Проза

Его не видно отсюда. Но слышно –  как волны падают грудью на берег, и чайки плачут над ними, будто над убитым. Слышен его негромкий ропот, или же ласковое обещание –  но, так или иначе, шум моря пребывает здесь всегда, незримо, но и явственно, как черный человек на сцене театра кабуки.

Вот и все. Белые ботинки с оранжевой глиной, присохшей к подошвам. Совсем довлатовский чемоданчик с железными уголками, в котором –  ноутбук, и смена белья, и теплый свитер из собачьей шерсти. Короткое пальто, в кармане - сложенный вдвое паспорт. Все прочее пришлось оставить –  все, что не вместилось в ручную кладь.

Вот он, новый мой дом, в отлетающем цвету трех пожилых артритных яблонь, от старости перекрутившихся причудливыми узлами. Мы смотрели друг на друга, исподлобья, знакомясь – я, бездарное перекати-поле, от всего оторванный лист, и старинная выморочная халупа, затянутая, как в паутину, в пурпурный девичий виноград. И, похоже, оба мы друг другу не то чтобы очень нравились, но, как говорится, стерпится-слюбится.

Я взошел на ступени и открыл дверь затейливым черным ключом. Ключ пару раз непокорно провернулся в замке, но потом что-то щелкнуло, звякнуло, и дверь подалась.

На первом этаже стояла забытая удочка. В камине комом набиты были газеты, и черные половицы играли на солнце, как муар. Я поднял рубильник, чтобы включить электричество –  и на кухне запел холодильник. Я заглянул на кухню, познакомиться с ним –  то оказался почтенный пузанчик "Морозко". На дверном косяке я увидел пометы прежних хозяев  –  "2 года", "5 лет", "8 лет", и между ними –  множество безымянных отметок, просто с указанием роста, последняя была –  один метр и сорок шесть сантиметров.

Чтобы купить этот дом, я продал другой, почти такой же, подмосковный. Где на дверном косяке остались отметки уже моего собственного детского роста, и я представил тотчас, как по тому дому бродит вот так же человек, и шурудит в камине брошенные коробки от торта, и читает, прищурясь, уже обо мне  –  "2 года", "5 лет", "8 лет"...

Я никого здесь не знаю. Я бежал, как бегут от войны или от урагана –  от собственной никчемной, бездарно прожитой и проживаемой  жизни. Пятьдесят два года, три разрушенных брака. Взрослая дочь на другом краю земли. Иногда я вижу ее во сне, сидящую на этом краю, свесив ноги с земного диска. Я один, и рядом –  никого. Разве что шум незримого моря за кадром. Доброе имя мое утрачено восемь лет назад безвозвратно, после одного судебного процесса. И без толку собирать осколки –  растоптаны в прах. Я никого здесь не знаю, но –  благословенны небеса! –  никто здесь не знает и меня.

Я поднялся по лестнице, в единственную комнату второго этажа –  в полукруглом окне лукаво улыбалось солнце. Подиум, напоминающий нары в местах кратковременного заключения, и рядом –  брошенное хозяевами кресло с протертой обивкой. На подиуме лежали две диванные подушки –  все в волосах неведомой, отбывшей вместе с жильцами, кошки. Я поставил на подиум свой чемодан, и уголки его ударили по дереву –  с пустым звуком. Пусто-пусто. Пустой дом, и пустой, чистый лист –  с которого можно начать, если только набраться храбрости.

За окном убегал в никуда облитый мать-и-мачехой холм, и в разорванном небе болтался бессмысленный идиотически-яркий параплан. "Ничего не надо –  только дельтаплан..." Телефон мой пискнул –  и я вытащил его из-за пазухи, чтобы прочесть сообщение. Дочь писала мне с краешка земного диска –  или же от пупа земли, если поменять угол зрения: "Тебе всегда есть, к кому бежать. Не забывай, ладно?" С трудом попадая толстыми пальцами по маленьким буквам, ошибаясь и стирая, я настучал ответ: "Спасибо, но нет. Пока остались силы –  попробую справиться сам".

В доме было тепло –  прогретый солнцем, отчаянный май. Из приоткрытой форточки рвался аромат мимолетных цветущих яблонь, переплетенный с горько-соленой амброй близкого моря. Я снял пальто, повесил на спинку кресла, расстегнул чемодан, и вытащил ноутбук. Я могу работать в любой точке мира, даже свесив ноги с края земного диска –  это единственное, но несомненное преимущество профессии литературного негра.

