Проза

Листочки с приведенными ниже записями были найдены в гамбургской
квартире А. В. Пселла, эмигранта из Советского Союза, в прошлом
— кинокритика, философа и публициста. Последние годы А. В. Пселл
состоял на учете в психиатрическом диспансере, не работал и жил
на пособие. Его душевное состояние непрерывно ухудшалось, был
поднят вопрос о его госпитализации.

Эти записи были сделаны, по всей видимости, в последние дни —
когда он перестал выходить из дома.

«Большинство свидетелей моих бессонных утр никак не могли взять
в толк, что означает — вдумчиво изучать киноискусство на живых
примерах. Для этого они слишком любили жизнь, но как-то неумно,
однотипно и неинтересно. Часто мне приходилось выставлять их за
порог, в эту самую жизнь — пусть гуляют по улицам, плевать мне
на них. Да, я был известен, как скандалист и задира. Ну и пусть.

Олег Юльевич (по-видимому, О. Ю. Купреянов — кинокритик) и Филя
(Ф. И. Трегге — режиссер, теоретик кино — см. ниже), наоборот,
понимали это даже слишком хорошо. Да и что здесь непонятного,
в самом деле? Что такое киноискусство? Что такое живые примеры?
Но ведь их полным-полно вокруг!

Кто не знает, что персонажи кинофильмов давным-давно живут в наших
квартирах! Чтобы они не стерлись об жадное пространство, мы время
от времени включаем видеомагнитофоны и дарим им свою зрительскую
энергию.

Если мы забываемся в тяжелой будничной работе, или угасаем под
бременем того, что называется личной жизнью, то, запущенные и
обессиленные, они бродят по дому и, попадаясь нам под ноги, вызывают
досаду и ругань.

Но если культурный баланс нашей жизни соблюден, то, уже здоровые
и полные сил, они возглавляют наши застолья.

В чужих квартирах, куда меня иной раз заносило, мне доводилось
изредка встречаться с такого рода местными любимчиками. Например,
как-то раз, будучи в гостях у каких-то своих знакомых, я спешил
в уборную — и с размаху налетел в коридоре на кинопризрак. И поспешил
извиниться. На всякий случай. Потому что это чужое, нужно осторожно
относиться, не задевать, и если будешь грубым — хлопот не оберешься.
Вредно в чужих квартирах создавать хаос. Пусть уж все в доме будет
в соответствии со вкусом хозяина.

Что касается вкусов — с одной стороны, они совершенно разные.
Например, у одних чтим Шон Коннери, у других Незнайка, герой мультфильмов.
Представляете, как это выглядит!

Но на деле от неприятных неожиданностей спасает усредненность
наших вкусов, тупое взаимопонимание. Это результаты глобализации
— борьбы с наследием первой вавилонской башни путем возведения
второй. Кого не возьми, все любят одно и то же, одних и тех же
— знаменитых и популярных. В результате, похожи друг на друга
телевизионные домовые во всех квартирах.

Но есть, конечно, и различия, оттенки. Например, у одних призрак
Аль Пачино — молодой красавец, как в ранних фильмах, к которым
привыкли хозяева, а у других — степенный джентльмен, с сединой
и морщинами. В одних домах Джек Николсон представлен как секс-символ,
а в других — мрачным мудрецом, что, конечно, нисколько не удивительно...

Но все это, пока, мелочи. Пойдем дальше. Теперь я расскажу о своей
особенности. Она состоит в том, что меня с детства преследуют
знаки. Связаны они всегда с лицедейством: кино, театр и тому подобное...
Всю жизнь эти знаки не дают мне покоя. Приведу пример.

В молодости я нередко бывал в Ленинграде, как известно, очень
театральном городе. Эта его театральность, возможно, проистекает
от того, что Ленинград к тому же невероятно морозный... Единственное
место, где можно зимой по-настоящему отогреться (а зима стоит
полгода) — театр.

Я постоянно отбивался от тамошних своих родственников и знакомых,
тащивших меня на всевозможные театральные постановки. Иногда за
день я успевал побывать на двух, а то и трех спектаклях. Вокруг
меня были одни театралы. Разговоры велись только о театре. Большая
часть знакомых была артистами. Местное телевидение предпочитало
вести передачи, посвященные театру.

Как-то утром меня повели на классическую камерную постановку “Моцарта
и Сальери”. Было очень мило. Но, вернувшись домой, я решил в тот
день никуда больше не ходить, а просто посидеть дома, отдохнуть.
Однако вскоре позвонил один знакомый актер и, задыхаясь от переполнявшего
его восторга, сообщил о какой-то новой суперпостановке, на которую
он с большим трудом достал билеты. Отказаться было невозможно.
Так я попал на еще одно авторское прочтение пьесы. Очень авангардное,
необычное, спору нет. Со дня на день ожидалось, что спектакль
запретят. Было интересно.

