Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Пирамиды весь тот вечер были настороже и я не раз ловил на себе
пристальный взгляд их красных глаз, менявшийся, стоило мне
обратить внимание, на изумрудный, тот самый, в лучах которого
приятно бывает сказать что-нибудь хорошее, откровенное, и
доверить пирамиде то, в чем даже себе, может быть, и не готов
признаться.

Мне рассказывали, впрочем, что в обществе их не так уж редки и
неприятные ситуации, обусловленные, как это ни странно, именно
склонностью к легкому принятию человеком тех настроений, что,
казалось, субстанционально присутствовали в свете глаз их и
им определялись на акциденциальном уровне. Я не знал, верить
ли, но чувствовал, что информаторы говорят правду.

Не раз за обедом, из чувства сверхъестественной вежливости, опасаясь
неосторожным поступком обидеть членов семьи, приютившей
меня, я, всем существом моим исполняясь искреннести, тянулся
рукою к сосуду, хотя вермишель, почитавшаяся здесь за
изысканное кушанье, с диавольскими их приправами, прибывшими,
очевидно, с ближайшего болота, пришлась бы в другое время мне не
по вкусу, но интенсивность веры моей в собственную
искреннесть словно бы выталкивала меня вперед из привычной формы и я
сам делался пирамидой, что со стороны, как становилось
понятно позже, не только выглядело глупо, но и могло вызывать в
собеседнике неприязнь. Не умея, однако, работать в стольких
режимах, в скольких работали пирамиды, я все силы души моей
сосредотачивал на этом движении руки к сосуду, и притом еще
балансировал, дабы не опрокинуть высокий стул и не рухнуть
плашмя на стол, что случалось не раз в первые дни моего
пребывания здесь, когда опыта у меня было еще очень мало и я, к
тому-же, опасался недружелюбия со стороны пирамид, что,
конечно, было излишним, так как пирамиды, при всей их
подозрительности, отличаются необыкновенной добротой и чуткостью, и
готовы сторицей возмещать любой моральный ущерб, если только им
покажется, что он причинен ими самими прямо или же косвенно.
Подозрительность их бывает и неприятной для человека, но
неприятной не так, как неприятная вещь, например, паук, а
неприятная именно тем, что чревата она раскаяниями с их же
стороны, теми раскаяниями, за которыми следует словно бы взрыв
дружелюбия, сопровождающегося подарками, потоками изумрудного
света и угощениями, угощениями, которые, кажется, не будут
знать конца.

Насторожиться же в тот вечер их заставило вот что.

Мы с Павлом Никанорычем, местным дружинником, после обеда - а Павел
Никанорыч дожидались меня у парадной лестницы, - после обеда
собирались пройтись к скалам, так как, зная о моей
склонности к путешествиям и понимая притом, что в первые дни
пребывания здесь я еще не в силах квалифицированно удовлетворить ее
без посторонней помощи, зная о том, Павел Никанорыч
вызвались ввести меня в курс дела, дать - в самом схематическом
виде - полезные советы и рекомендации и, что, пожалуй, важнее
всего, посвятить меня в тайны стратегии.

За обедом я вел себя, конечно, опять как свинья, и мое показное
обжорство, по-моему, бросалось в глаза домочадцам, но, не в
силах уже по какой-то психологической причине остановиться, я
продолжал комедию, и хотя ловил на себе настороженные взгляды,
быстро-быстро съедал вермишель и тянулся с приветливой
улыбкою к сосуду за новой порцией. Позже, однако, мои сомнения
были развеяны, уже после обеда услышал я, как хозяйка, отведя
незаметно супруга в уголок к вазам, там нашептывала
укоризненно, что если я действительно так голоден, то причиной
недоумения является отнюдь не боязнь за состояние семейных
финансов, могущих целиком уйти на удовлетворение моих аппетитов,
а опасение на тот счет, что, пожалуй, я встаю из-за стола
голодным, и кроме того всем больно смотреть на то, как
балансирую я, желая вести себя корректно, и если положение не
исправить за общим столом, то есть возможность отвести мне
отдельный кабинет, где бы я ел. Услышав это, я почти уже
рассмеялся, но взял себя в руки, поняв, как неверно может быть
истолокован мой смех.

