Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

• Начало.

Полуденные записи

***

Я возвращался из провинциального города домой. Еще «тогда», еще в
«той» жизни. Чувство одиночества и тоски везде, повсюду,
особенно жгуче в отъездах. Улица, вокзальная площадь, утро сияют
всеми цветами жизни, а я черен и пятна разложения, кажется,
проступают уже на моем лице.

Поезд опаздывает. Лица других — тени и лучи жизни по разному
запечатлелись на них. Но нет нигде такого темного и страшного лица,
как мое.

Он — мой единственный и любимый друг — видя лицо мое непрозрачным,
пришел и спрашивал, что со мной. Извиваясь от боли, стал я
отрывать при нем свою удобозримую маску, и когда снял я
последний покров с моего стыда, он отпрянул от меня как от
прокаженного. Еще тогда, когда гнойный нарыв только вызревал, когда
еще не было настоящей дымящейся язвы.

Что со мной? — Я болен. Отчего я болен? — от несогласия, от нелюбви.
Я раздвоен и всего во мне слишком; моих боли, муки, любви,
гнева, ужаса, страсти моей, наверное, хватило бы на многих.
В одной руке держу воду и где пролью, там всходит и
воздвигается; в другой руке держу огонь и где дотронусь, там будут
жар, мучение, пепел, смерть. Но не поднимаю ни одной, ни
другой руки, лишь сам себя жгу и сам себя врачествую.

Там, на перроне, «тогда» — странное происшествие — узелок, завязка
многих громких русских романов. Мужу жена, родителям дочь,
детям мать, а в это мгновение, на дрожащих еще рельсах,
обильное кровью, свеженарезанное мясо. Дома вскакиваю среди ночи с
постели. Быстро прохожу по комнатам, возвращаюсь, сажусь.
Опять подскакиваю, опять начинаю ходить. Нет, не тот, это
какой-то другой страх — уже не мясо страшит, а другое, и не
проходит.

...Уже сейчас что-то не так, чего-то недостает. Завтра, м. б. еще 20 лет...

И несчастная ведь вовсе не хотела, не готова была умирать!
Разбросанные свертки, молоко, картофелины — неслось в дом, еще
горячее, живое тело шло обедать, кормить детей.

Дальняя дорога может быть. Могут быть некая дама бубен, хлопоты,
известия, какой-то таинственный друг или м. б. недруг. Все
может быть, может и не быть ничего. Но вот гадание, которое
сбывается безусловно для всех:

— Знай, виждь и помни: тогда-то и там-то, на полувздохе или выдохе,
днем ли, ночью ли, станешь падалью, станешь отвратительно
гнить, наливаться сукровицей, лопаться и распространять
зловоние. В той яме, где тебя забросают комьями, будешь взрыхлен и
источен белыми червьми, ибо выжрут твое нутро, сквозь
глазницы пройдут и будут пировать развалившимся твоим мозгом.

Так приложишься к своему роду. И род твой, возлюбленные,
взлелеянные, румяные дети твои последуют за тобой — помни — приложаться
к тебе так же неизбежно, тем же злосчастным образом.

Малодушное создание, отворачиваешь в трепете свое лицо, пятишься
вслепую и наощупь, но невоздержимо стремишься все туда же, к
своему концу.

Где спасение? Неужели нигде, ни в одной точке огромного,
необозримого мира, ни в одном из известных миров, ни на каких условиях,
никакими трудами и молениями я — единственный и такой еще
живой — не избегну, не потеряюсь, не заслужу, не затаюсь?

Так я ходил ночью по комнатам и говорил себе, и каждый мой шаг
приближал меня к «тому», и куда бы я в ужасе не бросился бежать
из этих стен, я бежал бы «туда». Чем бы ни наполнял остаток
своей жизни, каждое ее мгновение, каждый шаг и вздох
вычитали, сокращали бы расстояние между мной и смрадным трупом. Нет
спасения — и я опять садился на край постели, но не мог и
сидеть.