Когда я, наконец, попал домой, то, включив телевизор, наткнулся
на передачу, посвященную кукольному театру и его новой работе,
как вы догадываетесь, “Моцарту и Сальери”. Я с особенным вниманием
смотрел телевизор. Я чувствовал — что-то должно произойти. Ждал...

Тем же вечером я вышел, кажется, за хлебом. Спускаясь по лестнице,
я увидел двух забулдыг: они стояли около батареи, в руке у каждого
был стакан, на грязном подоконнике стояла бутылка. Речь их была
невнятна, как часто бывает у опустившихся пропоиц. Но, подходя
ближе, я стал различать слова, предложения, и они вдруг сложились
в такую фразу:

— Пойми, земеля,— говорил один другому,— если кто не от мира сего,
ну, там, витает в облаках, вечно с улыбочкой, такой обидеть человека
не может, понимаешь (тут он, кажется, икнул), просто ор-га-ни-чески...

Его собутыльник не без скептицизма прислушивался к его речам.
Он был совсем готов.

Я замер. Ого! Да это же перефразировка “гений и злодейство несовместны”.
И особенно меня поразило, как пьяница произнес по слогам “ор-га-ни-чески”.
В спектакле, который я видел два часа назад, Сальери точно так
же выговаривал “не-сов-мест-ны”.

У меня было такое ощущение, как будто весь город в этот день играл
один спектакль. Причем, специально для меня.

Такие вещи только Олег Юльевич и Филя понимали хорошо. Олег Юльевич
даже слишком. Он, например, очень заинтересовался моим полушуточным
сообщением о том, что после многочисленных просмотров советских
и голливудских кинофильмов я открыл целый ряд двойников в обеих
индустриях. Разговоры на эту тему очень забавляли Олега Юльевича.
Но мне показалось, что в глубине души он серьезно относится к
этим совпадениям. Он произнес экспромтом — стоя между торшером
и журнальным столиком, с рюмкой в руках — несколько коротких и
блестящих речей о том, что ожидает человека в мире, где существуют
подобные явления. Это выглядело тогда забавным, не больше.

По прошествии некоторого времени Олег, давно мучившийся сердцем,
умер, и я остался один, так как Филя уехал в Данию учиться на
кинооператора. Шуточные предсказания Олега Юльевича сбылись позже,
когда я уже перебрался в Гамбург. Там я продолжал частые кинопросмотры,
пока не наткнулся на существование двух совершенно одинаковых
фильмов. Один был снят в Голливуде сразу после второй мировой
войны, другой же — в России в конце пятидесятых. Фильмы не были
абсолютно идентичными. В некоторых местах наблюдались
заметные отклонения. Разумеется, разными были языки. Однако сюжет,
подавляющее количество сцен, большинство диалогов, внешность актеров,
особенности их игры были невероятно похожи, попросту говоря, одинаковые.

Подобные обстоятельства заставили меня собрать дополнительную
информацию об этих фильмах. Обнаружилось, что оба сценариста не
подозревали о существовании друг друга.

То же касается и режиссеров. Я пересмотрел все остальные их фильмы.
Манера каждого даже отдаленно не походила на манеру другого. Самым
поразительным было то, что каждый из фильмов легко входил во временной
контекст творчества своего создателя. Почти всех актеров я видел
на экране раньше, в других кинофильмах. При сравнении оказалось,
что большинство пар не были двойниками, лишь грим довершал чудо.

И, наконец, таинственным казалось то обстоятельство, что я, по-видимому,
первым открыл эти фильмы в виде пары.

Примерно в то же время Филя возобновил со мной переписку. Он прислал
мне в Гамбург копию своего первого фильма. В письмах он рассказывал,
как создавалась картина.

Филипп отучился на кинооператора. Исполнилась его мечта — он стал
работать по специальности. Но вскоре он обнаружил, что актеров
совершенно невозможно загнать в кадр так, как ему бы этого хотелось.
Просто здесь действовал какой-то странный закон, не доступный
Филиному пониманию.

Фил считался хорошим оператором, некоторые из режиссеров, которым
довелось с ним работать, находили его даже гениальным. Он советовался
с ними относительно этой проблемы. В результате этих обсуждений
родилась идея фильма, в котором камера живет самостоятельной жизнью,
индифферентная окружающему — кроме инфантильного, очарованного
процессом съемки дилетанта, которым заменил себя кинооператор.
Зрители убеждаются в том, что иногда персонажи, т.е. актеры, случайно
(в прямом смысле слова) попадают в кадр. “Вокруг столько интересного
и прекрасного... — пишет Филя,— и все это остается на пленке”.

Соавторы сценария посоветовали моему другу взять сюжетом историю
Гамлета. Филя с восторгом согласился.

