Жизнь как есть

Летом 1995 года меня отправили на пенсию. Работала я тогда в одном из самых крупных банков Москвы управляющей кадрами и получала очень приличные по тем временам деньги.

Государственные же пенсии были настолько малы, что прожить на них было просто невозможно, и все мои друзья, вышедшие на заслуженный отдых, или были вынуждены добывать средства к жизни  непривычным им трудом или жить за счёт подачек своих детей, если тем удавалось достаточно зарабатывать. Поэтому, соглашаясь на увольнение (моё место понадобилось для любовницы одного из начальников) «по старости» (а было мне в ту пору 55 лет, я была полна сил и чувствовала  себя на 30), я поставила условием обеспечение меня дополнительной банковской пенсией, дабы не позорить нищетой родное учреждение. 

Тогдашний президент банка, подписывая приказ о пенсии, сказал мне, что выделяет мне пенсию только на семь лет, так как, по его мнению, я без работы жить не смогу и за этот срок наверняка помру.

К слову сказать, через три года, в 1998 году случился дефолт, и умер банк, оставив меня без  средств к существованию.

Но к этому времени у меня была уже совсем другая жизнь.

 

В августе того же 95-го ко мне приехали погостить из Барселоны дочь и внук. Алёше только что исполнилось четыре года. Уезжая домой, внук сказал мне:

– Бабушка, ты, если не перестанешь курить, к нам в Барселону не приезжай.

К этому времени я курила 39 лет по три пачки сигарет в день. Много раз я  пыталась бросить эту пагубную привычку, но никак не могла это сделать. И вот, после ультиматума моего внука, я решилась.

Итак, 14-го сентября 1995 года я бросила курить. С утра я пошла в Третьяковку на Крымской набережной. С собой у меня была бутылка минеральной воды и пачка сигарет. До закрытия я ходила по выставкам и пила по глотку воды. Придя домой, я промучилась весь вечер и не закурила.

Так продолжалось восемь месяцев. Думала о куреве постоянно, скрепя сердце, держала себя в руках, каждый день гладила себя по голове, приговаривая «молодец, хорошая девочка». Я постоянно сосала леденцы и сухарики. За эти месяцы до поездки в Барселону я растолтела на 13 кг. Но при этом была безумно горда, что смогла совершить ради любимого внука этот подвиг.

Потом, в течение восьми лет мне часто снилось, что я курю и тогда я  просыпалась в ужасе от мысли, что все мои усилия оказались напрасны.

                  В конце мая следующего, 96-го, я отправилась на месяц в Барселону навестить мою дочь с семейством. Приехала я  с большим мешком денег, собранным  от продажи  маминой квартиры и моих шестилетних немалых сбережений. Деньги нужны были для покупки собственного жилья семейству моей дочери,  которое жило в то время в съёмной квартире неподалёку от площади Испании.

 За три недели совместного проживания, где на мне лежали в основном заботы о внуке, меня сильно допёк зять – парень неплохой, но уж очень большой любитель учить всех правильно, по его мнению, жить.

И вот однажды, когда он стал мне объяснять, что нельзя есть многослойные бутерброды, да и ребёнка я воспитываю неправильно, слишком балуя его, моё ретивое не выдержало, я взорвалась и заявила, что ухожу от  них жить в отель.

Мне оставалось пробыть в Барселоне ещё неделю.  Дочь очень расстроилась и уговорила меня не перезжать в гостиницу, а поехать на предстоящие праздничные дни  святого Хуана (Ивана Купалы, по-нашему) в Ампосту посмотреть на устье Эбра.

Я согласилась, и эта поездка в корне изменила мою жизнь.

 

22-го июня 1996 года, спустя 55 лет после начала Великой Отечественной войны, в 7.00 утра я вошла в экскурсионный автобус, идущий из Барселоны в Ампосту.

К этому моменту автобус уже был битком забит людьми, и свободным оставался только один последний ряд в самом конце автобуса, где я и расположилась со всеми доступными удобствами.

Обвешанная фото- и видео- камерами я, естественно, вызвала большой интерес у всего населения автобуса, состоявшего преимущественно из людей, как принято здесь называть, третьего возраста, по-простому – стариков. Разумеется, я была самой молодой и красивой из всех.

Впрочем, как впоследствии выяснилось, это оказалось не совсем так. Просто я, как все русские женщины, закалённые морозными условиями северной страны, всегда выглядела на фоне южных женщин намного моложе и, главное, была более светловолосой, что само по себе уже вызывало мужской интерес.

Итак, сидя на последнем ряду автобуса, обозревая и фотографируя проплывающие в окнах пейзажи, я почувствовала на себе настойчивый взгляд.

Посмотрев вперёд, я увидела стоявшего в третьем ряду спиной по ходу движения пожилого мужчину,  который не сводил  с меня глаз. Так он ехал почти два часа до остановки автобуса на обед. 

Когда на этой остановке я вышла из автобуса, ко мне подошла маленького роста старушка (потом оказалось, что она всего на год старше меня) и спросила: не хочу ли я сесть с ними за один столик, так как их трое – она с мужем и приятель, а столы рассчитаны на четверых. Я согласилась, мне было абсолютно всё равно, с кем сидеть.

Третьим оказался тот самый пожилой господин, что пялился на меня всю дорогу. После сытного обеда, выйдя на улицу, мой сосед вытащил из внутреннего кармана пиджака толстенный бумажник.

«И чем же это он хочет меня удивить?» – подумала я. После работы в банке, где я видела громадное количество денег, толстым портмоне меня уже было трудно поразить.