И после того, как неудобная ситуация таким неожиданным для меня
образом разрешилась, хозяин, деликатно взяв меня лапкой под
локоть, подтолкнул к парадной лестнице. Я поспешил учтиво
улыбнуться и постарался придать своему глазу (примерно на
четвертый уже день мои глаза стали светиться, и хотя свет этот не
был еще настолько чистым, как у обитателей замка, с момента
его проявления в отношениях наших наметился значительный
перелом, ведь всегда бывает приятно общаться с собеседником,
который тебя понимает, а если бы, например, мы, люди, общались с
существами без рук и при том жестикулировали бы, то нам
поневоле приходилось бы делать усилие) изумрудный оттенок,
памятуя о том случае позавчера, когда я вздумал было отдернуть
локоть свой, отдернуть от неожиданности, когда младшенькая,
младшенькая дочь хозяина, толстушка, что редко встречается
среди пирамид, появилась словно бы из ниоткуда, в то время как
я занимался зарядкой. Ее привлекали занятия людей, что тоже
необычно для пирамиды, и когда схватила меня она под локоть
лапкою, я отдернул локоть свой, и о том мне пришлось в ту
же минуту пожалеть. Уже после броска, потирая ушибы свои,
видел я, что пирамида не поняла сути произошедшего, и весело
пересекла она залу, подойдя к тому месту, где я теперь лежал,
и увидев муху, что села на предплечие мое, она ловко
схватила ее и кокетливо осведомилась, что теперь делать. И я сказал
ей: «съешь». И она без задней мысли съела ее, и на самом
деле проглотила, не задерживая в полости рта. Мне еще не
хватало того, чтобы у малышки началось несварение желудка от мухи
или еще что похуже. Мухе ведь не прикажешь, куда лететь -
она сейчас посидит на пирожном, а через минуту на нечистом.
Но, слава Богу, обошлось.

Поэтому теперь, понимая, какая есть силища в кажущихся слабыми и на
ладан дышащими пирамидиных лапках, я приветливо зазеленил
глаза мои и обернулся, но, к испугу моему, встретил холодный
поток желтого свечения из глаз пирамиды, и причина внезапной
перемены отношения ко мне была не ясна.

Посмотрев же внимательно на меня и решив, что я вполне искренен,
хозяин смутился, и казалось, пожалел о причиненных
неприятностях, после чего поспешил сменить цвет на зеленый. Приветливо
покачнувшись, он объяснил, что теперь все в порядке и мы
можем идти.

Павел Никанорыч же, как я уже сказал, дожидались у лестницы, и
завидев нас, они замахали рукой, давая понять, что сами только
что пришли и наше опоздание, вызванное (о чем Павел Никанорыч,
конечно, не догадывались) заминкой у стола, где я опять
наступил на скатерть, и последующей сценой примирения с
хозяином, это опоздание нисколько не обременило Павла Никанорыча.

Внезапно, когда дошли мы почти до конца лестницы, уловил я взгляд
Павла Никанорыча, которые думали, что их скрывает от чужих
глаз своего рода колонна. Взгляд же их, бордово мерцавший,
удивительно спокойный и задумчивый, был направлен на дальний
флигель замка, на тот флигель, который я, к стыду своему, еще
ни разу не посещал. Может быть виной тому было то, что
изнутри закрыты были двери, в этот флигель ведущие, а может и то,
что привык я задерживаться повсюду, будь то стол, спальня
или же ванная комната, и не находил времени для серьезных
исследований.

И странное щемящее, как тоскливая, но в то же время светлая нота,
чувство ощутил я в груди своей, посмотрев туда, куда смотрел
Павел Никанорыч. Там, в окне флигеля, окруженном зеленеющим
плющем, завиделся женский силует, что показалось мне очень
необычным, потому что замок принадлежал пирамидам, будучи
наследственным их владением, а в силу неприязни к людям,
человеческих слуг они не держали, предпочитая посвятить ведению
хозяйства по нескольку часов в день, что представлялось им куда
меньшим злом, чем люди в доме. К людям испытывали они
какую-то инстинктивную неприязнь, которую, впрочем, ни разу не
выказывали при мне открыто, опасаясь стать причиной
психологического дискомфорта. И быть может само присутствие мое в доме
пошатнуло - или могло бы пошатнуть в ближайшее время -
наивную веру их в невозможность людей в доме, но, однако, я не
берусь судить об этом деле, являющемся крайне запутанным.

-Кто это? - Вполголоса осведомился я у ведшего меня под руку хозяина.

-А вы не знаете?

Я промолчал, так как мне было стыдно признаться в том, что за время
пребывания в замке я ни разу не зашел во флигель. Это было
тем более непростительно, что первые дни, еще находясь на
правах пленника, я не мог выходить, впрочем, в том не было
ничего неприятного для меня, и пирамиды намекали, что даже после
того, как мне дозволят выходить, в доме я должен
чувствовать себя совершенно свободно, чего нельзя сказать об
окружающих землях, где за мной, возможно, будут следить.

