Литературная критика

 

(Из книги "Стихотворная речь. Поэтика" Издательство Albert Bonniers 1996 г.)

Тумас Транстрёмер (Tomas Transtromer) - шведский поэт, один из крупнейших поэтов современности. Родился в 1931 году в Стокгольме. Психолог по профессии.

Первая книга Транстрёмера под названием "17 стихотворений" появилась в 1954 году. С тех пор вышло еще десять стихотворных сборников и автобиографическая проза поэта.

По мнению исследователей, Тумас Транстрёмер является наиболее влиятельным в мире шведским автором после Э.Сведенборга и П.Стриндберга: его творчество, "на медждународном уровне, приобрело такое же значение" (К.Эспмарк, член Шведской Академии). Поэт удостоился ряда крупных премий, в том числе Премии Петрарки (Италия, 1981), Большой Премии Северного Совета (1989), Северной Премии Шведской Академии (1991). Произведения Транстрёмера переведены на 44 языка. В России его стихи печатались в переводах А.Афиногеновой, Т.Бек, Е.Булыги, И.Кутика, В.Тихомирова, Ю.Гурмана).

В конце 2001 года выйдет специальный номер журнала "Старое литературное обозрение", посвященный Тумасу Транстрёмеру.

Когда мы читаем, то обычно приближаемся к тексту, но что, если прочесть его издали?.. Да, именно так. Читая стихи Тумаса Транстрёмера издали, видишь то, что иначе осталось бы незамеченным - своеобразный феномен перемещения. Не только хронологического, что само собой разумеется. Перемещение другого рода… словно бы тебя подняли из одного места в лесу и опустили на совершенно другое в том же лесу. Лес все тот же, но стороны света располагаются иначе, и тени от деревьев падают под другим углом.

Тот же лес.
Места, удаленные друг от друга.
Такое перемещение.

Можно представить также, что у стихов Транстрёмера есть своя сцена, а точнее - "просцениум".

Происходит вот что: поэт погружен в повседневное существование, прогуливается по знакомым местам средней Швеции или по шумным улицам одной из мировых столиц, проезжает сквозь растянувшийся на десяток километров еловый лес… и вдруг, откуда-то извне, до него доносится сообщение - неожиданно, бессловесно, таинственно и так узнаваемо. Он принимает его, но не старается расшифровать, перевести на обычный язык. Сообщение непереводимо. Он может лишь распознать его, подтвердить его прибытие.

Так же, как сообщение подтверждает поэта.

Это - "просцениум". В стихах Транстрёмера он присутствует повсюду, в бесчисленных вариантах. Сообщение - или другой язык. И когда этот другой язык сталкивается с его собственным, рождается метафора. Метафора - это головокружение речи, это удивительная, самоочевидная, всякий раз новая непостижимость, это звук и след, эхо, оставшееся от того, другого языка. Рождается стихотворение. Оно вмещает в себя небывалое расстояние между здесь и где-то там и неслыханную стремительность, с которой это расстояние внезапно преодолевается внутри самого стихотворения. Перемещение происходит в пределах этой дистанции.

***

Даже в стихах о парашютном прыжке из сна, прелюдии к "Семнадцати стихотворениям", с которых начался литературный путь Транстрёмера, уже присутствует "просцениум".

Отверженный звук трубы
бронзового века
висит над бездной

У Транстрёмера это одно из первых свидетельств другого языка, столь же мощного, как и звук трубы из бронзового века. (Спустя некоторое время этот инструмент снова появится в книге "Звуки и следы".

В тишине он слышит приближение ответа.
Издалека. Как будто приглушенный детский голос…
С горы доносится мычание.

Перебранка сросшихся звуков.
Хриплый зов трубы железного века.
Или, может, его собственной души.

Ответ… на то, что никогда не проговорить до конца, звук трубы, возникающий откуда-то извне и внутри него самого. Перемещение произошло здесь, внутри метафоры: отправитель и получатель сообщения находятся на большом расстоянии друг от друга, и в то же время идентично близки.) Свидетельства другого языка, как уже говорилось. Из них можно составить целый список: тремоло зимних сумерек, иероглифы собачьего лая, скрежет писчих перьев насекомых, звук невидимого камертона на морозе, буханье молота внутри горы, проникающее в ночную комнату под видом сердцебиения, и так далее, а также:

В зарослях слышалось бормотание слов на новом языке:
гласные были голубым небом, а согласные - черными ветками, и речь
так неспешно лилась над снегом.

