Поэзия

Предисловие

Когда-то здесь на рыцарских турнирах
сходились люди короля Артура.
Все как один — достойные мужи.
Тогда зверье в своих скрывалось норах,
пугаясь диких песен трубадуров,
шуршали платья дам... На этот шорох
слетались к ночи юные пажи.

Порой сюда из дальнего Прованса
команда приезжала чемпионов.
И кони их, и Дамы их прекрасны,
и челядь разодета в прах и в пух.
Они с трудом из-за столов вставали,
дабы скрестить на Играх Доброй Воли
мечи и хромосомы с Альбионом,
и кур топтал «галлический» петух.

Все изменилось: времена и нравы,
структура экономики и рынка,
обычаи и стоимость труда.
Впервые стали явственны тогда
общественные язвы и нарывы,
возникшие из «безобидной» ранки —
миграции в большие города.

Все идеалы были враз забыты!
Ученья древних, Кант, Декарт и Шеллинг
отринуты, как старое тряпье.
И, во главу угла поставив шиллинг
(чему виною Оуэн со Смитом),
сознаньем управляло бытиё.

Стяжательства попутал бес лукавый!
Страна жирела, и тучнели нивы,
и аглицкой промышленности рост
сей остров тут же превратил в форпост
капитализма.
В тяжкие оковы
закован был народ трудолюбивый,
и в массе отправлялся на погост.

Конечно, процветали там науки.
А вот искусства вовсе захирели
(иссякла враз поэзии струя).
Всего-то их — Шекспир зеленоокий,
да Джонстон вкупе с Байроном, да Шелли...
И те, презрев народные упреки,
погрязли в лакировке бытия.

Так все и шло — помножив нуль на сырость,
вновь получали в результате тангенс
(лишь ради рифмы — модернизма бум),
но что-то все же в воздухе носилось,
и, наконец, сюда явился Пиккенс,
певец конторских клерков (ныне диких-с),
возросший на безрыбье, как самум.

Он высказал в бесчисленных романах
всю правду-матку о родной сторонке,
печальной песней (он писал в миноре)
о бедных детях взволновав сердца.
Конечно, он мечтал о переменах,
но мыслил большей частью по старинке,
в абстрактно-гуманоидной манере,
реальность осознав не до конца.

Вот почему, читатель многоумный,
мы избежать хотели славословья
и точки все поставили над «I».
И чтоб тебе сей Пиккенс многотомный
не показался вялым и заумным,
мы предпослали это предисловье,
а ты его с вниманием читай.

ГЛАВА 1, в которой читателя ждет краткий пересказ
истории английского семейства
(штрихи к портрету, суть без фарисейства,
события и факты без прикрас)

Английская погода, как известно,
в других краях была бы неуместна —
туман да дождь, да сумрак, да дымы...
...И это все — задолго до зимы!
Да, мерзкий климат!..
Лишь одно спасенье —
у камелька, закутавшись в шотландский
плед, с трубкой — в правой, с чашей грога — в левой
век коротать, прислушиваясь к пенью
часов старинных.
Из забав невинных
предпочитать беседы с привиденьем...
Да каждый год за здравье королевы
произносить свой спич в палате общин...
Да «Таймс» читать — вот контур жизни, в общем...

Примерно так сэр Джеймс себе и жил
в родном своем поместье Невер-хилл.

***

При звуке гонга Джеймсова семья
(Еще жена-покойница, бывало,
шутила, что, действительно, семь «я»
являет их семья.
Увы, немало
уж лет прошло, как с жабою грудной
промучившись без малого неделю,
бедняжка Джейн в супружеской постели
скончалась вдруг...
И сам едва живой
от потрясенья этого, с сынами
(их было двое: старший — Пит, а Джон
был через час за первенцем рожден)
сэр Джеймс спустился в склеп.
Они по маме
рыдали горько, вместе с ними Кэт —
сестра покойной, старенькая дева
(она все время наклонялась влево,
забыв ортопедический корсет),
и две дочурки — старшенькая Мэри
с отцом имела сходство в большей мере,
чем с матерью — костиста, высока,
лицом рябая, да и по манере
вести себя с отцом была близка
(была, поскольку муж ее О'Брайен,
весьма ей уступавший по уму
(дитя трущоб и дублинских окраин),
ее убил, за что и сел в тюрьму).
Напротив, дочь меньшая (тоже Дженни)
собой прелестна — вылитая мать!
Дитя еще, чтоб полностью понять
природу смерти, стоя на коленях,
она блистала нежной красотой,
смеялась перед материнским гробом,
себя не сознавая сиротой,
и весело жуя хлебец с укропом.