Однако моему визави это удалось. Открыв свой бумажник, он вытащил из него толстую пачку маленьких (четыре на шесть см) волнисто обрезанных фотографий 1941 - 42 годов, на которых был изображён он в окружении солдат, детей и девушек во время войны в Новгороде, где в составе Голубой дивизии, отправленной Франко на помощь Гитлеру, он провёл целый год. 

Судя по тому, что в течение 56 лет он постоянно носил с собой эти фотографии, это был лучший год в его жизни (разумеется, до встречи со мной). 

Звали его Николас Лус. Как позже выяснилось, он был единственным в Испании человеком с одной фамилией (все испанцы обязаны иметь две фамилии: первая – первая фамилия отца, вторая – первая фамилия матери).

Родился он 17 ноября 1918 года в одном из самых красивых городков Испании, Сьюдад Родриго, у молодой незамужней  девушки Теодоры Лус от жениха Николаса, ушедшего на первую мировую войну в Африку и умершего  там от инфлюэнции. В те времена, как и спустя полвека в России, родившимся  вне брака младенцам в метрике ставили прочерк. 

Так и остался  маленький Николас до старости с одной фамилией и оставался бы, наверняка, до самой смерти, если бы не встретил меня. Его мать впоследствии вышла замуж и родила ещё пятерых детей, которые носили уже две фамилии – Паниагуа и Лус. 

Однако, Николас до старости оставался только Лусом.

 

Это была любовь с первого взгляда (его взгляда, конечно). Меня же он прежде всего удивил и заинтересовал своей тоской по России, где он пробыл всего один год почти 60 лет назад, однако при этом помнил и правильно употреблял некоторые русские слова.

Как впоследствии он сам рассказывал, за долгую жизнь, работая пожарником на автомобильном заводе СЕАТ (судя по всему, Николас был хорошим пожарником, не допускавшим форс-мажоров и, потому, имевшим много свободного времени), он прочитал немало книг русских классиков, переведённых на испанский язык, в том числе и Льва Толстого и Фёдора Достоевского.  

Два дня, проведённые в Ампосте, мне запомнились не только местными красотами и  летним теплом, по которому я всю жизнь тосковала, но и очень милым общением с этим господином.

Мы загорали на берегу Эбра и болтали (если это можно так назвать при полном отсутствии знания какого-либо иностранного языка у Николаса и моём более чем слабом знании испанского) обо всём на свете, заодно рассказав друг другу всю свою жизнь.

Ко дню нашего знакомства он три года вдовствовал и имел семерых детей, почти двадцать внуков и десяток правнуков. И было ему 77 лет. 

Возвращаясь в Барселону, мы договорились, что на следующий день он повозит меня на своей машине и покажет мне город. Так что еще два дня мы с ним ездили по городу,  и я показывала ему красоты Барселоны, водила по музеям и выставкам.

Прожив в Барселоне к тому времени почти 50 лет, он практически  ничего не знал о ней и никогда не видел никаких достопримечательностей.  Это и не удивительно: всю жизнь он работал и воспитывал то многочисленных детей, то не менее многочисленных внуков. Так что мои рассказы о Барселоне открыли ему немало интересного и познавательного. 

Через два дня, 25-го июня, он мне сделал предложение выйти за него замуж и не уезжать в Москву, куда у меня уже был куплен билет на 30 июня.

Я сразу же ему отказала.

– Во-первых, – сказала я, – я не одна, у меня есть дочь и внук и без их согласия я не могу так кардинально менять свою жизнь. Во-вторых, у меня в Москве полно друзей, с чьим мнением я должна считаться. Посему, сначала поговори с моей дочерью, а потом приезжай в Москву, где я познакомлю тебя со всеми друзьями. И, если никто не будет против, то я, возможно, соглашусь быть твоей женой... 

На следующий день Николас явился к нам домой для разговора с моей дочерью. 

– Маша, – сказал он, – поскольку твоя мама сирота, и мать у неё умерла три года назад, как и моя первая дорогая жена Консуэло, то я прошу руки твоей матери у тебя. Я её люблю, у меня хорошая квартира, жить мы будем вместе, и помогать тебе с воспитанием Алёши…

Не знаю, что из сказанного так понравилось моей дочери, но она с необычайным воодушевлением вскричала:

– Руки – нет! Забирай её всю!

Так завершился первый этап сватовства. 

        Вторым этапом, я думала, будет поход по многочисленным детям Николаса с объявлением о нашей помолвке.

        Однако Николас заявил, что детей слишком много, а он сам – мальчик достаточно взрослый,  и советоваться с ними он не собирается.

30-го июня я благополучно улетела в Москву.

 

13-го июля в аэропорту Внуково я встречала своего испанского жениха. Он приехал с небольшим чемоданчиком, наполовину заполненным громадным атласом мира на испанском языке (чтобы показать мне, где находится Испания), тремя кусками мыла из Тахо (остров в Галисии, славящийся парфюмерными фабриками), парой рубашек и сменного белья и двумястами долларов.

Я  долго веселилась по поводу атласа и мыла (ведь я только что вернулась из Испании и ещё помнила, где она находится, а кусковым мылом я к этому времени не пользовалась уже несколько лет). По поводу же денег Николас мне сразу сказал: «Я спросил у Маши, сколько денег надо брать с собой? Она ответила, что денег вообще не надо, так как мама у неё богатая. Возьми только на покупку сувениров для детей. 200 долларов должно хватить».