И еще: все письма и телеграммы в его стихах имеют видимую форму текста, но их нельзя прочесть, в них нет слов. Это бессловесный язык природы, музыки, затонувшей истории… Тумасу Транстрёмеру угодно называть его "новым", и в тоже время, он, безусловно, изначален и первобытен. (Новым он стал бы, будь он признан, как реальность и научный факт. В этом - смысл перемещения.) Список может быть длинным. И все-таки: важнее количества примеров то, что сцена представляет собой всегда одну и ту же картину. Картину в бесчисленности отражений.

***

Еще одна сцена, из другого источника - шестой части "Восточных морей" - "бабушкина история, пока еще не забытая"… Контуры жизни в шхерах, столь безыскусной, что и рассказывать о ней можно лишь просто и правдиво. Вот что происходит, когда бабушка умирает:

Я помню ее. Я прижался к ней,
и в мгновение смерти (мгновение перехода?) она послала мысль,
и я - пятилетний - понял, что происходит,
за полчаса до того, как они позвонили.

Какие причины могут быть для того, чтобы усомнится в этом воспоминании, вычитать что-то другое из этих строчек?

Выше в "Восточных морях" есть другой фрагмент-воспоминание: остров, поросший соснами, шум морского ветра в кронах, и лицо старухи, застывшее в скорби о тех, кто навсегда остался в море. И вот: "Но она слышала что-то еще в этом шуме - так же, как и я; мы родня./ (Мы шагаем рядом. Она мертва уже тридцать лет.)"

Правдиво?

Читая Транстрёмера, часто останавливаешься перед вопросом: как следует это понимать?

Как понимать "шагаем рядом" и "мертва уже тридцать лет"?

Нельзя ли исправить текст и прочесть: "мне кажется, что мы шагаем рядом" или "я вспоминаю ее, когда бреду в одиночестве, и воспоминание так живо, словно она идет рядом со мной"?

Нет.

Он так не написал.

Он написал так, как оно есть. (В сборнике "Живым и мертвым" есть похожий вариант о "забытом капитане": когда сентябрьской ночью Т.Т. возвращается домой, И. выбирается из могилы, в которой покоился сорок лет, и составляет ему компанию. Они идут вместе. "Вначале он был абсолютно пуст, всего лишь имя, / но его мысли плыли быстрее, чем бежало время, / и они догнали нас." В стихотворении это мысли забытого капитана, облеченные в слова Транстрёмера.)

Поэтому: все так, как оно есть.

Перед нами "открытый текст" о чем-то другом, нездешнем, что слышит тот, кто слушает. Далее в "Восточных морях" читаем:

Ты долго идешь и слушаешь, и достигаешь точки, где открываются границы, или скорее, все становится границами. Открытая местность погружена во мрак.

Повсюду потоки людей, они льются из слабо освещенных зданий. Все гудит.

Смерть не стала здесь разделительной чертой. Странник долго вслушивался, и вдруг его одиночество наполнилось людьми, выходящими из зданий какого-то города на открытое пространство, площадь или - улицу.

Тема улицы.

Толпа, людской поток на улице - одни из центральных образов Транстрёмера. Анонимность, одновременность общего движения.

Улица может быть счастливым местом, как зимней ночью после свидания в "Незаконченном небе":

Радость ускоряла его шаг. 
Город катился под ногами. 
Пробегающие улыбки -  
все улыбались за поднятыми воротниками. 
Так непринужденно! 
И вопросительные знаки запели о Божьем бытии. 
Так казалось ему.

Радостное место, с сильным, ярким лучом света в темноте, снегопаде и музыке.
Но вот стихи о "переходе" из "Барьера истины", здесь все иначе.

И вдруг я понимаю, что улица смотрит на меня.
Ее взор так мутен, что самое солнце
                               становится серым клубком в черном пространстве.
Но в это мгновенье я сияю! Улица смотрит на меня.

И снова произошло перемещение - между "так казалось ему" и "улица смотрит на меня", между двумя разными фактами. Написано: в это мгновенье я сияю, но стихотворением управляет нечто другое - тусклый взгляд перехода… мгновение перехода. Эта улица спускается вниз, в нижний мир, который смотрит на нас, отмечая каждого. Нечто подобное происходит и в финале "семинара сновидений" в "Дикой площади"

.