В итоге получилась очень необычная картина. Про датского принца,
который спокойно правит благополучной страной, затворившись в
своем дворце в Эльсиноре. Жизнь короля и его двора размерена и,
на первый взгляд, безмятежна. Король флегматичен и, конечно, склонен
к философствованию. Странные фразы слетают порой с его губ. “Кажется,
мир ослеп...” или “Все зеркала разбиты в Эльсиноре...”.

В фильме нарочито много пустых кадров, как будто засвечена пленка,
короткие, на первый взгляд, монологи Гамлета переходят в неразборчивое
бормотание, как будто мысль не ясна, и скрип половиц, и шум дождя,
и какой-то стук за окном заглушают половину фраз. В какой-то момент,
когда из динамиков на зрителей в кинотеатре начинает давить неприятное
шипение, можно услышать, как Гамлет говорит: “Почему так тихо?
Где лязг засовов, шорох портьер?”.

На мой взгляд, весьма удачна мысль поместить Гамлета и его окружение
в иную обстановку, без всего этого дурацкого нагромождения готических
событий. Гамлетовский характер — культовый, даже архетипичный.
Всем интересно убедиться в том, что его крамольное начало найдет
выход наружу в любой ситуации. Гамлетизмом к
концу фильма заражены все вокруг. Несчастный Полоний спасается
от тоски тем, что потешает двор сценками театра теней. Одна из
его фраз: “Не подходите близко к экрану. Он нашпигован острым
железом”. Офелия, всегда окруженная сонмом своих любовников, постоянно
жалуется на отсутствие любви... Лаэрт мучается от ощущения внутренней
пустоты. Он то и дело рассказывает какие-то анекдоты... Не забыт,
не потерян стиль великого “елизаветинца”.

К концу фильма из недомолвок, намеков и шепотков перед зрителем
вырастает картина не менее зловещая, чем у Шекспира: предательства,
убийства, кровосмешение — ничто не пропало, все на месте.

Но у фильма нет трагического конца. Разве что — чуть сентиментальнее,
чем у Чехова. Хотя, есть разные мнения. Под ложечкой всегда
сосет, когда понимаешь, что уже не имеет значения
— когда придет смерть...

Это неожиданное, элитарное кино нравилось интеллектуальной европейской
публике, коей немало. Это был успех. Фильм получил несколько премий.
Я гордился своим другом, сыгравшим ко всему прочему сразу несколько
ролей в своей картине, благо избранный им способ съемки легко
это позволял.

В.Г. Скопец, «Потерянные и забытые»

Теперь я расскажу о втором фильме Фили. Собственно, этого фильма
нет на свете. Не было снято ни одного кадра. Писался сценарий.
На середине работы Филипп стал слепнуть. Врачи не сумели остановить
быстро прогрессирующую болезнь. Я снова потерял связь со своим
другом. Но из разных источников мне удалось собрать кое-какую
информацию об этой его последней, незавершенной работе.

Каково же было мое удивление, когда выяснилось, что картина эта,
по замыслу, о человеке, который однажды идет в кино, смотрит фильм,
и вдруг понимает, что один из героев этого фильма — его двойник.
У экранного героя та же внешность, те же жесты, мимика, тот же
тембр голоса, что и у кинозрителя. Тот приходит в полное смятение,
но этим дело не обходится. Поскольку это был триллер, экранного
двойника в какой-то момент жесточайшим образом то ли убивают,
то ли ослепляют. Видимо, автор сценария не успел решить. Человек
в ужасе выбегает из кинотеатра, не досмотрев фильм до конца, и
бежит по вечерней пустынной улице... На этом сценарий обрывается.
Существует еще несколько разрозненных сцен.

Мне показалось невероятным созвучие этого неоконченного сценария
как судьбе автора, так и теме фильмов-двойников, с которой я столкнулся.

И я понял, что пришло время ехать в Данию, к Филе. Каким бы ни
было его состояние, я должен был поговорить с ним. Может быть
— думал я — таким образом я обнаружу ключ к решению всех этих
загадок.

Я прибыл в Данию. Но поговорить с Филей мне так и не удалось.
Мне не удалось даже его найти. В больнице, где Филя должен был
находиться, в ответ на мои вопросы все — и больные, и обслуживающий
персонал — только сокрушались по поводу его исчезновения. Все
они до сих пор были в шоке.

Я обратился в полицию. Меня пригласили в комиссариат, где я имел
довольно серьезную беседу с неким чиновником. Беседа была конфиденциальной
и проходила в отдельном кабинете. Чиновник, глядя куда-то сквозь
меня, сообщил мне, что дело о пропаже моего друга ведется полным
ходом, и на сегодняшний день есть почти полная уверенность в том,
что это похищение.

