Онтологические прогулки

   Пруст предпочел стать написанным жизнью романом, книгой жизни. Теперь, когда он "обезвредил" обусловленные временем стремления, скрывавшие и искажавшие видение, он был свободен сделать это. Именно здесь, в достигнутом состоянии вечности или свободы, у человека остается только то, что осталось, что только его, что только он сам. Не в смысле его собственности, внутренне, провиденциально или каким бы то ни было другим образом присущей ему сущности, а в том смысле, что это может стать его делом, если он сам этого захочет. Или не захочет, решать ему. Я уверен, что многие из тех, кто на опыте достиг такого состояния вечности, свободы или обретенного времени, предпочли само это состояние как достаточное для них достижение; собственно, к ним принадлежу и я, освободившись от различных форм пафоса, величия, избранности и пр., я лишь изредка позволяю себе размышления. В такой же ситуации Декарт предпочел медитировать "врожденные" идеи, прежде всего - идею бога. Гоголь решился на предстояние ангелу смерти. Но вернемся к Прусту.
   Пребывая в состоянии мадленок и удерживая свое внимание на этих состояниях, Пруст обнаружил, что точно так же, как писатель пишет роман словами и пером, художник создает портрет на холсте кистями и красками, музыкант исполняет произведение посредством нот, инструмента и звуков, точно так же жизнь творит человека им самим и всем, что его окружает. Жизнь творит человека и его мир так, как она творит любое другое живое существо, - бактерию, травинку, мышь, бегемота, а именно: как созревающее во времени существо. Созревание есть изменение, видоизменение или трансформация. Нам сейчас это кажется банальностью, нам кажется, что мы прекрасно это понимаем; однако мы ошибаемся, мало кто из нас может проследить действительную трансформацию не только себя самого, но даже и кого-то другого, того, кого, как он думает, знает давно, близко и хорошо. Мы в большинстве своем в плену, как говорит Пруст, "плоской психологии", то есть в плену представлений о человеке как двухмерном существе, вся жизнь которого разворачивается в наблюдаемых нами плоскостях времени и пространства. Тех людей, которых мы полагаем великими, мы видим точно такими же плоскими, как видим себя самих, только с некоторыми более развитыми способностями в науке, искусстве, политике или спорте; Эйнштейн так же двухмерен для нас, как и все остальные. Сколь тщательно мы не рассматривали бы человека как двухмерного, какие бы мощные микроскопы мы при этом не использовали, самый подробный и самый добросовестный портрет такого человека все равно оставит нас в нашем ограниченном восприятии. Здесь можно вспомнить образ "домино Лефевра", в котором наглядно показано, что на основании того, что происходит на видимом уровне, невозможно корректно перейти на уровень сущности, хотя бы потому, что эти уровни друг с другом не коррелируют в классическом смысле, как сущность и явление. Пруст понимал это более 100 лет назад, большинство из нас не понимают этого сегодня. Трудно видеть человека обьемно, многомерно, разнообразно, для этого требуется не только упорная работа самого человека, но и развитое общество, требующее от человека многомерного восприятия и поведения. То есть наблюдение человека в измерениях времени и пространства не дает и не может дать адекватного представления о том, каков он внутри, да и вообще что это за "нутро"? К началу 20-го века, то есть ко времени жизни Пруста, эти вопросы только-только начали исследоваться хоть в какой-то внятной форме. И, как видим,  эти исследования до сих пор все еще топчутся на месте, прежде всего потому, что не хватает настоящей философии, то есть опыта созерцания, без которого исследования целостности и многомерности человека слишком ограничены. Или слишком плоскостны, плоски.
   Удерживая себя в состоянии мадленки, которое распростерто одновременно и в настоящее, и в прошлое, Пруст обнаруживает, что он, в этом удержании или, как говорит Мамардашвили, "держании", сам становится мета-формой, живой связью двух состояний-моментов, которые отделены друг от друга бесконечностью случившихся между ними моментов. Он сам становится (на время удержания этого созерцания) Демокритовым "содроганием", тем единственным, что может связать два атома, или, на его языке, метафорой, перекидывающей мост над бесконечностью утекающего времени. И это лишь одна из связей, которые он заметил и смог прояснить, тогда как их тысячи. Эти тысячи мостов, тропинок, узлов, вообще - живых связей созревающего существа, взрастающих, выращивающих  и устремляющих человека, как сказочное проросшее бобовое зерно, вверх, к полноте бытия, сами существуют в особом континууме, по Прусту, - "вечности" или "чистом времени". В отличие от плоскостного пространства-времени, которое текуче и изменчиво, чистое время устойчиво и постоянно, оно пребывает, сохраняя свои элементы в потоке, как берцовая кость сохраняется в непрерывном процессе собственного воспроизводства; кость меняется, оставаясь собой. Как абсолютное пространство и время Ньютона устойчиво по отношению к хаосу пространства и времени относительного. Непрерывно воспроизводясь в потоке времени, человек сохраняется как некое устойчивое "существо" или "персонаж", который и стал для Пруста конечным пунктом той загадки, которую загадал ему вкус печенья "мадлен".
   Чем дольше всматривался Пруст в двойственность "мадленки", то есть в оба связанных состояния, давно прошедшее и сейчас происходящее, тем дальше они отодвигались друг от друга, не в смысле отличия одного от другого, а в смысле увеличения, растягивания, растяжения, как эспандера, промежутка между ними, промежутка, из которого жизнь, как сказочная каша из горшка, фонтанирует воспоминаниями, переживаниями, событиями, людьми, институтами, модами, процессами, государствами, войнами. Льющаяся через край жизнь переполняет созерцателя, превращает его в гиганта ростом в несколько лье, в человека, для исследования и описания которого нужен не микроскоп, а телескоп. Человек для Пруста макроскопичен, переполнен, много- и разно-образен, практически безграничен, ведь даже между вспоминаемым и переживаемым умещается сфера, растягиваемая до бесконечности.
   "Когда зазвонил колокольчик, я уже существовал, и с тех пор, чтобы я мог вновь услышать это дребезжание, нужно, чтобы не было никакого разрыва, чтобы я сам ни на минуту не переставал существовать, не переставал думать, не переставал осознавать себя, и что я мог еще обрести его, вернуться к нему, лишь пробравшись глубоко внутрь себя самого. День, когда я услышал звон колокольчика в саду Комбре, столь далекий и в то же время звучащий внутри меня, был чем-то вроде ориентира, в том огромном измерении, которым я обладал, даже не подозревая об этом. Я видел за собой, а вернее, в себе самом, словно был ростом в несколько лье, столько лет. В первую очередь, я стану описывать людей, даже если придется сделать их похожими на чудовищно огромные существа, предоставить им пространство гораздо большее, чем то до невероятности суженое место, что было им выделено в этом мире, пространство, напротив, длящееся до бесконечности, потому что они все касаются одновременно - словно гиганты, погруженные в толщу прожитых ими лет, - столь отдаленных одна от другой эпох, меж которыми уместились столько дней - во Времени."