...ять лет — проглочен уже хороший кусок жизни, много ли, мало, но
не переставишь ничего туда, в конец. И пустота, пустыня —
запутанные следы, ложь, ненужные слова, беспомощные царапины.

Что ты знал, во что ты верил, на что ты надеялся? На что ты, смерд,
употребил свою драгоценную жизнь? Ты пренебрег перлами,
которые были рассыпаны у твоих ног, и ни одного не посмел
поднять. Ты мог стать царем, а стал гадом. Ты бежал солнца и света
и змеился как гад в тени. Тебе было дадено видеть, а ты
зажмурился и пошел в грязь и провалялся в грязи, и конец твой
будет таков — грязен и смраден.

Надо было что-то делать немедленно, сейчас же, этой же ночью.
«Тогда», как голодный, жалкий, слепой щенок ищет тепло матери, я
искал тебя:

О, мое богатство! О, моя единственная, моя неизреченная радость! Как
бы ни были черны мои дни, ты светишь мне надеждой.

***

Вдоль леса в вихре осенних листьев — куда? зачем? — мчусь я на
бешеной скорости. Опушка леса сливается в сплошную
желто-оранжевую полосу, листья, сдуваемые порывами ветра, несутся мне
навстречу и взмывают ввысь перед самым лобовым стеклом. Несмотря
на скорость, на равномерный гул мотора — странное ощущение
неподвижности. Как будто не я, а мир в какой-то обезумевшей
спешке сорвался с места и пролетает сквозь меня или м. б.
мимо меня. Жму на газ, железное сердце взвывает, стрелка
спидометра ползет вверх — наверное, никогда еще я не поднимал ее
так высоко, но ощущение неподвижности лишь усугубляется, мир
разворачивается как запущенная в скоростном режиме
видеопленка, я же неподвижен и словно врос в какое-то независимое,
непринадлежащее миру место.

И ведь и в самом деле я стою. Отчего? Почему, несмотря на все
усилия, на тахикардию клапанов, на предельный напряг приводов и
вращение коленвала, вся эта работа моих стальных жил проходит
будто вхолостую?

Когда я остановил мотор, лес остался уже позади. Вокруг простирались
убранные поля, лишь на меже гнулись под ветром несколько
уже почерневших подсолнухов. Я пошел по меже, дотрагиваясь до
их сухих стволов. Они не принадлежали полю и уборочная
машина, срезав все осторонь, оставила их тут в их пограничьи
чернеть и черстветь без нужды посреди осени.

Глядя поверх бурых комьев в самый край горизонта, силясь рассмотреть
на грани этого обрыва земли хоть какой-никакой осязаемый и
могущий что-либо значить предмет, я подумал, что, если
принудить мир набежать на меня с неимоверной скоростью, то в
какой-то предельной точке он иссякнет и м. б. даже всякая моя
нужда в нем отпадет. И мой бег по миру, утомительный и вместе
с тем какой-то холостой и тщетный, есть лишь стремление его
с себя стряхнуть.

Когда я вернулся на шоссе, доселе гудевшая охладительная система
мотора вдруг щелкнула и замолкла. «Je suis prête» — как будто
сказала мне моя железная спутница на своем родном языке. И мы
двинулись дальше.

***

Я знаю как можно не любить, но как можно не жалеть — ума не приложу.
В своей повернутости ко мне все взывает к моей любви, к
моему участию. У меня всего одна душа, но сколько могу вместить
в нее, столько и вмещаю; всего две руки и сколько могу
сгрести, столько и несу. Но ничему-ничему-ничему не должно быть
без любви, кануть в равнодушии. Я хочу коснуться каждого
одиночества, нашептать в каждое ухо: жди, уповай, не отчаивайся
— ты не напрасно привнесено сюда, и на тебе остановится
чей-то восхищенный взгляд.