Что ж, дети подросли давно, и Джон —
известный всей Британии художник,
а Питер — забияка и безбожник
(в далекой Индии исправно служит он).
А младшая — любимица, мисс Джейн
недавно обрела приставку «миссис»
и более от папы не зависит-с,
и ей финансовый не угрожает кризис
(фамилия по мужу — Рубинштейн!).

Да, разлетелись из гнезда птенцы!
И, кажется, нельзя собрать их вместе,
когда бы не печальные известья,
которые летят во все концы,
о том, что папа слаб стал и недужен...)
в гостиную отправилась на ужин.

ГЛАВА 2, в которой
читатель будет принят в родовом
именьи сэра Джеймса, за обедом
услышит о наследстве и при этом
узнает о событьи роковом.

Как прежде, камердинеры снуют,
кухарки пересчитывают ложки...
Но где веселье?! Где былой уют?!
За целый час никто не съел ни крошки.
Уныло за окном мяучат кошки,
а их сестрицы по сердцу скребут.

Овсянка стынет, ростбиф зачерствел,
покрылся пудинг нездоровой пленкой.
Который раз уж чайник закипел
и выкипел,
и падал струйкой тонкой
на Джеймсовы колени кипяток.
Но он, покрыв их розовой клеенкой,
опасности почувствовать не мог
и продолжал задумчиво солонкой
играть, хотя пробило файв-о-клок.

«Апчхи, отец!» — чихнули сыновья,
желавшие привлечь его вниманье.
Но он оставил чих их без вниманья.
И снова замолчали сыновья.

Но наконец сэр Джеймс заговорил:
«Семья моя! Я слаб стал и недужен.
Пора, пора подумать о душе.
Апостол Петр ворота отворил.
Вчера... кхе-кхе... (экскьюз ми — я простужен...)
я завещанье подписал уже.

Я не хочу, закончив все дела,
оставить по себе дурную славу.
Я жил, как мог. Я не губил тела
и души не губил (хотя, по праву
сказать — ни душ, ни тел — одна зола).

Но тяжкий грех я на сердце несу
без малого четыре десьтилетья...
Да, это было много лет назад.
Мы как-то с тетей Кэт... вдвоем... в лесу...
По молодости... Слушайте же, дети!
(А ты, Катрин, молчи!) У вас есть брат!!!...

Вернее, был... А может быть, и есть.
Увы, о нем я ничего не знаю.
Он в час рожденья отдан был в приют...
Ах, сколько слез мы пролили — не счесть!
Склероз, как ластик, прошлое стирает,
но этот день я помню до минут...—

Избушку я купил у бедняка
в трех милях от именья родового
и тайно перевез туда мисс Кэт.
При ней один, но верный был слуга.
Я приказал, чтоб было все готово,
когда настанет срок идти в декрет.

В тот страшный день дождь лил, как из ведра.
Я (будто бы) поехал на охоту,
пустой мушкет по грязи волоча.
Слуга с порога закричал:
«С утра
икота мучит барыню и рвота!
Уж не пора ли вызывать врача?»

Мы телеграммой вызвали врача.
Но вот беда — застрял в дороге лекарь
(поскольку дождь лил, словно из ведра)
И сам я роды принял сгоряча...
И с этих пор осталась Кэт калекой,
врожденный вывих получив бедра.