Лица и фигуры  в перегруппировке.
Мы движемся по улице среди людей,
залитых солнечным светом.
Но столько же или даже больше тех, 
которых мы не видим, -   
в темных домах,
вырастающих по обе стороны.
Иногда один из них подходит к окну
и бросает сверху взгляд на нас.

Здесь тоже сияем "мы" - на улице, залитой солнечным светом. И здесь тоже есть темная сторона, заполненная домами, в которых живет "столько же или даже больше". Это те, кто наблюдает за нами, бросая мимолетные взгляды на улицу. "Мы" их не видим, но текст знает, что они там.

Кто "они", в этих темных домах?

Кто "мы"?

Сейчас мы сияем… мы живем. А потом должны будем перейти во мрак, присоединиться к другим, мертвым? Что же за место встречи эта улица? Открытый проход между миром мертвых и миром, который мы называем "наш"? Место встречи, где все является границей, открытой границей?

Транстрёмер не пишет об этом прямо.

Но текст это знает.

В сборнике "Живым и мертвым " метафора переносит поэта еще дальше - туда, к мертвым.

Горизонт прослушивается. Мертвые, они хотят что-то сказать.

Они курят, но не едят, они не дышат, но сохранили голос.

Я тоже поспешу по этим улицам как один из них.

Вслушивание здесь то же самое, что и в "Восточных морях", и мертвые сохранили голос - тот, что слышен в шуме ветра, в гуле толпы. Еще: я поспешу по этим улицам как один из них… Проход действительно открыт. А дальше идти некуда.

***

И все же он заходит еще дальше. К примеру, в череде образов "подземного мира". Снова "17 стихотворений", пара строчек из "элегии": "Это - подземный мир. / Застывший лес, застывшая гладь воды/ и рука орхидеи, торчащая из почвы".

Рука орхидеи.

Этот образ - иносказание, красивое и "традиционное". Цветок похож на что-то другое, оставаясь цветком. Мимо существа, протягивающего к нам руку из-под земли, мы проходим быстро. Оставив его мерцать в слове, текст переводит свое внимание в другую сторону.

И все-таки: нижний мир.

В "Звуках и следах" образ возвращается - в виде травы:

Когда мы идем домой, земля вся обращается в слух. 
Подземный мир прислушивается к нам сквозь стебли травы. 

Здесь подземелье внезапно начинает слышать нас самих…Нечто, бывшее в нем "рукой орхидеи" высвобождается из иносказания, как второй "субъект".

Следующий вариант этого образа возникает в "Тропинках", в "октябрьских зарисовках": яркая осенняя листва - это сигнал для другого берега, словно кто-то хочет, чтобы его забрали отсюда. И далее:

По дороге домой я вижу черные сыроежки, пробившиеся сквозь травяной ковер.
Это взывают о помощи пальцы того,
кто безмолвно рыдает там, во мраке.

Произошло перемещение. Текст не отводит своего взгляда, но, фиксируя существо в подземном мраке, остается там. Сказано, что черные сыроежки суть взывающие о помощи пальцы, и так далее. Из иносказания вырастает констатация. Метафора вдруг становится обратной и совершенно не традиционной: ее "несуразность", а именно то, что некто лежит там, во мраке, и протягивает руки из-под земли, - эта "несуразность" теперь важнее черных сыроежек, с которых начинался образ. Доводя его до предела, можно сказать, что пальцы из подземелья похожи на черные сыроежки, а не наоборот. (Подземное создание снабжено здесь опознавательными знаками: его пальцы "взывают о помощи", оно "безмолвно рыдает", и постепенно, в других стихах его очертания становятся более отчетливыми - это беспокойное существо, оказавшееся между мирами, не принадлежа ни к одному из них. В "Барьере истины" мы находим один из его портретов: "…существо зигзагом извивается вдоль Границы. Или словно кто-то стучит в стену, - тот, кто принадлежит другому миру, но остается здесь, стучит, хочет вернуться. Поздно! Не успел вниз, не успел вверх, не успел на корабль…" Что это - неизвестно, но его задача всегда одна и та же: поддерживать открытую связь между миром мертвых и миром живых.)

Поэтому: пальцы подземного существа похожи на черные сыроежки.

Вот что происходит в перемещении.

Нечто иное становится видимым, беря верх над остальным.