Сейчас вспоминаю одно свое давнее переживание. Невеликая древность,
но все же тому уже будет несколько лет. Итак, некогда был я
очарован одним городским кварталом. Каким-то чудом долгое
время таился он от градостроительных планов — накренившееся
царство, где на проволоке, где на честном слове, с подгнившим
фундаментом, с облезлой штукатуркой, с дохлыми мухами и
ватой в проеме двойных рам. Но всему есть свой срок, и вот в это
закупоренное пространство засквозило извне — потянулась
линия метро, взметнулись подьемные краны, заработал отбойный
молоток, захрустели стропила и весь этот незабвенный мирок на
глазах стал убывать, сходить на нет. Изо дня в день, то там,
то сям, как выпадают из старой челюсти зубы, стали исчезать
п-е домишки. 16-й и 20-й, повернувшись друг к другу
лохматыми, в оборванных обоях боками, косились друг на друга сквозь
пустое пространство, которым еще вчера был 18-й. Большая
половина домов уже была необитаема и обречена слому. Рядком
стояли они и зияли пустыми глазницами.

Тогда еще я боялся смерти, всячески отворачивался от нее, сам не
знаю почему, я решился войти внутрь одного из этих мертвецов.
Шаги, эхо, хруст стекла под ногами. Рассеянно проходил я по
пустым комнатам, кое-где томился от своей ненужности
брошенный жильцами хлам. Вот детская с разноцветными каракулями на
обоях, вот, должно быть, столовая, вот и кухня с нелепо
протянутой к отсутствию плиты трубой. Вдруг я наткнулся на
помещение, служившее, судя по оставленным следам, мастерской
художнику. Банки с высохшей краской, на развороченном паркете
измятые эскизы, рулоны ватмана в углу, на стене под самым
потолком то ли в пьяном угаре, то ли по иной какой-то прихоти,
непонятно зачем исполнен был каких-то невероятных размеров
карась. Стал рассматривать рисунки — акварель, темпера, уголь,
несколько масел на картоне. Вездесущие зимки, березы-тополя,
печки-лавочки, женские полупрофили, пара стыдливых ню.

И тут на меня накатил такой прилив нежности к этим никчемным,
присыпанным штукатуркой замарашкам, такая жалость... Зачем они
были рождены? За что судьба так жестока к ним? Никому не нужны
и ничто уже не востребует их к жизни из этого царства теней.
Вот я выхватываю вас на пороге смерти и помню о вас. Во мне
теперь ваше бывание.

***

Забыть — значит отпустить что-то в небытие. Отказать в бывании,
стереть самую бытность. Что Я забывает, бытность того
ничтожится. Там же, где нет Я, нет и никаких бытностей, никаких истин.
Там же и тогда, где Я собирается (пусть на миг, на одну
только вспышку сознания) — там есть. Вот даю неложными устами
своими критерий истины — то, что Я, пока оно есть, не может
забыть, что необходимо ему для его стояния.

***

Но вообще-то быт справедливо отнесся к книге.

В супермаркете. Кондитерский отдел, винный, посудный, детские
пеленки. Гигиенический. Книжный. Все то же, тот же подход,
полочки, цены. Лежат товары. «Анна вспомнила свой вчерашний
разговор с П.— задумчивая улыбка на мгновение отразилась на ее
прекрасном лице» или «...тревожная тень скользнула по...».
Роман. 15 усл. ед.

Но тут же Гете, например (в дешевеньком переплете, конечно). Лежит
не зря — значит, кто-то возьмет, предьявит на кассе вместе со
своими устрицами и артишоками. Удивительно, что никто не
вмешивается. Следовало бы подойти к такому человеку и сказать:
милостивый государь, вы взяли книгу — извольте обьясниться.
Представить весомые доказательства в том, что она
действительно вам нужна. И, конечно, не 15, а 150, и еще позвольте
ваш адрес, т.к. через некоторое время к вам придут и спросят.
И если вы всего-навсего получите от прочитанного «большое
удовольствие», то получите еще по вашей холопьей спине две
дюжины плетей.