Персонаж мой как раз глядел из окна на собственные похороны. По сюжету было ему уже за шестьдесят, и я немного ему завидовал –  с такой легкостью он сорвался с обрыва, раскинув руки –  и превратился в никого, в ничто, бросив на берегу, как утопленник  –  одежду –  полную утрату себя и бессрочную ссылку. Быть может, именно этот вымышленный дядька и вдохновил меня на последнюю мою эскападу, мой "last trick". Я не верил, конечно, в то, что подобное возможно, но все равно попробовал –  и теперь мы оба летели в пропасть, он в своем придуманном мире, я в собственном –  настоящем.

–  Гляньте –  он? –  могильщик откинул с головы рогожу, и полицмейстер глянул, скривясь. Покойнику неделя, не меньше, там и лица уж нет, на такой-то жаре, но все же...Нос длинный, и волосы длинные – он, кто ж еще... Полицмейстер молча кивнул, и секретарь что-то царапнул на протоколе осмотра. Могильщик завернул рогожу обратно, и вдвоем с товарищем они столкнули покойника с края ямы - вниз, ногами, как собаку. Тело упало –  как упало, и в яму полетели с лопат рыжие комья высохшей на жаре глины.

–  Вот и все, –  он стоял на верхней перекладине лестницы, и глядел в окно –  на похороны. Их было двое в кирхе –  два монаха, в черных рясах, бородатые, с длинными волосами. Мизансцена показалась бы выстроенной правильно и логично –  два монаха, в кирхе, на краю лютеранского кладбища. Если бы один из монахов не походил повадками на беглого каторжника, а второй –  не держал бы себя, как принцесса крови.

–  Налюбовались –  так спускайтесь, ваше сиятельство, –  насмешливо пригласил тот монах, что походил на разбойника. Он стоял внизу, держал наблюдателю лестницу –  и ему надоело. Он говорил по-русски, так, как говорят лихие люди –  темпераментной скороговоркой, возвышая тон к концу фразы, а товарищ его отвечал по-немецки, но, видно, так им было удобно, оба понимали.

–  Уже иду, друг мой, –  черная тень слетела с лестницы на землю, словно ворон –  с могильного креста. Ряса была длинна для него, и подвязана слишком узко –  и скорбное вервие смотрелось в таком контексте как дамский пояс.

–  Попрощались? –  спросил разбойник добродушно и почти сочувственно.

–  С собою самим? –  насмешливо уточнил его собеседник, –  Увы, пьеса отыграна, зрители покидают зал, –  и прибавил совсем непонятно, – Vos, о patricius sanguis...

–  Это еще по-каковски? –  лестница отправилась в угол, и монах-разбойник уже переминался с ноги на ногу у выхода, не терпелось ему.

–  Латынь, "вы, патрицианская кровь", –  был ответ, –  идем же, я вижу, как ты извелся. Я довольно задержал тебя...

–  Слава богу, кровь ваша вся при вас осталась, –  разбойник выглянул на улицу, оценил обстановку и махнул рукою, –  Идем, пока тихо!

Там, за дверью, была его свобода –  и его свежевырытая могила. "Looks like freedom but it feels like death" – сказал как-то раз один философ. Но, бог ты мой! –  а можно ли так восклицать агностику? –  разве не тот же самый философ и поэт писал в предлинной своей балладе – “я люблю тебя, когда ничего уже не осталось –  только грусть и последние песчинки в песочных часах...", или как-то там было иначе, другие слова?

Нам тысяча лет, и мы умерли, вымерли, вмерзли в грунт, словно древние мифические существа – и все же имеем дерзость любить кого-то, и вглядываться до слез в зеркальные коридоры. И летим, кувыркаясь, вниз, как подстреленная птица –  а все ждем, что кто-то подхватит нас прежде, чем коснемся земли...

Я захлопнул ноутбук и глянул в окно – нелепый параплан все парил в небесах, дурень эдакий. Пришло еще сообщение –  машина с вещами прибудет часа через три, не раньше.

Я отставил ноутбук на подиум и спустился вниз. Удочка стояла посреди комнаты, отражаясь в зеркальном черном полу. Я проверил –  все на месте было, и поплавок, и крючок, и леска. Море шумело, так близко, словно подступало к самому крыльцу.  Падение и полет не длятся вечно. И дом мой, прежде чем стать, как и прежний –  руинами, побудет какое-то время –  и домом. К морю спускается долгая деревянная лестница, и в море уходит пирс. Кто-то стоит на пирсе, забрасывает удочки. Леска натягивается –  и в воздух выстреливает узкая серебристая рыба, и чайки завистливо стонут, нарезая в воздухе круги. Мне захотелось быть там. В любом случае, это должно быть забавно – вот такая перемена участи... Разве что нужно накопать червей, или нет, лучше все-таки купить хлеба...