Несомненно, наблюдение в этих стихах принадлежит Транстрёмеру - это он смотрит, слушает, находит и подбирает слова. И в то же время, предмет его созерцания все определенней приобретает свойства другого внимания, другого взгляда. Взгляда, обращенного на него. Перемещение делает его самого частью метафоры - чем-то увиденным, рассмотренным и услышанным… Объектом внимания иного. Или: названным на языке иного.

***

А вот еще один из вариантов: непосредственность пребывания в нижнем мире. Здесь тоже можно начать с "Семнадцати стихотворений", вспомнив известные строчки: "Бодрствуя во мраке, слышишь, как созвездия топчутся в своих стойлах / высоко над кроной." Бесконечное расстояние в черном, холодном пространстве, похожем на подземелье. Мы словно находимся в подземном мире, и если раньше он прослушивал нас сквозь стебли травы, то теперь мы слышим топот - над нами. И дальше перемещение ведет нас к строфе из "Дикой площади":

Лежу на кровати, раскинув руки.
Я - надежно закрепленный якорь, который держит
огромную тень, плывущую надо мной,  -
то неведомое, большое, от чего я лишь часть, и что, конечно, важнее меня.

Он сам является связью с тем, что, конечно, важнее меня, - с огромной смутной тенью, брезжащей в темноте. Еще глубже он опускается, идентифицируя пограничное существо в "Тропинках" - в стихотворении о "взгляде сквозь землю": здесь он, едва освещенный проблесками света, действительно находится под землей.

Белое солнце выплывает из смога.
Свет сочится, протекая

под город, в глубину, 
до моих подземных глаз, смотрящих вверх (…)

Снова перемещение. В стихотворении о "переходе" имело место отдельное, особое состояние - в это мгновенье я сияю. Но здесь - ничего подобного. Никаких признаков сияния, никакого "этого мгновенья". Произошла "перегруппировка": "Кости умерших невозможно отличить от костей живущих." Образ Т.Т. более не виден, он растворился в необъятной массе живых и мертвых. Взгляд улицы есть взгляд самого стихотворения; голос, который повествует, - голос подземелья.

Однако и это еще не конец, следует новое перемещение, в "Дикой площади".

Иконы зарывают в землю ликами кверху,
и по земле громыхают
колеса и сапоги, тысяча ног,
десять тысяч тяжелых шагов усомнившихся.

Подземные глаза, нижний мир, божественность, инобытие… столпотворение смыслов. Но картина неизменно одна и та же, лишь спроецированная из разных точек перемещения - рука орхидеи, взгляд улицы, обращенные кверху лики погребенных икон. Одна картина, бесчисленные отражения.

Разумеется, все это можно отнести к области психологии, прочесть как признаки некоего душевного состояния: депрессии, эйфории, скорби и так далее. Но это не лучший способ. Ведь поэт берет эти образы извне своего эго. Создавая картину, он находится на далеком расстоянии от того "неведомого, большого". Происходит движение самого текста, следующего по вектору перемещения: "Он растет, он занимает мое место." (Поэт же, в сущности, лишь дает "частную версию переживания" нижнего мира. Стихотворение об "имени" в "Ночном зрении", где он засыпает в автомобиле и просыпается с приходом темноты, не помня, кто он такой. В панике он мечется, "как кот в мешке"… ведь кота в мешке убивают? До тех пор, пока:

Наконец, жизнь возвращается ко мне. 
Мое имя является, словно ангел. 
За стенами - позывные трубы (как в увертюре к "Леоноре"), 
и спасительные шаги быстро-быстро спускаются вниз 
по невозможно длинной лестнице. 
Это я! Это я!

Погруженный в небытие, беспамятство, безымянность… сказано: вниз по невозможно длинной лестнице. На какое-то мгновение он действительно оказывается там, внизу - в месте, столь напоминающем смерть. Но затем снова возникает имя - я, более не буква Т, готовая раствориться в массе текста. Это стихотворение своего рода репортаж, сообщение о том, что произошло. Частица биографии, воспроизведенная моментально, без длительного вслушивания. Оно не подготовлено… наверное, его позволительно назвать необработанным опытом: "Но невозможно забыть те пятнадцать секунд борьбы в аду забытья, в нескольких метрах от большой дороги, где мчатся машины с включенными фарами.")