Так должно было бы быть по уму человеческому, а есть так как есть по
Божьему попущению и м. б. правильно.

Автор получает лит.премию от женского журнала «Elle» и вместо того,
чтобы пасть на колени, плакать, каяться (по уму),
оправдываться хотя бы, он дает интервью, улыбается, подписывает
автографы (по попущению).

***

К большинству нынешних литераторов и издателей (исключая женщин)
вкупе следует применять старую христианскую практику борьбы с
оборотнями, а именно — поджечь их в публичном месте на костре
из растиражированных ими словоблудий, кобей и ересей,
каковыми они отравляли доверчиво одарившую их жизнь.

Дело, конечно, не в искоренении лжи, коварства и разврата, и в
прочих подобных безполезных и неосуществимых глупостях. Дело в
естественном праве жизни на побиение их, когда их дерзость
грозит ее целостности и равновесию.

Вы, текстоткатели и словопряды, чернильная кровь — что за хилую
паутину развесили вы на дереве жизни, вместо того, чтобы
прививать к нему здоровые, молодые ветки? Доколе будете плодить
хладных покойников вместо живых людей? Где ваше мужское семя?

И вы, славные правдолюбцы, рыцари без страха и упрека, не отводя
глаз говорящие То тирану и толпе — склоняю перед Вами свою
седую голову. В свой последний час не сетуйте на свою судьбу,
знайте и примите ее достойно, когда в справедливом гневе они
станут побивать вас каменьями. Иначе что в вашем говорении,
если не платите вы надлежащую за него цену?

Так над каждым письменным столом я заношу меч и трижды славны будут
посмеющие положить на него кисти своих рук.

***

Умышляющие, мудрствующие или полагающие себя таковыми, когда посреди
нагроможденных вами лжей вы содрогнетесь и станете
раскаиваться в содеянном, знайте, что вы заслуживаете снисхождения —
лжеучения ваши мало достоверны, еще менее обольстительны,
чтобы оболгать самую жизнь.

***

То, что вам кажется закованным вами причинноследственной цепью в
«историю и науки», каждый раз опять выпрямляется и так могуче
охватывает вас, беспомощных, жалких, барахтающихся, что вы не
знаете уже, где верх и где низ.

Человек пребывал в смятении от того, что небо вот-вот обрушится на
землю и та разлетится на куски. К смятенному человеку пришел
просвещенный и стал обьяснять, что небо не более чем воздух,
в котором мы движемся и которым дышим, и что земля не имеет
опоры, об которую ее можно было бы как орех раздавить. И
оба — смущенный и просвещенный — остались довольны, первый
успокоившим его знанием, второй своим обьяснением.

Между тем опять и опять земля уходит из-под ног, вещи изнашивают и
сбрасывают свои имена и вы, просыпаясь в своей спальне,
обнаруживаете себя в гостях.

Опять и опять неистощимое лоно устанавливает вам идолов на место
вами свергнутых.

Опять и опять, как бы небесно ни взмывала мысль, низвергается она к
самым корням вещей.

Опять и опять уториваются заросшие травой дороги.

Опять и опять воспламеняется и гаснет желание, сочетается и
разлучается женское и мужское.

Опять и опять наливается соком яблоко и расторгаются его узы с деревом.

Опять и опять повивается в чистых простынях розовое и кричащее, а
бледное и немое облекается в сосновую рубаху.

Опять и опять небеса обрываются, а твердь оборачивается сыпучими песками.

Опять и опять вдыхает и выдыхает необъятное легкое.

Чем безжалостнее растаскивают ваш муравейник, тем неизбежней и
упрямее ваша муравьиная забота.

***

Raison: если шарик с определенной силой и по
известной траектории бросить в колесо рулетки, он замрет в
определенной ячейке Я.

