Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

Курица была беленькая, слегка жирненькая, и жила у самого синего
моря. Клю-клю-клю – этим звуком было наполнено все ее существование.
Но каждое утро, проснувшись, она любила, спрятав голову на груди,
прислушиваться к стуку своего сердца. Этот звук казался ей таким
жутким и родным, исходящим из самой себя, что она часто, наслушавшись
его, убегала во тьму. В этом отношении это была странная, непохожая
на других курица. В остальном она не отличалась от самых обыкновенных
кур.

Ей часто было легко и просторно, когда она катилась по очень нежному
и обволакивающему, что люди называют воздухом. И на твердом она
чувствовала себя покойно, только давило в ногах.

Весь мир казался ей резкой, крикливой картиной, в которой что-то
исчезало и что-то появлялось. Она различала большое и маленькое,
быстрое и неподвижное, шумное и тихое. Боялась она большого и
скорого, особенно скачущего на нее. И утречком, выйдя на свет,
среди всего этого хаоса звуков и метаний всем куриным нутром своим
она чувствовала нападение и бросалась в сторону. И все нежное
мясо ее, даже в самых глубинах, между косточек, превращалось в
один плотный беспрерывный бьющийся крик.

Это было до безумия страшно и в то же время приятно, особенно
когда опасность миновала. Поэтому, чтобы почувствовать приятное,
она истерически кудахтала и, оберегая себя, шарахалась в сторону
даже от падающего листа.

Случались, впрочем, дни, когда все проходило без ужасов или налетов
и мир становился тихим, понятным, как писк послушного цыпленка.
Откуда-то залетали ей в рот мухи или прямо из Неизвестного сыпалось
перед ее глазами нечто маленькое, к чему тянешься и отчего теплеешь.
И она надолго погружалась в родное “клю-клю”. Только иногда блеснет,
бывало, что-нибудь чуждое из серии “ах”, и ее куриное нутро ответит
одиноким извивом страха.

Иногда ее бросало куда-то далеко-далеко, в глубину хаоса, кручений
и звуков; ее ослепляло синее, летящее, шумное; а люди плескались
в нем, довольные, – это было очень много всего, и она нервно отскакивала
в сторону: издалека “оно” выглядело спокойнее.

Вообще, когда не случалось “нападающего на нее”, мир поражал ее
своей простотой и ясностью. И только по утрам, после сна, когда
она прятала голову на грудь, ей становилось жутко от стука собственного
сердца.

...Однажды в один пронизывающий день все было тихо и обычно. И
вдруг она почувствовала, как на нее надвигается и хочет схватить
ее нечто абсолютно страшное, раньше никогда не бывавшее, окончательное
и вечно нелепое.

Она хотела метнуться, но всего лишь перекувырнулась: тело плохо
слушалось ее. И “это” полностью овладело ей: она ощутила, что
ей некуда двинуться, некуда шелохнуться. Что-то подняло ее вверх
и понесло. Это был железный, сжимающий полет. Вся переполненная
безграничным ужасом, она вылила его в дикий, так что поднял уши
далекий пес, крик. Ужас шевелил ее сжатое горло и, наверное, мог
выдавить изнутри глаза. И теперь мир казался ей непонятным, стремительным
и неизвестно откуда появившимся. Вдруг полет прекратился, и она
очутилась на твердом. Но теперь она еще сильней чувствовала, как
бешено надвигается на нее какой-то жуткий разрыв, вечная тень,
и конец всему тому, кем она была внутри себя. Она ощущала этот
надвигающийся разрыв каждой своей клеточкой, которая вопила, взывая
к самой себе, и сама курица билась с таким внутренним отчаянием,
что из дыр ее выбрасывалась кровь и слизь... Где-то совсем рядом,
за стеной, раздавались точно такие же, исполненные ответного страха,
но вместе с тем благополучные звуки. То были остающиеся жить куры.
И их безумное и живое кудахтанье стало единственным, что слышала
курица, потому что остальной мир был по-прежнему потаен и равнодушен...
Внезапно она перестала видеть и слышать, но долго еще с тем же
незатухающим ужасом бессмысленно барахталась в чем-то темном,
упругом. Скоро исчезло и оно...

Супруги Ивкины зарезали в этот день на обед курицу. Мир был для
них понятен, только когда они ели, мылись или достраивали свой
дом.

Для самого Ивкина мир становился особенно темен во время голода,
повальных бедствий и по ночам, когда у него случалось недержание
мочи. В эти периоды он обычно долго и исступленно молился или
решал геометрические задачки. Как раз в тот день, когда зарезали
курицу, у Ивкина под самое утро “пошла моча”. А под вечер он ел
нежную белую куриную плоть. И вскоре у него прошло недержание.

Дмитрий Филатов. "Белая курица вечером"