***

Прервемся в составлении списка. Метафора множится в разнообразии отражений, как уже говорилось. "Просцениум" присутствует едва ли не на каждой странице книг Тумаса Транстрёмера. Равно как и перемещение в пространстве стиха. Что же нам делать с этим… с этой мистикой?

Как относиться к ней?

Можно, конечно, задаться вопросом о вере и все отвергнуть. Сказать: я не верю в телепатию ни в смерти, ни в любви; или: я не верю в шаманские странствия души; или: я не верю в то, что мертвые следят за нами, что они шлют нам свои сообщения; или… да все, что угодно, во что только можно не верить.

Еще можно сказать: у меня есть право на собственное толкование, что бы там ни было написано.

Однако все это происходит в стихах Транстрёмера… именно это в них и происходит.

Во что же верит он сам?

Этого я не знаю, да и не в этом дело. Дело в том, что его стихи верят в эти таинства. Нам же остается довольствоваться тем, что его стихам ведома другая речь, молчаливая речь "иного". Как бы мы потом не назвали это "иное" - мертвыми, природой, Богом - его значение не сравнится с тем фактом, что именно эта речь превращает стихи в поэзию. Поэзию, которая есть язык, а не просто слова. Как следы косули на снегу: "Первозданное не имеет слов." Не слова, но язык. Дикое и неведомое в нас: "Мы ощутим под крыльями ветер смерти/ и станем яростней и нежней, чем здесь."

Поэзия - это "дикая" речь.

Она зарождается далеко отсюда.

***

Снова вернемся к списку и к последним книгам Транстрёмера, где перемещение в сторону открытой границы достигло весьма отдаленных пределов… "Поздняя осень, начало романа" в "Барьерах истины" - назад к теме пограничного существа. Лирический герой стихотворения лежит в темноте, один в доме на острове в шхерах - "не знаю, сплю я или бодрствую". И:

Слышится непрерывный звук, рассеянный барабанный бой. Каким-то предметом шторм снова и снова ударяет в нечто, что крепко держит земля. Если ночь - это не только отсутствие света, если ночь - действительно что-то, то это тот самый звук. Звук одинокого сердца в стетоскопе, он пульсирует, замирает на мгновение, возвращается снова. Как будто существо зигзагом извивается вдоль Границы. Или словно кто-то стучит в стену - тот, кто принадлежит другому миру, но остается здесь, стучит, хочет вернуться. Поздно! Не успел вниз, не успел вверх, не успел на корабль… Тот мир - это и этот мир тоже.

"Просцениум": темнота под созвездиями, которые топчутся в своих стойлах; якорь, закрепленный в большом, неведомом; существо; один из мертвых - совсем рядом…с ничьим временем. Граница открыта, и рождается стихотворение, начало текста, который больше того, что написано. Тот мир и этот - единый мир, "мир в перегруппировке", и в сборнике "Живым и мертвым" мы находим еще одну картину такой перегруппировки, загадочную и пророческую:

Я получил в наследство темный лес, в который хожу редко. 
Но настанет день, когда мертвые и живые поменяются местами. 
И тогда лес придет в движение. Мы не лишены надежды.

Настанет день, когда мертвые и живые поменяются местами… что это означает, в самом-то деле? Я этого не знаю, так же, как и того, что это означает вне стихотворения, например, в Библии. Но темный лес, приходящий в движение, - это "одичавший" образ улицы, сутолоки, столпотворения живых и мертвых. И вот еще один вариант этого образа, стихотворение о "письме" из "Дикой площади".

Однажды я отвечу. Однажды, когда я умру и наконец смогу сосредоточиться. Или по крайней мере, буду так далеко отсюда, что смогу вновь найти самого себя.

Действительно, все это нелегко вывернуть на лицевую сторону. Умру и наконец смогу сосредоточиться… Гримаса безумно уставшего? Отвращение к жизни? Да нет, вряд ли. Скорее, обозначение места, откуда в стихах Транстрёмера всегда приходит ответ, - издалека, из такой дали, где человек другой: он сам.

Настолько далеко отсюда.

А насколько это далеко?

Географически это может быть огромное расстояние, другой континент. Например, в Оклахоме: "почти без памяти и без профессии/ я могу, наконец, погрузиться в свое средоточие".

Это может быть совсем рядом: "когда так глубоко падаешь в болезнь,/ что прожитые дни становятся мерцающими точками,/ холодным и ничтожным роем у горизонта".

И всегда - по обратную сторону стены.

Стены?

