Проза

 Командиру 2-го эскадрона  4-й кавалерийской дивизии первой Конной Армии  Евдокиму Каратаеву по прозвищу Лютый с утра нездоровилось. Причиной тому, скорее всего, был самогон, выпитый вчера вечером в изрядном количестве. Этой ночью, впервые в жизни, ему приснились странные кошмары с чертями, зловещими черепами и давно забытым лицом  глухонемого батрака с огромным лилово-красным родимым пятном. Неожиданно воспоминания нахлынули на него…

 

…Ночь в закопчённой станичной кузнице.  Кузнец Остап протягивает ему шашку, хвостовик которой, вместо рукояти, обмотан влажным тряпьём.  Отчётливо вспомнились слова кузнеца:

- А сейчас, Дуня, ты должен напоить свою шашку живой кровью… Дело не хитрое – снеси-ка голову этому Каину, опробуй шашечку…

 

Не колеблясь и сам поражаясь своему равнодушию, Дуня, тогда ещё почти пацанёнок, легко, словно  по кочану капусты, рубанул тёмную, жилистую шею. Почти не ощутив препятствия,  шашка рассекла плоть и глубоко вонзилась в дубовую столешницу. Голова, удивлённо моргая глазом и беззвучно шевеля губами, покатилась по столу, оставляя алый след, с глухим стуком упала на земляной пол…

 

Странным клекочущим смехом  расхохотался тогда кузнец:

- Ну, вот и славненько… Повязан ты теперь кровушкой с шашкой своей. Люби шашку пуще жены, и будет служить она верой-правдой,  будет оберегать в бою, если канешно с другой заговорённой шашкой, которая посильнее твой будет, не встретишься… Тока не должно быть такого – я все заговорённые шашки по пальцам сосчитать могу…

Ну а счас, беги домой, я шлифовать да полировать лезвие буду, рукоять сделаю…

 

…Вспомнилась ещё германская война, где за храбрость получил он георгиевский крест, и вспомнился первый красный кавалерийский отряд,  где шашками устанавливали они советскую власть на Дону и Кубани.  Прослыл тогда Евдоким  лихим рубакой, за что товарищ Семен Михайлович Буденный лично вручил ему  богато украшенную позолотой шашку.

 

 Досадный, надо сказать, подарок оказался. При каждой встрече пенял ему комбриг за то,  что не носит наградное оружие.

«Уж не брезгуешь ли ты революционной наградой?» – часто спрашивал…

 

  А Евдоким не мог расстаться со своей заговорённой шашкой. За долгие военные годы привык к ней и, памятуя наказ кузнеца, никогда не расставался со своей любимицей, тайно считая в душе живым существом. По ночам клал в изголовье, а в свободные минуты или полировал бархоткой, или вострил мыльным камнем. Надо сказать и шашка его никогда не подводила. Всегда  повинуюсь хозяйской воле,  легко разваливала  противника от плеча до седла, настигала убегающих,  рубила пленных.  В последнем деле сильно преуспел красный командир Каратаев, за что и получил прозвище – Лютый. Беспощаден был  он не только к врагам революции, но и к своим же товарищам. По приказу товарища Буденного, для укрепления красной дисциплины, собственноручно казнил  бойцов, не выполнивших приказ.

 И тихо ахал строй  красноармейцев, видя знаменитый каратаевский удар, после которого распадалось человеческое тело на две половины. И с опаской шептались за спиной: - «Ох, и лют же комэск! Дюже лютый,  как зверь…».

 

 

 Накинув портупею с шашкой прямо на нательную рубаху, сел Евдоким за  загаженный стол, налил мутноватой тёплой самогонки, с отвращением выпил, похрустел малосольным огурчиком и снова задумался…

 

Пару месяцев назад, гоня разбитых деникинцев, проскакал он со своим эскадроном через родную станицу. Пришпоривая коня, покосился на обгорелые ветви яблонь и груш, стоящих вокруг  закопченного остова печи, – там, где была их хата.  Не сжалось тогда сердце и не дрогнула душа  – давно вылетел он из родного гнезда, и ничего не тянуло к нему. Кровь, смерть, людское горе закалили его до такой степени, что стал он ко всему равнодушен. И самым дорогим на этом свете было для него  его оружие.