Ego: а если колесо вращается?

Raison: учтем.

Ego: а если шариков известное множество и они
станут сталкиваться друг с другом?

Raison: сочтем.

Ego: а если шарик НЕ ЗАХОЧЕТ?

Raison: этого не может быть НИКОГДА!!!

Ego: ну что ж, придется выйти из КОГДА.

Raison: ...???

***

Уже не помню, где и когда я читал о средневековом логофете, с
фанатической серьезностью расставляющем силки и сети на дьявола.
Этим ученым водила уверенность в том, что если правильно
расставить правильные ловушки, то дьявол не сможет их избежать.
По сей день африканские племена слагают особые заклинания
для своих божков и духов. Правильно составленное и к месту
произнесенное заклинание как бы обязывает божество явить себя и
ответить на него определенным образом — пролить дождь,
содействовать успешной охоте и т. д. Принцип научного метода по
сути мало чем отличается от африканского — если поставить
перед природой правильно сформулированный вопрос, то она
обязана дать на него ответ; если же бесконечно задавать один и
тот же правильный вопрос, то эхом ему будет бесконечное
количество одинаковых же ответов.

Несмотря на эту кажущуюся наивность, сам метод науки на самом деле
нисколько не наивен. Наивными или неискренними являются на
самом деле утверждения зодейщиков о том, что их главной целью
является познание.

Прощупывая научными методами существующий порядок, человек никогда
не доберется до его основ. Основы и подлинное понимание бытия
порядка лежат в стороне от научного изыскания. Но для
человека тут нет никакой беды, а, напротив, одна лишь польза.
Ведь на самом деле, что бы ни говорили зодейщики, человек
стремится не к подлинному знанию, а всего лишь к господству над
природой. Более того, окажись, что и таковое господство в
полной мере невозможно, его удовлетворит лишь его иллюзия. И
этой воле к иллюзии господства науки и ее метода вполне
достаточно.

***

Даже если некоторые логофеты и признают за вопрошаемой ими природой
некую sui generis, это нисколько не сказывается на методе их
вопрошания. Даже если посредством оставшейся у них здравой
животной интуиции они чувствуют родственную им в природе
волю к быванию, они продолжают вопрошать deus ex machina, в
существующем порядке они способны рассмотреть лишь природу с ее
роботоподобной тупостью. Порядок, подмененный природой, не
отказывается от однажды сказанного им, он никогда не солжет,
никогда не устанет отвечать, всегда ответит на языке
заданного вопроса. Такое вопрошание подобно броскам мяча в стену,
где в идеальных условиях угол броска всегда будет равен углу
отскока.

Характер же вопрошания самого порядка, расследование самого промысла
поставляющего — совершенно инаково. Тут нужно быть готовым
к любым неожиданностям и непредсказуемым капризам. Тут можно
получать два и больше отличных ответов на один и тот же
вопрос, можно получать их на неведомом языке, можно не получать
никаких ответов, можно вдруг получить ответ на то, о чем
сам пока еще не дерзнул спросить. Тут вообще знание не есть
знание логофетов.

***

Просмотрел содержимое своей виртуальной библиотеки. Чего тут только
нет — статьи двух- и трехлетней давности, новые романы,
чьи-то записки, файлы, файлы... Слова, слова, слова... Зачем я
все это собирал? Неужели я собирался все это читать?

Жму на delete — нефритовая пунктирная змейка скользнула в мусорное ведро.

Все, что я люблю и что мне нужно в литературе, в конечном итоге
сводится к десятку стихотворений, к дюжине страниц — даже не
страниц, а каких-то обрывков, фраз, порой отдельных слов,
причудливо соседствующих с иными словами.

Смотрю на книжные полки, вот нестройными рядами стоят они — мои
когда-то верные друзья и наставники. Сколько боли, сколько
восторгов, сколько надежд и жизней затиснуто в этих свинокожих
переплетах!