О стене он писал в сборнике "Живым и мертвым", в стихотворении "Вермеер", ближе к финалу:

Проходить сквозь стены тяжело, от этого заболеваешь,
	но это неизбежно.
Мир един. Но стены…
И стена - часть тебя самого.
Можно знать об этом или не знать, но это так для всех,
кроме маленьких детей. Для них - нет стены. 

Можно знать об этом или не знать. Стена находится в нас… стена, пронизываемая движением, от которого до нас доносится слабый звук, шаги спешащей толпы, (где один из спешащих - ты сам: "Снаружи тянется и уходит вдаль улица, на которой замирают мои шаги"). Стена, сквозь которую по ночам проникает лицо, и там, с обратной стороны, можно услышать звуки собственной жизни: "Время - это не прямая линия, но скорее лабиринт, и если приникнуть к стене в нужном месте, то можно услышать торопливые шаги и голоса, можно услышать себя самого, проходящего мимо по другую сторону."

Стена - это часть нас самих.

И мир - един.

Пройти через стену значит совершить неслыханное перемещение, оставаясь при этом в мире.

Что же это за место, куда мы перемещаемся?

В темные дома, где кто-то подходит к окну и "бросает сверху взгляд на нас"?

В часть мира, принадлежащую мертвым, "так далеко отсюда"?

В то "неведомое", от чего мы лишь часть и что важнее нас?

Да.

Я думаю, что перемещение ведет туда.

И здесь, в поздних стихах Транстрёмера, оно осуществилось.

Я думаю, что некоторые из этих стихотворений возникли где-то очень далеко "отсюда", по другую сторону стены.

Сравним. То, что в 1983 году он называет в "Дикой площади" "взглядом зимы", - это все еще образ, отражение того, что приходит откуда-то:

И вдруг меня охватывает холод, явившийся издалека.
Взгляд чернеет
и застывает, как зарубка на стволе.

Холод издалека. (Автобиографическую расшифровку этим строчкам он дал в цикле "Воспоминания смотрят на меня". Зимой, когда ему пятнадцать лет, его охватывает отчаянье: "Я попал в луч прожектора, посылающего мрак вместо света". Он оказывается в неизведанной стране болезни и ужаса - без религии, но с музыкой для одинокого покаяния. С приближением весны отчаянье слабеет, отодвигается на обочину. "И все же я узнал его. Возможно, мой главный опыт. Но он закончился. Я думал, что это был Ад, но это было Чистилище." Чистилище или: стена, прохождение сквозь стену… хотя в данном случае это к автобиографии не относится.) Вернемся к "взгляду зимы": его охватывает холод, пришедший издалека, словно кто-то ставит черную метку на дереве, которое будет срублено. Это дважды иносказание: нечто похоже на холод издалека, который, в свою очередь, напоминает зарубку на стволе. И образ находится все еще "по эту сторону стены". В то время как то, что происходит в сборнике "Живым и мертвым", 1989 - в стихотворении о "загадочной семейной истории", о человеке, который подвергся колдовству и умер сто семьдесят лет назад, - это происходит по другую сторону.

Грядущее раскрывается, он смотрит
в самовращающийся калейдоскоп,

видит размытые очертания лиц,
принадлежащих будущей родне.

По ошибке его взгляд встречается со мной,
когда я брожу здесь,

среди величественных зданий Вашингтона,
где лишь каждая вторая колонна держит свод.

Снова взгляд, но слова стихотворения возникают далеко отсюда, за границей речи самого Транстрёмера. Они приближаются к нему "здесь"; похожее место - в "Дикой площади": летняя ночь на острове в шхерах, сияющее солнце, ничье время, и: "Я стою в густом лесу и смотрю издали на свой дом с дымчато-голубыми стенами. Словно бы я только что умер и вижу его с новой точки зрения." Да, именно так.

Место по другую сторону стены, где мир и собственная жизнь становятся видны с новой точки зрения - со стороны мертвых, со стороны иного.

Место, где рождается стихотворение. Где иное говорит в нем.

***

Мир един - это в равной степени мир палачей и войн, и некоторые стихи Транстрёмера могут быть датированы в связи с событиями мировой политики. Одно из таких стихотворений - "По реке" в "Ночном зрении".

Беседуя с современниками я видел слышал за их лицами
поток
что бежал и бежал и тащил за собой покорных и непокорных.