На следующий же день мы с Николасом и моей подругой Натальей втроём пошли в небольшой ресторанчик на Страстном бульваре и за один присест отдали эти доллары за обед без вина. Николас увидел бутылку Фрейшенета (испанское недорогое шампанское) и предложил заказать его к обеду. Но, узнав, что стоимость бутылки 150 долларов, несколько обалдел. Цена превышала испанскую в три десятка раз!

За те две недели, что Николас пробыл в России, мы съездили в Новгород по местам его «боевой славы» и в Питер со всеми окрестностями.

В Новгороде мы встретили одного русского старичка, который воевал в те же годы, но, естественно, с советской стороны.

Николас, вспоминая войну, рассказывал о страшных морозах зимы 1941 – 42-го годов и уверял, что было 52 градуса ниже нуля. Честно говоря, я ему не очень-то верила. Но, когда мы встретили русского старика, я спросила, правда ли что было 52 градуса? Старичок ответил, что было даже 53.

Узнав, что мой спутник испанец и воевал в Новгороде, он бросился к нему в объятия, говоря, что испанцы – хорошие люди в отличие от немцев, и в Новгороде даже существует испанское кладбище, а вот немецкого кладбища в городе нет.

Мы сходили на это кладбище. Оно, действительно, в хорошем состоянии, правда, деньги на его содержание выделяет испанское посольство, но никто из местных его не разоряет, как, например, это делается в еврейской части Востряковского кладбища в Москве.

Мы пробыли в Новгороде пять дней, и я так замучила его, водя во все   церкви и монастыри Великого города, что в последний день, когда у нас оставалось несколько часов до отхода поезда в Питер, и я предложила зайти ещё в один монастырь, Николас со свойственной ему терпеливостью согласился, добавив при этом, что он, пожалуй, там и останется навсегда в качестве монаха.

После Питера, где мы провели ещё несколько дней, посетив почти все музеи города и пригородов, мы вернулись в Москву, где продолжился показ жениха   моим друзьям и знакомым.

Николас  всем очень понравился, все его одобрили, да и мне тоже при ближайшем рассмотрении он показался чрезвычайно симпатичным. Особенно он пленил меня своим скоростным появлением в России, ведь он за две недели успел сделать заграничный паспорт, получить визу в российском консульстве и купить билет в Москву.

Ей-богу, за все мои 56 лет, даже в молодости, никто за мной не мчался на другой конец Европы от большой любви. В результате я дала согласие на замужество и после его отъезда я стала собирать документы для вступления в брак.

Определённое значение в моём решении сыграл и тот фактор, что Барселона  находится намного южнее Кушки. Дело в том, что ещё в молодости я говорила друзьям:

– Вот выйду на пенсию и уеду жить в самую тёплую точку СССР, на юг Узбекистана в город Кушку. Так надоели холода и слякоть Москвы.

Кто бы мог подумать о возможности жить в Испании в те времена!

Но, главное в моём решении, конечно же, было то, что дочь и внук жили рядом.

 

Август 96-го прошёл в сборе бумаг, немного отличавшихся от аналогичных сентября 89-го,  когда я собирала  такие же документы для дочери, надумавшей неожиданно выйти замуж за каталонца,  встреченного во время каникул в глухой пиренейской деревушке.

Но в те годы ещё существовал Советский Союз, и документы приходилось собирать в двойном размере и за СССР, и за РСФСР.  В моём же случае   из-за кончины Союза  было несколько проще, оставалась только Российская Федерация.

Зато разговор в Барселонском ЗАГСе при подаче документов был поразительно похож на предыдущий. В случае дочери работник ЗАГСа заявил, что документы не годятся. С учётом, что все документы я переводила сама с помощью словаря при полном незнании испанского, меня это не удивило.

Однако, выяснилось, что наши документы в полном порядке, а вот документы жениха дочери – нет: он не был прописан в Барселоне, посему жениться мог только в своей деревне на севере Каталонии. Что им и пришлось сделать. 

Когда же мы с моим женихом пришли в тот же ЗАГС подавать заявление, уже другой работник сказал нам то же самое, что и первый, а именно: документы не годятся.

И опять же по вине жениха: он, как никто в Испании, был обладателем только одной фамилии, а для вступления в брак необходимо обзавестись второй. Для чего ему надо было срочно ехать на малую родину в Сьюдад Родриго и в тамошнем ЗАГСе получать  вторую фамилию.

В результате Николас обзавёлся второй такой же точно фамилией – Лус. В переводе на русский он теперь звался Николай Николаевич Свет Светов.

По испанским законам, после подачи заявления до дня свадьбы должно было пройти три месяца, и 19 декабря 1996 года нас расписали в районном отделении ЗАГСа, расположенном в старинном, XVIII века, дворце с изумительными витражами.

За три предшествоваших свадьбе месяца мы неплохо узнали друг друга, Николас познакомил меня со всеми своими родственниками и подружился с моим внуком.

Когда я сказала Лёшеньке, что собираюсь выйти замуж за Николаса, мой внук сразу помрачнел.

– Тебе он не нравится?  – спросила я.

– Нравится, – ответил он угрюмо.

– Так в чём дело? Ты почему такой мрачный?

– Да..., вы поженитесь, родите себе ребёнка и не будете любить меня.

Я его успокоила, объяснив, что у стариков дети не могут рождаться.

– Тогда выходи!  – радостно заявил он. 

Почти так же вели себя все дети Николаса. Рано  утром в день свадьбы позвонила старшая дочь моего жениха (она моложе меня на четыре года и носит прозвище «президент семьи») и заявила:

– Если хочешь жениться, конечно, женись. Но сразу же напиши завещание на моё имя. 