 

На околице, сломав хиленькое сопротивление ополченцев, недолго гнал он по полю странно знакомую фигуру, катящуюся на коротеньких безобразно кривых ножках. Человек этот, бросив винтовку, бежал, прикрывая голову двумя руками. Такая глупость всегда удивляла Евдокима – да разве ж можно защититься рукой от сабельного удара?

 Настигнул,  крутнул шашкой, вспоров вместе с телом  ткань рубахи на бегущем  от плеча до самого пояса.  Видя краем глаза, как полетела  прочь отрубленная рука, поскакал дальше, зная, что раненых после его удара  никогда не остаётся.  И только спустя какое-то время подумалось:   уж не кузнеца ли Остапа зарубил он?  Сильно похож был со спины…  Мысль эта, пустяшная, тут же забылась в хмельной горячке боя…

 

А вот сейчас опять вспомнилось…. Только к чему бы это?

 

  

 

 В дверь, постучав, вошёл вестовой:

- Товарищ командир! Наши поутру беляков словили. Видать заблудились в потёмках. Что прикажите делать с ними? 

 

Евдоким задумался. Эскадрон после боёв находился в неглубоком тылу на заслуженном отдыхе. Поэтому пленных можно было смело, без допроса, пустить в расход. Но, с другой стороны, допросить недобитых деникинцев не мешало бы – а вдруг что ценное скажут?

- Ладно, - буркнул командир эскадрона: -  Гоните их на двор, счас выйду, там и посмотрим…

 

Не торопясь выпил ещё самогонки и стал одеваться. 

Застегнул френч на все пуговицы, пояс и портупею подтянул. Провёл рукой по подбородку – щетина порядком отросла, но бриться долго… Ладно, и так сойдёт…. Руку положил на эфес шашки – вот она родимая, здесь, рядышком… Плохо только что сапоги не чищены, в пыли…

 

Вышел на крыльцо командир 2-го красного эскадрона Лютый. Утреннее солнышко припекало. Парило. Воробьи купались в придорожной пыли – видать быть сегодня дождю. Это хорошо, что эскадрон на отдыхе – в дождь воевать совсем несподручно.

Хмуро взглянул на пленных. Тесной  кучкой,  в одном исподнем бельишке, толпились они посреди двора окруженные гарцующими конными конвоирами.  Поморщился командир – опять, опять раздели пленных почти до гола. Приказ по Первой конной армии о мародёрстве нарушают… Жадность этих людишек необъяснима – вроде всё есть: и сыты, и обуты-одеты, а все равно норовят с мёртвого сапоги снять,  да пленных ограбить. Быдло… Ладно,  с этим потом  надо будет разобраться…

 

- Дунька, ты что ли?

 

От знакомого голоса вздрогнул Евдоким.  Почти забыл он о том,  что звали его в детстве этим бабским именем. Пригляделся попристальней и оторопел. В толпе пленных стоял его родной брат Петруха. Высокий, по-каратаевски широкий в кости,  язвительно усмехался он разбитыми в кровь губами.

 

- Всех в расход, только отведите подальше, чтобы падалью не воняло потом,  - скомандовал  комэск: -  А этого оставьте, сам с ним разберусь.

 

С матюгами, напирая крупами коней, погнали красноармейцы пленных к дальним оврагам. Петруха одиноко остался стоять посреди двора.   Не торопясь, в развалку  подошел Евдоким к нему. Пристально оглядел с головы до пят. Босые ноги сбиты в кровь,  завязки тонких иностранных кальсон распустились и были в грязи. Наверное, издалека по степи пёхом хлопцы гнали…  Белокурая бородёнка в крови…  знакомые глаза сверлят злобно и с ненавистью.

 

- Ну, здравствуй,  брат… –  слова  произносились медленно, словно через силу.  Голова отчего-то закружилась.

 

- Не брат ты мне! Христопродавец! Батяню красные зарубили!  - неожиданно с ненавистью закричал Петруха и плюнул в лицо Евдокиму: - Сволочь ты Дунька! Веру нашу на звёзды красные променял! Душу дьяволу продал…

 

Клинок шашки не дал ему договорить и с размаху опустился на ключицу. Пошатнулся брат, но устоял. Бессильно повисла левая рука и кровавым мясом развернулось перерубленное плечо. Впервые в жизни не получился удар у  одного из  лучших кавалеристов первой Конной армии Буденного. Стальное лезвие не достало до сердца и смертельно раненый Петруха продолжал шептать помертвевшими губами:

- Каин, Каин ты настоящий…. Брата родного убил…, креста на тебе нет…. Шашке, шашке дедовской не дай пропасть…. Каин ты Дунька …  сука… 

 

Неловко и наспех, по голове, рубанул во второй раз.  Из расколовшегося черепа хлынула кровь на лицо и рухнул перед ним на колени, цепляясь дёргающимися, скрюченными пальцами за пыльные сапоги,  бывший родной брат  его – Пётр Каратаев…

 

С трудом Евдоким  разыскал в интендантском обозе в ворохе оружия захваченного у врага  знакомую дедовскую шашку. Ножны сломал о колено и забросил далеко в кусты бузины. Со злобой  положил одним концом клинок на камень   и топнул  по нему каблуком. Шашка, спружинив,  не сломалась. Остервенев, прыгнул  обеими ногами. Хрустнув, лезвие переломилось на три части, а острый конец, подлетев, воткнулся прямо в бедро. Матерясь,  выдернул Евдоким его из тела и, прихрамывая, пошёл прочь. Кровь горячим ручейком стекала в сапог напитывая портянку.

 

 

 

Жарко и душно было Евдокиму. Всё тело жгло огнём. Раскалённая постель колыхалась и временами проваливалась куда-то вниз. Открыв глаза, увидел перед собой  глухонемого батрака. Темнея родимым пятном и низко наклоняясь над ним, он вдруг начал говорить:

- Это не я Каин….   Это ты Каин! Брата своего родного зарубил!

Сзади появился кузнец Остап и зловеще  расхохотался…. За ним толпилось множество людей с жуткими кровоточащими ранами от сабельных ударов.

 Откуда-то вынырнул  брат Петруха и, придерживая разрубленное плечо рукой, прокричал:

- Каин!!! Ты Каин!!!

 

- Шашка! Где моя шашка? Дайте мне шашку!!! – хрипел Евдоким, шаря руками вокруг себя. Спасительной шашки,  которой бы он смог отбиться от окружающих  его врагов, нигде не было. Страх накатывал мутными тошнотворными волнами…

 

 

  - Ну-с, Варенька,  как тама наш пациент? – вопрошал доктор, строго глядя сквозь треснутые стекла очков на толстую и конопатую медсестру. От  этих очков сильно болели глаза и ломило виски, но он упорно  носил их,  считая, что так  больше похож на настоящего военврача первого ранга. Должность эту он выдумал себе сам, будучи недоучившимся фельдшером, и  строго следил за тем, чтобы  персонал госпиталя только так называть его.

 

-  Командир эскадрона Евдоким Каратаев находится в бреду, вызванном общим заражением крови от незначительной раны в бедре, товарищ военврач первого рангу! Умрет скоро. Постоянно просит шашку дать ему,  – бойко докладывала Варенька, стреляя раскосыми глазами на доктора.

 

- Шашку-с, говорите просит, сестра? Очинь интересна-с. Что-с за шашка такая?

- Дык,  вить привезли его вместе с двумя шашками энтими в обнимку. Они прям там в палате сейчас и валяются.

- А ну-ка  Варя, принесите мне эти шашки. Важно очень взглянуть на них для понимания истории болезни!

 

Жадно схватив принесённую наградную шашку,  военврач быстро спрятал её под кровать, а другую, в простых без отделки ножнах, со скромным латунным эфесом, протянул обратно:

- Вот,  что  Варенька,  давайте будем считать, что поступил к нам больной только с одной шашкой, – быстро заговорил он, заглядывая медсестре в глаза:

 - А писарю завтрева скажите, пусть запишет так: красный командир Каратаев изъявил последнюю волю быть погребённым вместе со своим оружием. А когда хоронить его будут, то  положите в гроб вот эту простенькую шашечку. Ему,  мёртвому ведь без разницы с какой шашкой на том свете воевать. Ну а вас, сегодня вечером прошу-с ко мне в гости…. Приглашаю-с отужинать-с!

 

 

 

…Ладонь вдруг ощутила знакомую теплоту деревянной рукояти и лёгкий холодок латунного эфеса. Пальцы привычно обхватили рукоять шашки и от неё по телу, охваченному морозным холодом, пошли горячие волны. Не шевелясь, лежал Евдоким, чувствуя как тёплой волной,  медленно возвращается к нему жизнь…

 

Стоящий рядом кузнец, злобно оскалившись, на кривых ногах откатился в сторону.

