук и культуры в целом. Такая беседа в доверительной и неформальной обстановке, безусловно, будет полезна всем, кто интересуется актуальными проблемами науки.