По складу характера Николас не смог послать её подальше, однако через неделю потащил меня к нотариусу писать завещание на моё имя. За пятнадцать лет нашей совместной жизни он регулярно обновлял и  дополнял завещания (и, почему-то, все в мою пользу).

Наиболее оригинально отреагировала на объявление о нашей свадьбе коллега моей дочери:

– Как это твоя мать, такая старая, а второй раз выходит замуж?

– Но не в последний же, – отозвалась дочь.    

Все годы нашей совместной жизни мы прожили так весело и счастливо, что писать об этом неинтересно.  Ещё Л.Н.Толстой сказал, что все счастливые семьи счастливы одинаково. Конечно, были и отличия, но это мало кому любопытно. Просто за эти пятнадцать лет я смеялась больше, чем за предыдущие пятьдесят шесть.

Нельзя сказать, что мы никогда не ссорились. Один раз я даже заявила:  

- Развод и девичья фамилия!

- Только, если начнёшь курить! – ответил муж.

Однажды мы обедали у дочери. Николас сказал, что вчера умер его знакомый 75-ти лет и теперь настала его очередь, ведь он на десять лет старше. На что мой зять возразил:

– Твоя очередь уже прошла. Ты проехал свою станцию. Живи спокойно дальше. А на похороны ты пойдёшь?

– Зачем? – удивился Николас. – Ведь он на мои не придёт! 

За эти годы мы с мужем несколько раз были вместе в России, а уж сколько друзей, знакомых друзей, знакомых и друзей моей дочери перебывали у нас в Барселоне – не счесть. И, когда я приезжала в Москву одна, все всегда передавали Николасу огромный привет и благодарность за гостеприимство. Действительно, он так радовался гостям,  был так доброжелателен и расположен к людям, при том, что почти всегда существовал языковой барьер, который мало замечался из-за его прекрасного и доброго нрава. 

 

В 1998 году после уже упомянутого мною дефолта в России, когда разорился мой банк, соответственно и я лишилась своей банковской пенсии.

Разумеется, я ужасно расстроилась; мой же муж, напротив, страшно обрадовался, что я стала бедной. Он заявил, что теперь-то мы будем жить только на его пенсию, которой, как он уверен, нам более, чем хватит. А я, наконец, перестану покупать всё, что вижу.

Самое удивительное, это оказалось правдой. Нам вполне хватало его пенсии не только на жизнь, но и на поездки по всему миру.  

Во время этих поездок Николас не переставал  изумлять меня своим неподдельным интересом к музеям и выставкам.

Работая всю жизнь с детства до старости и имея многочисленное семейство, он, разумеется, не был сильно увлечён искусством. Тем более, я была потрясена, когда на выставке Кандинского, устроенной Банком Каталонии, он, показывая на одну из картин, сказал, что видел её в Москве в Пушкинском музее во время первой поездки ко мне.

Узнав, что в Бильбао в музее Гугенхейма открылась выставка живописи из России, а в Музее изящных искусств – выставка Малевича, он уговорил меня поехать туда в ближайшие же дни.

А сколько раз мы ездили в Мадрид на выставки и в музеи!

А к скульптурам моего любимого Ботеро в Лиссабоне!

А специальные поездки по Испании с посещением памятных мест, связанных с Гражданской войной!

В 2000-м году в сентябре я получила испанское гражданство. Первого ноября того же года в стране проходили муниципальные выборы. Это были первые выборы в моей испанской жизни.

Как положено, нам с мужем прислали пригласительные открытки с указанием где будут проходить выборы, какой сектор и какой стол относится к нашей семье.

Через несколько дней (к сожалению, мужа не было дома) в дверь позвонил какой-то человек и под расписку выдал мне конверт, в котором было специальное письмо с теми же самыми указаниями и теми же данными для меня лично.

К нему прилагалась толстая книга с подробными описаниями, как проходят выборы в Испании. Я была приятно удивлена, что мне, как новой испанке, получившей право голоса, уделяют так много внимания. И, честно говоря, я думала, что на выборах меня встретят с цветами.

В день выборов мы с мужем с утра пораньше пошли в соседнюю школу, где был расположен наш избирательный участок. Цветов, к сожалению, не было, а была очередь.

Отстояв её и выполнив наш гражданский долг, Николас потребовал зачем-то поставить печати на наши открытки (повестки на выборы). Я не очень поняла, зачем, но промолчала, подумав, что так, наверное,  поступают на моей новой родине.

На самом деле, он просто оказался предусмотрительным человеком.

Приблизительно через две недели, когда мой муж ушёл  в свой клуб, где ежедневно собирались окрестные пенсионеры, и я опять была дома одна, в дверь  позвонили и мне снова под расписку выдали какой-то конверт.

Открыв его, я с трудом разобрала, что меня приглашают к какому-то следователю.

Так началась судебная история, которая продолжалась почти два года.  Оказалось, что компьютер выделил меня из электронной базы данных для участия в избирательной кампании моих первых испанских выборов.

По его сортировке я должна была сидеть в избирательной комиссии   в том же самом избирательном участке, том же секторе и за тем же столом, где и голосовать. У меня – вполне нормального человека, неплохо владеющего логикой, – и мысли не могло возникнуть, что я должна сама у себя принимать и самой себе выдавать документы для голосования.

Когда, после многочисленных вызовов к различным следователям по разным адресам Барселоны, меня, наконец, по истечении двух лет после начала разбирательства вызвали в суд в главное здание суда Каталонии на Триумфальной Арке, я попала в очень торжественную обстановку.