Глухонемой Каин испугано замолчал, моргая единственным глазом.

Брат Петруха начал бледнеть и из полуоткрытого рта потекла тонкая струйка крови…

- Порублю, падлы! – Евдоким замахнулся на них шашкой, и они все вдруг разом исчезли…

 

  Окинув взглядом  стоящую на столе мензурку со спиртом, сало, огурцы с помидорами, краюху хлеба,  военврач первого ранга,  он же  недоучившийся слушатель фельдшерских курсов Тихон Приходько, озадачено почесал в голове. Конечно, стол для дамы был не особенно изыскан, но пайковой сахар он давно  уже сожрал сам, и  больше ничего подходящего для угощения женского пола не было.

«Хорошо бы пряников или печений сейчас…. А, ладно, и так сойдёт! Невелика фифа…»,  - подумал он, тщательно стараясь выпустить жиденькую прядь волос из-под  лакированного козырька  офицерской фуражки. Огромная, всё увеличивающаяся плешь, доставляла много огорчений Тихону.

 

- Можно к вам войти, товарищ военврач первого рангу? - в приотворённую дверь кабинета  робко заглянуло зарумянившееся рябое личико  медсестры Вареньки.

У Тихона радостно захолонуло сердце и сладко заныло в паху. Вниманием женским, надо сказать, прыщавый и толстоватый медик не был избалован хоть и считал себя  неотразимым.

- Входите же, входите, дорогуша! – стараясь придать своему  несуразному телу элегантность, галантно подскочил он к двери.

 «Наверняка будет у нас cней сегодня любовь. А может  даже и по-французски получится…» - подумалось ему и вспомнилось изображение на нескольких  похабнейших германских открытках, слезно выпрошенных недавно у одного из больных,  за изрядную долю казённого спирта. Сегодня Тихон планировал показать их медсестре,  рассчитывая на то, что это будет сильным аргументом в пользу того, чтобы уговорить её сотворить ему скабрезную французскую любовь.

 

После третьей рюмочки Варя зарумянилась и, потупившись, отщипывала от хлеба крошечные кусочки, жеманно отправляя их в сложенные бантиком герпесные губки.

Осмелевший военврач, не встречая сопротивления, смело полез  ей за пазуху, нащупывая среди мясистых складок округлости массивных грудей. От волнения он дрожал и сильно вспотел. С треском лопнули завязки халата, обнажая дебелую плоть и внезапно пересохшим горлом  Тихон прохрипел:

 

- Я вас люблю, Варенька, давайте же скорее пересядемте на кровать!

 

Покорно подошла она к кровати и, сладко зажмурившись, легла на спину.  Путаясь в пуговицах галифе военврач упал на неё, одной рукой пытаясь освободить свою вздыбившуюся плоть, а другой шаря между толстых ляжек медсестры …

 

 

 Стук распахнутой и сорванной с крючка двери заставил  в испуге подскочить любовников.

На пороге, покачиваясь, с обнажённой шашкой в руках, стоял умерший сегодня вечером красный командир Евдоким Каратаев.

 

-В-Варя? К-кто это? Откуда он здесь? С оружием? – внезапно сорвавшийся голос жалобно сипел.

 

- Не знаю я! – дико взвизгнула медсестра.  - Умер он! Умер! Я только мертвяку шашку евоную в руку вложила. Штобы завтрева не забыть её в гроб положить, как вы сказали… Свят, свят, свят…

 

Нехорошо улыбаясь, комэск Каратаев направился к ним. Варя зажмурилась и, закрыв лицо руками, тоненько завыла:

 

 - И-и-и-и-и….

 

Военврач первого ранга упал с кровати, со спущенными до колен галифе, скобля пол каблуками сапог, пополз задом в угол. За ним тянулась струйка мочи.

Коротко, с непередаваемым  и характерным только для казацких шашек зловещим посвистом, дважды взвизгнула смертоносная сталь. Всё стихло. Два потока крови потекли по чисто выскобленному дощатому полу,  смешиваясь с желтоватой лужицей...

 

Вытер,  не торопясь, Евдоким шашку о смятую постель, любовно осмотрел лезвие. Сияя отполированными долами  сталь излучала чуть ощутимое тепло. Прижавшись щекой к лезвию, он закрыл глаза...