И существо с заклеенными глазами
стремилось на пороги и бросалось
в поток стремглав бесстрашно
от неуемной жажды простоты.

Все яростней вода бурлит

там где река сужается срываясь
с порогов - где я остановился отдохнуть
пройдя сквозь пересохший лес

июньским вечером: Транзистор передает
последние известия: Косыгин, Эбан.
Какие-то мысли буравят сознанье.
Какие-то люди, унесенные ветром.

И водяные глыбы под мостом 
летят. Вот бревна показались. Их поток
промчал торпедами вперед. А там, другие
плывут, беспомощно вращаясь, поперек,

а те - уткнулись в берега речные,
стучат и бьются в каменный висок,
нагромождаясь, как тела нагие,

и замирают в грохоте…

		с висячего моста я слышал видел 
в туче мошкары
в компании мальчишек. Их велосипеды
утонули в траве - только рога
торчали.

Итак: июньский вечер, по транзистору передают последние известия о внеочередной сессии ООН: Косыгин, Эбан - 1967 год, июньская война. Стихотворение распадается на три "части", и новости завершают первую. Вторая часть - это описание леса, сплавляемого по реке, две строфы рифмованных терцин, написанных размером "Божественной комедии", и затем возвращение к свободному стиху в заключительной, третьей части. Вот так это сделано, и, разумеется, стихотворение может быть (или даже должно быть) прочитано как комментарий к событиям: упоминание войны и намеки на позицию "левых" в Швеции - "существо с заклеенными глазами". Терцины во второй части придают стиху возвышенное звучание. Бревна, плывущие по реке превращаются в человеческие судьбы, наблюдаемые с высоты, - и не только потому, что взгляд направлен с висячего моста… Я и Данте - так, представляется, мог бы сказать Транстрёмер, - наш взгляд на вещи.

Такое толкование возможно.

Но: этого не достаточно.

Нечто большее происходит в этом стихотворении. Оно как бы стремится умолкнуть. Речь готова вот-вот прерваться. А именно: в первой части стихотворение само "течет", как вода в реке. Его не так просто уловить, оно течет по извилистому руслу. И незряче в нем не только существо с закаленными глазами, но и в целом ощущается своего рода недостаток фокуса, туманность. Почему? Возможно, потому, что речь диктуется реальностью войны, и язык "марширует в такт с палачами". Стихотворение вступает в полемику и одновременно как бы устает, запутываясь в ней. Развивается нехотя, насильственно. В момент, когда по транзистору звучат имена, эта подневольная речь достигает точки.

Больше высказывать нечего.

Темнота.

Стихотворение действительно очень близко к тому, чтобы умолкнуть.

И вот здесь из умолкающего языка незаметно являются терцины. Возникший ритм транспортирует стихотворение, его речь дальше, подобно тому, как река транспортирует бревна, напоминающие человеческие судьбы. Ритм - это своего рода встречное течение, увлекающее текст в новом направлении, вплоть до образа нагих тел.

Наверное, можно сказать так: лишь рифмованный стих мог сделать этот образ видимым.

Когда стихотворение достигает этой точки, транспортируется к ней, рифма и ритм пропадают. Терцины уходят, и стихотворение вновь возвращается к языку, который готов умолкнуть, восстановив свой способ речи. И вновь возникает метафора, полная игры и "бессмысленности", метафора, которую язык видит…Она появляется внезапно, принося невероятное облегчение: велосипеды мальчиков - "только рога/ торчали".

Стихотворение готово.
Оно не умолкло.
Мир остается единым.

***

Перемещение из одного места в лесу в другое в том же лесу, - так написал я, используя понятный для меня образ. Сам Транстрёмер говорит о прохождении сквозь стену, которая является частью каждого из нас.

Кому же принадлежит безмолвная речь, все более ощутимая в этом перемещении?

Ему самому?

Или тому неведомому, "что, конечно, важнее меня"?

Кому?

Оставим этот вопрос.

Поскольку было сказано: это знают сами стихи.

Ясное небо к стене прислонилось челом.
	Словно молитву творит пустоте.
И пустота обращает к нам лик свой,
шепчет:
"Я не пуста, я открыта". 

Остальное - частная жизнь.

Стихотворения даны в подстрочном переводе (прим. переводчика)

• о приезде Т.Транстрёмера в Москву в Независимой газете
• о московском чевствовании Т.Т. в Экслибрисе