Теперь всё было бы намного легче. Недалеко от моего дома построили целый Город Юстиции, где собрали все юридические организации Барселоны, и сейчас я бы ходила во все организации на расстоянии десятиминутной ходьбы.

В небольшой аудитории на возвышении сидела тройка в судейской мантии: пожилой судья и две среднего возраста женщины (по-нашему ­– народные заседатели).

Справа находился красивый сорокалетний мужчина – прокурор, слева – назначенный государством адвокат, оба тоже в мантиях. На скамье подсудимых напротив трибунала – мы с Николасом в цивильной одежде.

В своём выступлении прокурор громко обличал меня, как преступника, нарушившего государственные основы, и потребовал для меня сурового наказания в виде выплаты штрафа в размере 1800 евро (это был первый год введения европейской валюты, и названная сумма звучала угрожающе).

Штраф мог быть заменён годом тюрьмы.   Также в течение года, требовал он, следовало обязать меня еженедельно ходить на специальные занятия для изучения гражданских обязанностей испанцев. Адвокат невнятно что-то пробормотал, после чего судья обратился ко мне с вопросом, признаю ли я себя виновной.

Я отвечала, что нет, ни за что и никогда.

«Nunca jamás!» прозвучали у меня как  «no pasarán!» времён Гражданской войны.

Я предъявила суду открытку с печатью, что я выполнила свой гражданский долг (предусмотрительный Николас!), проголосовав по указанному адресу.

Затем, я объяснила, что так как я проработала   много лет на факультете журналистики Московского Государственного Университета и чувствую себя сопричастной к пишущей братии, мне было бы чрезвычайно интересно побывать в составе в избирательной комиссии, однако мне и в голову не могло прийти, что я должна сидеть в избиркоме за тем же самым столом, за которым мне надо было голосовать.

В конце своего выступления я признала себя виновной только в том, что во время выборов, спустя два месяца после получения испанского гражданства, не выучила достаточно хорошо испанский  язык. 

Зато теперь, я смогла так толково всё объяснить, что суд вынес решение о полном моём оправдании.

Прокурор покидал зал суда расстроенным, мы же с Николасом были вполне довольны.

Это был первый, но не последний суд в моей испанской жизни.

Следующий состоялся спустя пять лет. Я опять ходила по разным судебным инстанциям, но уже не в качестве обвиняемого, а как истец по делу, возбуждённому  к соседу, жившему в квартире под нами и имевшему нервную собаку с визгливым голосом.

Да, он был оштрафован и поставлен на полицейский учёт. Собака переехала жить к матери соседа. Жена, забрав ребёнка, его бросила, и ему ничего не оставалось, как продать квартиру.

Это была моя вторая судебная победа.

Сейчас меня ожидает ещё несколько судебных тяжб, и я, как всегда, надеюсь выйти из них победителем.  

А вот Николас очень старался употреблять русские слова. Так, во время обеда у моей дочери, где был подан приготовленный ею «киж» (овощной пирог), на вопрос, как он ему понравился, Николас ответил:

– Ошегуно. Мы с дочерью не поняли. Зато зять сразу перевёл с кастильского акцента на каталонский:

– А, очын гузно. 

Поскольку в Испании не принято говорить «очень вкусно»  и благодарить за обед, как это заведено у нас, то старания наших испанских мужей вызывают умиление.

 

17-го ноября 2011 года Николасу исполнялось 93 года. «Имсерсо» (испанский вариант российского Собеса) предложил нам с 13 ноября на пять дней поездку в Экстремадуру, западную провинцию Испании, где ни он, ни я до этого не бывали. 

Последние три года мой муж страдал естественными для его возраста проблемами с простатой, ему регулярно делали операции, и следующая была назначена на 29 ноября.

Мы решили, что как раз успеем съездить в Экстремадуру.  Накануне отъезда у него неожиданно началось обострение простаты, и, разумеется, я предложила отказаться от поездки, но ему очень хотелось поехать, и он уверил меня, что всё обойдётся. Не обошлось.

За пять дней у него усилилось обострение, и возвращались мы в Барселону, вызвав санитарную коляску к трапу самолёта. Сев в такси, мы сразу направились в Клинический госпиталь, главную больницу скорой помощи Барселоны.

Поместили его в отделение нефрологии, обнаружив почечную недостаточность. Три недели его обследовали и лечили всеми доступными способами. Все три недели каждый день толпами приходили его дети и внуки, которые последние восемь лет не только не навещали его, но даже и не звонили.

Приходили они обычно около пяти часов вечера и сидели до семи часов, оживлённо обсуждая между собой последние новости своей и чужой жизни.

И как я ни пыталась уговорить их соблюдать хоть какую-нибудь очерёдность, навещать его в разное время и не такими большими кагалами, всё было впустую.

Я вынуждена была приезжать к 7-8-ми часам утра и уезжать домой в десять вечера. Уставала я страшно, особенно от ежедневных приходов родственников, которые шумели, лезли с глупейшими советами и пустой болтовнёй, спала и того хуже, и практически совсем не ела.

Через три недели врачи объявили, что больше сделать ничего не могут и надо или забирать его домой или переводить в другую больницу для умирания.

Почки Николаса уже совсем не работали, подвергаться диализу или операции в его возрасте было невозможно, жидкость из организма не выходила и скапливалась внутри.

Вес Николаса с каждым днём увеличивался и вместо 74 кг, которые он весил до болезни, к концу пребывания в больнице достиг 96 кг, и, похоже, что это был ещё не предел.