Прощайте, друзья мои! Ныне я оставляю вас.

***

Ну так что же? Куда же я завел себя, в каком положении я себя оставил?

Я знает себя. Я знает, что таковым знанием ему возможно быть. Я
знает, что пока мужество не оставило его, ему возможно быть
свободным. Внутри своей свободы Я позволено безусловно отвергать
и безусловно утверждать. Я знает свою помещенность куда-то.
В этом где-то Я знает о своей востребованности через
красоту. Я знает, что эта помещенность — вопрос времени.

В самом деле... Неожиданный подарок речи. Может ли Я спросить о
времени и что ему спросить о нем?

***

Все чаще посещает меня одно воспоминание.

Я вижу себя лет 5-6-ти на дачной веранде — вечер уже сгустил свою
темень в саду, с озера сквозь нее доносятся до меня лягушачьи
трели, мошкара вьется вокруг бумажного абажура лампы, ночная
бабочка ударяет в него. Привычно бухтит и кашляет
соковыжималка — это Б. сражается с приплодом этого огромного,
несоразмерного нашим нуждам сада. Вполголоса что-то воркует радио.
Изредка и темнота издает свои звуки — то ли яблоко
покатилось по косогору, то ли семейство ежей под ее покровом следует
на водопой. Огни на том берегу озера...

И сад, и маленький Курсор в едва мерцающей латерне веранды,
охваченный громадностью подступившей ночи, являются мне так зримо,
так отчетливо, что мне порой невыносимо трудно представить их
уже-несуществование.

Когда мой заскорузлый ум смиряется с тем, что того маленького
Курсора уже нет, я вдруг понимаю, что и меня так же вдруг может не
стать — перо может сейчас скользнуть по бумаге, оставить на
ней нелепый росчерк, какую-нибудь глупую загогулину.

Что делает со мной время? Кто этот Кронос, так жестоко пожирающий
своих детей? Огонь мерно загорающийся и мерно угасающий,
говорит Темный. Во всяком месте загорающийся и угасающий во
всяком же месте, когда мера преполнена. Мера пресечения. Мера.

Но ведь мера говорит только о пределах, но ничего о том
пространстве, о самом месте, которое надлежит отмерить.

Так и наука говорит мне о мерности, но безмолвствует о самой
текучести, о протяженности отмеряемого ею.

А время ведь и есть сама эта текучесть, в поле моего зрения —
вытекаемость на свет и впадение в забвение, «в Лету».

Время есть! — сказал я. Вот что посмел произнести мой язык! Куда же
мой грешный и упрямый язык ведет меня? Он ведет меня туда,
где я понужден признать, что раз оно, инде и иножды, каким-то
образом есть, то м. б. и нечто такое, где этой текучести
нет.

Место непересеченное текучестью. Остров в потоке. В этом месте я
воздвигаюсь усилием воли и там происходит событие Меня.
Конечно, рано или поздно я оступлюсь в поток — вот уже хочу чаю,
усталость... Но это место, где происходит мое быти,е мной уже
утверждено.

***

А зачем нужно время? Если нет свободы, если, действительно, ничто не
происходит из ничего, а всякое нечто есть лишь следствие,
обусловленное рядом причин? Это напоминает американский фильм
— едва начертана его фабула, и конец его мне как бы уже
известен. Все, что в середине, можно и пропустить. Забавляясь,
я могу запускать кассету с какой угодно скоростью, но это
ничего не изменит в положении вещей — вредитель все равно
сорвется с крыши небоскреба, а усталый агент 007 все так же
элегантно уложит причитающуюся ему блондинку. И правда... Ведь
все это может происходить бесконечно быстро, ничего тем самым
не нарушая.

Но у меня есть свобода. Разве не вдребезги разбивались об меня иные
причины? Разве кому-то известно, что я скажу? Разве сам я
знаю, куда лежит мой путь? И мне необходимо время для
созидания своего Я.

Окончание следует.