 

… Вдруг превратился красный командир Лютый в маленького мальчика Дуню, уткнувшегося в подол материнской юбки, пахнущей молоком и свежевыпеченным хлебом. Мать, ласково нашептывая что-то, гладила его по вихрастой голове. От всего этого   слёзы сами навернулись на глазах, голова странно закружилась и волна непонятного щемяще-радостного чувства прокатилась по телу…

 

Через секунду наваждение прошло.

 Неожиданно почувствовал  себя Евдоким Каратаев  вновь  здоровым и полным сил. Решительно подойдя к столу, опрокинул керосиновую лампу, полюбовался растекающейся и капающей на пол огненной лужей и вышел из комнаты, осторожно притворив за собой дверь…

 

 

Обнаружив возле коновязи своего коня, так никем и не рассёдланного, скакал Евдоким  по заброшенным просёлкам и полям, освещаемым скудным зелёно-синим светом луны. За спиной зловещим багрянцем полыхало зарево пожара и звучал колокольный набат. Изредка невнятные тени шарахались прочь от  бешено скачущего жуткого всадника с бледным лицом и обнажённым клинком в руках.

 

Когда нежный утренний рассвет начал разгонять  призрачную ночную мглу, остановил взмыленного коня Евдоким в перелеске и, из последних сил стреножив его, отпустил пастись рядом. Без сил опустился на землю. Страшно болела голова. До темноты в глазах, ломило и стучало  в висках.  Машинально проложив прохладное лезвие ко лбу, он вдруг почувствовал, что боль отступает,  прячась почти неощутимым сверчком в глубине черепа…

 

Почудилось, что чьи-то прохладные руки нежно прикоснулись к  его голове  и родной, давно знакомый голос стал шепотом напевать  что-то ласковое и приятое. Блаженно растянувшись на траве, красный командир Каратаев заснул тем сладким сном, какой бывал только в детстве, когда, утомлённый плачем, слезами и обидами, успокаивался он на коленях у матери…

 

 

 Кроваво-красный шар солнца уже клонился к горизонту,  когда Евдоким открыл глаза. Спросонья,  не понимая где находится, осмотрелся вокруг.   

Он лёжал на траве в грязном нательном белье, с обнаженной  шашкой в руке. Конь его спокойно пасся невдалеке.

 Обрывки смутных воспоминаний роились в воспаленном мозгу:

 …оскал мертвой головы…, кривоногий кузнец…, мертвый брат…, батрак Каин…, огромная кровавая пятиконечная звезда…, толстая медсестра  с разрубленной пополам обвислой  грудью…, плюгавый докторишка, ползающий  в луже мочи….

 Всё смешалось в одно кошмарное видение, которое вызвало вдруг необъяснимый приступ злобной ярости.

 

Взглянув на шашку, Евдоким поразился:  лезвие, отсвечивая закатным багровым светом, словно светилась изнутри.

  Это было живое существо, которое властно требовало от него только одного: «Крови!!! ДАЙ КРОВИ!!!»

 

Почувствовав бешеный прилив сил, он взлетел в седло и помчался галопом, ведомый страшной непреодолимой силой…

 

 

 Дробный перестук копыт гулко звенел над закатной степью.  Пригнувшись к голове коня и привстав в стременах, наотмашь неся сверкающую кровавым блеском полоску стали, мчался на белогвардейский патруль  всадник в белой одежде.

 

 Густой вечерний воздух, пропитанный запахом луговых трав, прорезал истошный крик:

- Федюня! Стреляй в этова чёрта!!! Не наш это!!!

- Пали, пали скорее! …

 

Винтовка, зацепившись прикладом за подсумок, никак не хотела сниматься с плеча  молоденького солдатика в новеньком, английского сукна, обмундировании. Его напарник с  погонами вахмистра судорожно царапал непослушными пальцами кобуру револьвера, щегольски сдвинутую почти на  самую поясницу.

 

 На полном скаку,  перегнувшись с седла, мастерски достал  Евдоким  одним ударом обоих,  оставив оседать на пыльную землю два брызнувших кровью тела, которые ещё секунду назад были живыми людьми…

 

Слившись в единое целое с конём и шашкой в вытянутой руке,  испытывая непередаваемый  восторг, летел он по главной улице станицы,  залихватски, на обе стороны взмахивая шашкой и сея вокруг себя смерть. Треск выстрелов и свист пуль только смешили: он верил в то, что его любимица  –  живая красавица-шашка защитит от любой напасти.