Поход к социальному работнику в Клинике ничего не дал. Мест в больнице типа хосписа нет и не ожидается. На приём к районному социальному работнику меня записали только через две недели. Забирать мужа домой, не имея соответствующих условий для  ухода за ним, я не могла.

Лечащий врач собирал нас (меня и семерых детей) в больнице каждый день и постоянно твердил, что будь это его отец, он бы его забрал домой. Понять его было можно: клиника обслуживает больных, которых привозят на скорой помощи, мест не хватает, а тут лежит умирающий, и надо его куда-нибудь спихнуть.

От безвыходности положения я пошла на преступление. Дело было перед Рождеством, и дочь, только что вернувшаяся из Греции,  привезла Николасу, большому любителю сладкого, греческую халву в красивой упаковке. Я понесла эту халву социальному работнику больницы с поздравлением по поводу приближающего Рождества.

На следующее же утро пришла женщина из другой больницы с сообщением, что одно место есть. Вслед за ней появился врач и спросил, согласны ли мы все перевезти Николаса в  другую больницу.

В палате в это время, помимо меня, находились старший сын и младшая дочь Николаса. Мы со старшим сыном сказали, что, да, согласны.  После ухода врача дочь спросила, а почему это он спросил: все ли согласны. Тут я не выдержала и объяснила ей: «Потому что он каждый день нам повторял, что если бы это был его отец, то он забрал бы его домой. Вот он и интересовался, может, кто из детей хочет его взять к себе домой?»

Боже! Что было с этой бедной женщиной. Она вся стала красного, как варёный рак, цвета, изо рта пошла слюна, и она, не стесняясь присутствия умирающего отца, стала орать, что у него есть свой дом и жена, которая и должна за ним ухаживать.

В новой больнице  условия оказались гораздо лучше, чем в Клинике: палата была на одного человека и значительно больше по размерам, постоянно приходили врачи, медсёстры и санитарки, даже еда оказалась вкуснее, и Николас был доволен переездом и полон надежд на выздоровление, хотя он уже совсем не вставал и постоянно лежал в кровати. На ночь мне ставили раскладное кресло, а днём я сидела около его постели, и мы строили планы на дальнейшую жизнь после выхода его из больницы.

Прошло три дня. Мой муж почувствовал себя лучше. Я покормила его обедом, мы обсудили с ним, как будем через два дня отмечать пятнадцатую годовщину нашей свадьбы, решили, что я принесу шампанского и тортик, затем  пришла дежурная врач и сказала, что больной явно идёт на поправку.

Через два часа он стал задыхаться, пытался подняться с кровати, глаза стали вылезать из орбит. Я нажала на кнопку вызова, прибежала медсестра, стала мерить количество кислорода в крови.

На наших глазах показатель стал падать с обычного 92-94 сначала до 78, а затем и до 58. Пришёл доктор, вдвоём с медсестрой стали его реанимировать, после чего врач сказал, что дело идёт к концу, и единственное, что он может сделать – поддерживать его морфином, чтобы муж не ощущал боли.

С 6 вечера до семи утра Николас умирал.

Приехавшие вечером его дети к ночи разъехались по домам.

Остались при постели умирающего только мы вчетвером: старший и младший сыновья и я с моей дочерью.

Всю ночь я сидела на стуле рядом с кроватью, держась с Николасом за руку.

Без пяти минут семь, от отпустил мою руку и умер. 

Пришёл врач, констатировал смерть, старший сын позвонил в агентство, занимающееся похоронами, где у нас с мужем была страховка по смерти, нам назначили приехать к девяти часам утра в контору для оформления необходимых бумаг, и мы поехали ко мне домой подобрать вещи для похорон и взять все необходимые бумаги.

Пока сыновья пили кофе, я собирала вещи. Младший настаивал на чёрных ботинках, но тут выяснилось, что таких у моего мужа не было и в помине. Он всегда носил или светлые или коричневые. Пришлось брать коричневые – те, что поновее.

Потом выяснилось, что никакая одежда, а тем более ботинки, не была нужна. Его обрядили в саван наподобие епископского облачения, омолодив лет на сорок, и положили в гроб под прозрачную пластмассовую крышку, чтобы истеричным родственникам и знакомым не вздумалось его лобызать и поливать слезами.

В конторе, где проходило оформление документов, нам предложили на выбор альбом с гробами, альбом с венками, альбом с памятными надписями и большой выбор музыки. В программу ещё, как обязательный элемент, входило церковное богослужение.

Самое деятельное участие в выборе предлагаемых ритуальных услуг принимал младший сын. Он настаивал на том, чтобы надпись на венке включала имена всех его детей (которые не внесли ни копейки на похороны).  Да и музыку он хотел выбрать народную каталонскую. И если в первом случае я согласилась, то в этом вопросе я стала категорически против и выбрала классику: Баха, Шопена, Шуберта.

Как принято в Испании, прощание проходило в тот же день вечером с шести до десяти в «танатории» – специальном зале, где проходит прощание с покойником. Я успела повесить объявление о смерти Николоса и панихиде в подъезде дома и в клубе моего мужа, и обзвонила всех знакомых. И хотя была суббота – вечером, танаторий был полон.

От калейдоскопа лиц, бессонницы последнего месяца и самого несчастья я совсем перестала быть адекватной и в сопровождении старшего сына снова пошла в контору, чтобы заказать лишнюю надпись на памятнике. 

Когда через несколько дней я пришла в себя и стала понемногу соображать и осмысливать свои действия, я поняла, что совершила глупость, заказав эту надпись. Я снова поехала в похоронную контору, чтобы отказаться от надписи и вернуть    назад уплаченные деньги. Однако мне сказали, что поезд уже ушёл, и всё передано в контору при  кладбище. Я, естественно, поехала туда. Но это уже другая история.