Хозяин, с минуту понаблюдав за мной сквозь суженные разрезы глаз, в
которых я, к ужасу своему, начинал улавливать красное, счел
мое поведение искренним и рассмеялся - если это можно
назвать смехом.

Он объяснил, что, женщина во флигеле является моей сестрой, а
увидев, что своим объяснением еще больше озадачил меня, добавил:

-Не торопитесь и не опережайте событий.

Я, однако, стал настаивать на том, чтобы меня немедленно отвели к
сестре, и решил солгать в оправдание нетерпения своего,
сказав, что за давностью последней встречи с сестрою, испытываю
щемящие чувства в груди моей и стремлюсь незамедлительно
воссоединить семейные узы, разорванные судьбою. К своему
удивлению, я осекся, сказав это, осекся, потому что внезапное, как
крик летучей мыши, воспоминание встало перед моим мысленным
взором. Вот этот замок, окруженный парком, аллеи и фонтаны,
которые теперь осушены, и пруды, тогда еще прозрачные как
слезы, а ныне темные, покрытые ряскою, и звонкий смех сестры
моей, кукла на недавно выкрашенной скамейке, вчетверо
сложенная газета на столе в беседке, и нетерпеливый окрик няни,
зовущей обедать.

Заметив, в каком состоянии я нахожусь, хозяин дрогнул было, но, как
видно, сумел совладать с собой. Глаз его, однако, заметно
похолодел, и видно было, что он борется с собой, стараясь
придать глазу чистый изумрудный цвет, и борьба была тем тяжелее
для него, чем яснее он осознавал, что не стоящий перед ним
человек стал причиною смены цвета, а что-то в нем самом, хотя
такого и не могло быть.

-Не торопитесь и не опережайте событий. - Повторил он.

Словно бы спасительный якорь в штормовую погоду, из-за колонны вышли
Павел Никанорыч, и разрядили обстановку. Хозяин взялся
сопровождать нас в прогулке к скалам, которые находились
недалеко от входа в одной из частей парка. Во все время прогулки он
имел отсутствующий вид, но я знал, какой интенсивности
внутренняя работа идет в нем - работа по сбору фактов и
впечатлений. Говорить нам приходилось вполголоса.

Вскарабкавшись по крутой скале (хозяин отдувался), мы оказались на
пологой площадке. Напрасно я тешил себя надеждой увидеть
отсюда окно флигеля. Ничего подобного не произошло, потому что
флигель тонул в зелени, и если бы я не знал, что он на самом
деле не тонет в ней, то ни за что бы не догадался, что
зелень находится ближе к нам и только в силу необъяснимого обмана
зрения кажется окружающей флигель.

-...И никогда не идите на поводу, - продолжали учить меня Павел
Никанорыч, - у ваших человеческих представлений. Вы, например,
думаете, что вам признаются в любви, и вам неловко, вы берете
лапку в ладонь свою, привлекаете к себе, желая утешить, и
ваше поведение делатся обсценным - а этого никогда нельзя
допускать, ведь пирамиды хоть не подадут вида, но не простят
вам! - ошибка же представлений в том, что вам не в любви
признаются, а пытаются узнать, был ли уже почтальон или
припозднился. И это типично!

Все услышанное настолько поразило меня, что, не будучи в силах
сдержаться, я взмахнул руками, и - это стало ясно в ту же секунду
- поступил опрометчиво. Хозяин, стоявший на самом краю
площадки и странно перегнувшийся, видимо, осматривая стену,
чем-то непонравившуюся ему, оказался непосредственно на пути
левой моей отброшенной руки, и не взирая на присущую ему
ловкость, не смог сохранить равновесия.

После падения минуло порядка минуты, когда я решился наконец (а
Павел Никанорыч застыли и никаким способом я не мог вывести их
из столбняка) выглянуть через край. Хозяин лежал на каменной
площадке ниже нашей совершенно разбитый, а в лежавшей чуть
поодаль лапке, которая еще несколько раз сократилась, был
зажат металлический прут.

Прут очень заинтересовал меня - хотя этот интерес смешивался с
чувством ужаса, так как потеря хозяина была действительно страшна
и чревата серьезными неприятностями для меня и Павла
Никанорыча, - и чтобы заполучить его, я осторожно спустился на
площадку. К моему удивлению, осколки хозяина начинали менять
очертания, словно смазываться, и я понял, что тело пирамид
после их смерти уходит в песок, высыхая, подобно телу медузы. Я
взял прут в руку.