Затем он понизил голос и сказал, что из полученных данных следует,
что в деле замешаны спецслужбы одной из великих держав. Какой
именно — пока не удалось установить. Я выразил недоумение этим
обстоятельством. На это мой собеседник признал, что в полиции
изумлены не меньше, если не больше моего. Но с фактами не поспоришь.
Так что, они будут очень мне признательны, если в будущем я буду
сообщать им какую-либо известную мне информацию.

Во время беседы я испытывал сильный дискомфорт из-за его мертвого
взгляда. Когда же он выходил из кабинета, походка его была неуверенной,
он даже слегка стукнулся о дверной косяк. Я увидел, как за дверью
к нему кто-то подскочил и, держа под локоть, повел по коридору.
“Да он же слепой!” — с ужасом понял я...

Словно в помешательстве, я бродил по улицам Копенгагена. Каждый
раз, когда я видел слепого, а их почему-то в тот день мне встретилось
немало, я замедлял шаг, подходил ближе, и пристально в него вглядывался.
А вдруг это Филя — каждый раз возникала в моей голове противоестественная
мысль.

Но, странное дело, слепые словно видели меня. Они вздрагивали,
останавливались, и затем спешили от меня скрыться. За одним из
них я долго шел по пятам, но после получаса преследования понял,
что ошибся — это вовсе не слепой. Видимо, сказывалось мое нервное
напряжение. Я стоял возле пешеходного перехода, погруженный в
раздумья, как вдруг кто-то из прохожих предложил свою помощь,
чтобы перевести меня через проезжую часть.

Немедленно покинул я Данию, так как понял, что либо я, либо весь
остальной мир сошлел с ума.

Вернувшись в Гамбург, я заперся у себя в квартире и решил никуда
больше не выходить. Я чувствовал лишь отвращение к жизни. События
последних дней: двойники, слепые — вся эта гадость — душили меня,
и я просыпался по ночам от кошмаров. Я стал подумывать о том,
чтобы лечь в психиатрическую больницу. Я боялся окончательно сойти
с ума. Для нормального человека я слишком часто
встречался с загадочными явлениями.

По прошествии нескольких дней затворничества мне показалось, что
я понемногу начинаю приходить в себя. Меня перестал душить страх.
Все воспринималось гораздо легче, я бы сказал, равнодушнее. В
конце концов, всего можно ожидать от нашего мира, в котором юмор
становится все более страшным, а серьезные вещи — все более смехотворными.
Так я говорил себе в те дни, стоя напротив зеркала, и улыбался
от радости, что снова могу улыбаться.

Напоследок я расскажу, как я сошел с ума окончательно. Да, это
произошло внезапно, в один момент. Когда я очередной — наверное,
сотый — раз стоял перед зеркалом и лениво спрашивал свое отражение:
а все-таки, интересно, что же все это означает? Я и не надеялся
получить никакого ответа. Разве у такого бреда может быть объяснение?
Конечно, нет — это я всегда понимал. Но тут вдруг оказалось, что
может.

Сначала я не поверил. Но когда я физически ощутил
волну ответа, сомнения испарились.

Я медленно отошел от зеркала, вышел в салон и сел на диван напротив
телевизора. И снова почувствовал волну — приглашение.

...Бывают фильмы с пустотами. Их смотришь, и как будто чего-то
не хватает. Начинаешь думать — чего? Музыки, цвета, сюжетных связок?
Действующих лиц?.. Случайно ли так получилось или было сделано
с умыслом? Если с умыслом — то для чего? Неужели для того, чтобы
эти пустоты чем-нибудь — или кем-нибудь — заполнились?

...Эти странные знаки из кинопространства, это увеличивающееся
отчуждение от реальности... Почему это происходит со мной? Зачем?
Неужели это знак, что я должен уйти?

...Но теперь-то все разъяснилось! Вот, оказывается, куда мне нужно.
А я-то всю жизнь страдал. Все никак не мог понять — куда меня
тянет? Но теперь я знаю, куда. Знаю, где мое место, и чей я житель...

Фу ты — как же, оказывается, все просто! Нужно только сидеть у
телевизора, смотреть и ждать. Пока не почувствуешь... А уж тогда
нужно просто: раз — и перешел...

Прощай, неигровой мир...».

Эти записки, напоминающие бред сумасшедшего, в числе прочих документов
были присовокуплены к делу об исчезновении русского эмигранта.
Никто не видел, как он выходил из квартиры, в которой перед тем
заточил себя на длительный срок. Нигде не удалось обнаружить его
следов.

Следствие быстро встало в тупик.

Буквально через неделю записки были выкрадены из дела и засекречены
ФБР, однако по прошествии некоторого времени были выкрадены в
свою очередь оттуда и засекречены в архивах Лубянки.

Дальнейшая судьба их теряется во мраке будущего.