 

                                               Похороны                                      

Утром, в воскресенье, 18-го, в 9 часов утра в церкви при танатории была панихида.

Накануне ко мне подошёл священник и спросил, какую службу я бы хотела видеть. Поскольку мой муж не был рьяным католиком и в церковь ходил только за компанию со мной, то и панихиду я заказала не слишком религиозную.

Святой отец оказался очень славным и службу провёл, опираясь на общечеловеческие ценности, подтвердив ещё раз, что всех нас ждёт та же участь.

Через полчаса на машинах нас отвезли на кладбище Монжуик, где была наша семейная ниша. В ней находились останки тётки первой жены Николаса, которая помогала ему с женой растить семерых детей и внуков. Она умерла в 1972 году. Там же была похоронена и первая жена моего второго мужа.

Эта ниша расположена на первом этаже кладбищенской стены. Всего же этажей – шесть. Для захоронения на верхних этажах работники кладбища пользуются автопогрузчиком с подъёмной платформой.

В нашем  случае подъёмник находился внизу, и всем присутствующим было хорошо видно, как происходит погребение.  Сначала два дюжих молодца открыли нишу, вывинтив шурупы и отбив гранитную доску с надписями и фотографией первой жены. Попутно один из них обратил моё внимание, что нижняя доска с трещиной, и её надо бы заменить.

Эта трещина появилась, видимо, год с лишним назад, когда нас обокрали.

Однажды, приехав на кладбище (а ездили мы туда раз в месяц-полтора), мы обнаружили, что пропала правая панель, которая была прибита здесь без всяких надписей. Левая же, где были написаны данные тётки жены и самой жены, оказалась на месте и нетронута. Две верхние панели, образующие арку, валялись внизу. Большинство вазочек и религиозных фигурок, находящихся за стеклом, разбили. Наверное, тогда же и нижняя панель оказалась разбита, но от кошмарного зрелища, которое нам открылось, мы этого не заметили. Я была очень расстроена этим актом вандализма. Мой рассудительный и уравновешенный муж меня успокаивал, как только мог, и на следующий день мы поехали в кладбищенскую контору с претензиями.

Администратор заведения, красивая молодая девушка, мило улыбаясь, объяснила, что руководство кладбища никакой ответственности за сохранность могил не несёт, хотя при этом ежегодно и снимает деньги со счёта в банке за обслуживание (правда, я так и не поняла, в чём оно заключается).

Короче, хотите поставить новую доску вместо украденной – платите 180 евро. Делать было нечего, я заплатила, мы вышли. Когда мы отошли немного, меня вдруг осенило: ведь с таким же успехом эту панель можно украсть ещё – и не один раз. Мы посоветовались с мужем  и решили заказать на этой доске наши надписи: имена с датами рождения, оставив место для дат смерти – как средство от последующего воровства. Вернувшись назад, в канцелярию, мы так и поступили, доплатив за это ещё 250 евро. 

С черным лабрадором, из которого сделана ниша,  связан забавный разговор, произошедший 14 лет назад, когда мы делали ремонт на кухне.

Мебельщики предложили несколько вариантов материалов для столешницы. Больше всего нам понравился лабрадор. Когда ремонт был закончен, мы с удивлением заметили, что столешница такого же чёрного гранита с синими прожилками, как и ниша на кладбище в Монжуике, и как два памятника на нашей семейной могиле на Донском кладбище в Москве.

Первый памятник покупала ещё моя мама в 1950 году, когда умер муж бабушкиной сестры, а второй в 1990 году покупала я после смерти моего отчима.

Этот год в истории России был знаменателен тем, что в продаже не было не только могильных плит, но и самых простых продуктов питания. В течение месяца я ежедневно ездила в гранитную мастерскую, где так надоела начальнику, что он наконец сообщил мне день завоза камней, взяв с меня обещание, что я помогу ему их разгружать. Так я и поступила в означенный день, в компании нескольких не совсем трезвых рабочих.

После приобретения камня, который весил 200 кг, я провезла его через всю Москву на Донское кладбище в багажнике моей машины.

Так вот, после ремонта нашей кухни в Барселоне, мы решили, что нам умирать теперь не нужно, поскольку у нас есть своя могильная плита на собственной кухне. 

Возвращаюсь ко дню похорон Николаса.  Открыв нишу, могильщики сначала достали из неё пластиковый мешок  типа тех, что используются для сбора строительного мусора. Из него они извлекли засохший труп тётки первой жены и переложили его в новый мешок меньшего размера, похожий на китайскую пластиковую сумку.

Видимо, тётка Кандела и при жизни была маленького роста, а после смерти ещё усохла, так что сумка понадобилась небольшая. Затем наступил черёд жены.

Появившийся гроб, сильно попортившийся от времени, проведённого в закрытом помещении ниши, был извлечён из неё и открыт. Молодцы вынули из гроба труп и переложили его в заготовленный заранее мешок.

В этот момент раздался многоголосый крик: труп был без головы!

Потом могильщики нашли в гробу голову и положили её к останкам в мешок. Народ продолжал рыдать. Не рыдал лишь мой зять, который с присущим ему научным интересом биолога и эколога стоял около платформы, внимательно разглядывая возню с прахом.

Само захоронение в нишу гроба с телом Николаса прошло быстро и как-то незаметно. Поставив гроб в углубление, работники похоронных услуг положили на него сверху мешок с телом моей предшественницы, а рядом мешок поменьше с прахом тётки. Могилу прикрыли двумя венками. Помимо большого из красных роз (стоимость его входила в страховую сумму), старшая дочь старшего сына – единственная из двух десятков внуков – купила от имени своей семьи венок из белых роз.

 

Через несколько дней, немного придя в себя, я поехала в кладбищенскую контору узнавать, нельзя ли отменить мой заказ, о котором я писала раньше.

Сначала я подошла к нише, и увидела полное её разорение, из чего и решила, что панель – в работе.  Меня пропустили в мастерскую, где мастер показал, что заказанная мною надпись, уже сделана,  и принёс боковую панель, где я, оторопев, увидела дату Николасовской смерти под своим именем.

Издав невнятное мычание и, наконец, обретя голос, я сказала мастеру, что, по-моему, я ещё жива.  Он смутился и пообещал всё исправить через два дня.

Когда через три я опять пришла на кладбище, то увидела, что ниша в полном порядке, даже нижняя разбитая панель заменена на новую.

Каково же было моё удивление, когда я заметила, что, хотя дата смерти у мужа написана правильно, со мной очередной раз произошло нечто странное.

Дело в том, что в Испании принято под именем ставить дату рождения со звёздочкой впереди,  а перед датой смерти ставится крест.   

Так вот, после моего имени перед датой моего рождения вместо звёздочки был поставлен крест, то есть меня похоронили 17 мая 1940 года, а вот дата моего рождения осталась неизвестна.

Памятуя, что в России существует примета: если где-то появляется известие о смерти ещё живого человека, то это означает, что данный человек будет жить долго, я не очень расстроилась обстоятельством своей смерти, произошедшей более 71 года назад, но очень заинтересовалась датой своего рождения.

Сфотографировав сие произведение каменотёсного искусства, я опять пошла знакомым путём в контору кладбища. (В скобках хочу заметить, что Монжуикское кладбище Барселоны, известное многим по фильму Альмадовара «Всё о моей матери», далеко не маленькое).

Моя дорога пролегала мимо здания крематория, и я решила, что раз уж меня так старательно хоронят,  зайти туда на разведку, чтобы узнать как всё происходит и что почём.

А там только что закончилась очередная траурная процедура, и народ толпой выходил на свежий воздух. В большом зале стояла витрина с урнами, и я подошла к ним прицениться. Но ни на одной из них не была обозначена стоимость.

Через пару минут вышел пожилой господин с большим альбомом, где была обозначена стоимость различных похоронных услуг и принадлежностей.

– Какая урна вам понравилась?  – спросил он.  

– Не знаю, – отвечала я. – Хотелось бы узнать порядок цен, например, на эту деревянную и вон ту металлическую.

– Прекрасный выбор, – одобрил мой вкус работник ритуальных услуг. – А когда у вас была кремация: вчера или сегодня?

– Я просто хотела узнать цены.

– Деревянная стоит 450 евро, а металлическая 1750 евро. Так что у вас кремация завтра?

– А сколько же пепла влезает в такую урну?

– Всё, что остаётся от человека.

– И сколько это по весу?

– Примерно один килограмм…

– Но мне нужны две урны по 500 граммов.

– Так когда же у вас кремация?

– Ещё не знаю. Понимаете, я пока жива, но мне хотелось бы всё подготовить к смерти заранее, чтобы не очень обременять дочь. А две урны мне необходимы для того, чтобы можно было разделить мой прах пополам: одну половину захоронить здесь в нишу к моему мужу, а вторую часть отвезти в Москву и похоронить в могилу мамы и бабушки...

Посмотрев на меня как на сумасшедшую, но  горя желанием продать мне хоть что-нибудь, он повёл меня в соседнюю закрытую для посетителей комнату и показал ещё множество разных урн от нормальных до маленьких.

– А для чего такие маленькие урночки? – поинтересовалась я.

– Это для того, чтобы немного праха отсыпать из большой урны и держать его в маленькой урне дома на память...

Теперь уже я посмотрела на него как на сумасшедшего.

– Могу ли я сделать несколько фотографий, чтобы посоветоваться с семьёй?

– Да делайте, что хотите,   – сказал он и ушёл, удручённо покачивая головой.

Думаю в его практике впервые будущий клиент пришёл интересоваться ценами на последнее место упокоения своего праха.

Дойдя, наконец, до здания, где располагается администрация кладбища, я прямиком направилась в уже хорошо мне знакомую мастерскую и показала фотографию с боковой панели нашей ниши.

Увидев крест на дате моего рождения, мастер был не столько смущён, сколько озадачен. Долго извинялся, предлагал прийти через три дня и обещал всё исправить.

Поскольку всё это приключилось в рождественские праздники, мне были вполне понятны возникшие накладки.

У нас в России по прахздникам всё происходит схожим образом.

Через пять дней я попросила внука поехать со мной на кладбище, немного побаиваясь в ожидании очередной неприятности. Когда мы вошли в мастерскую, меня встретили как самого любимого постоянного клиента.

Нам сразу же вынесли новую доску, где всё не только было написано правильно, но и ещё гораздо лучше расположено, чем раньше.

Однако на чёрном фоне лабрадора буквы оказались тоже чёрными (вместо привычных белых). Я опять было расстроилась, но мастера, а их уже собралась вокруг целая бригада, стали утешать меня, что буквы эти черны из-за того, что доска ещё мокрая после работы. Вот к завтрашнему дню она высохнет, они   поставят её на место и сделают всё, как надо.

Поздравив друг друга с наступающим Новым годом, мы разошлись.

Должна сказать, что сейчас ниша находится в полном порядке.