Ах, нет, я не сумею описать —
как тяжелы, как долги были роды!
Бедняжка Кэт едва не умерла.
Но вот раздался визг.
Младая мать
в беспамятстве упала на кровать.
Мы милостей не ждали от природы...
Я ей плеснул немного виски с содой
и показал ей нашего орла.
Она ему мгновенно грудь дала,
и он,
припав к ней,
принялся сосать.
А дождь все лил, и улыбалась мать...

Увы, жестокосердная судьба
и страх пасть жертвой пересудов света
заставили нас разлучиться с ним.
Он так смешно произносил «а-ба»
и весел был...
Но, несмотря на это,
мы отдали его мамаше Гримм

на воспитанье. Старая вдова
приют держала для несчастных сирот,
и мальчик наш остался у нее.
Но был украден вскоре. Такова
вся наша жизнь...
Поверьте, я не Ирод!
Я не губил сокровище мое!

Да, он родился под дурной звездой.
Его, должно быть, выкрали цыгане.
Я думаю, что нет его в живых.
Но если все же дышит мальчик мой,
я чувствую, что он сюда заглянет...
и часть получит из богатств моих.

Коров чеширских тучные стада
ему я отписал,
и три поместья,
две полки книг и спальный гарнитур...
Ах, дети, я сгораю от стыда!
Полвека я ношу печать бесчестья!
Что с человеком делает «лямур»!»

Закрыв лицо ветвями дряхлых рук,
зашелся бедный старец от рыданий.
Ему слуга платки менял не раз.
Когда бы свод небесный рухнул вдруг,
едва ли б это потрясло собранье
сильней, чем Джеймса сбивчивый рассказ.

Но в сердце Пита вдруг разверзся ад.
Он возопил:
«Мне зубы класть на полку?!
Отец, поговорим без дураков.
Какого черта нужен этот брат?!
Ведь у меня сто тысяч фунтов долгу.
И-и... Не отдам чеширских я коров!

«Опомнись, Пит!» — шипели на него
и тетя Кэт, и Джейн.
Добрейший Джонни
его напрасно дергал за рукав.
Увы, не помогало ничего.
Сэр Джеймс был неспособен к обороне,
а Питер продолжал, над ним восстав:

«Черт побери, теперь любой подлец,
твоим назвавшись сыном, на наследство
спокойно может заявить права.
Чтоб не случилось этого, отец,
по крайней мере укажи нам средство
определить наличие родства.

Напрасно ты хватаешься за грудь
и винегретом пачкаешь манжеты.
Пойми, отец, что это не кино.
Коль нет примет — тогда не обессудь...»
Сэр Джеймс мычал, выслушивая это,
но прохрипел насилу:
«Есть примета —
на левой пятке черное пятно!..»,
И на пол сполз, и пролилось вино...

ГЛАВА 3, в которой
пойдет рассказ о смерти и любви,
о милой Дженни и ее констебле,
о встрече их, о современной гребле...
Рассказ замешан круто на крови.

Черные флаги на башнях,
пушки надсадно палят —
Жизнь исполняет всегдашний
Смерти последний обряд.

Пастора вызвать, прибраться
в доме да тело обмыть...
Некогда горю предаться,
некогда в голос завыть.

Может быть, в том милосердье
Высшее заключено? —
От созерцания Смерти
нас отвлекает оно.

Вставши с утра через силу,
Сделав кульбит на плацу,
Все это время могилу
Дженни копала отцу.

«Там за овином, за псарней,
где неизбывная гать,
рядом со старой пекарней
будет родитель лежать.

Челяди скорбные орды
барину скажут: «Прости...»
К вечеру съедутся лорды,
чтобы декор соблюсти.

Съедутся все, кто не видел
Джеймса со школьной скамьи,
Будет, видать, представитель
от королевской семьи.

Словом, по высшему классу
будет обставлен обряд —
выпив холодного квасу,
гости дела завершат,

и унесутся их дрожки
в Лондон от свежих могил...
Позарастают дорожки,
где он со мною бродил,

ну а, примерно, лет за сто
будет он вовсе забыт»,—
так, опираясь на заступ,
Дженни себе говорит.

***

Ударил гром и обломился стебель,
Умолкнул героический дискант.
Сэр Джеймс лежит меж траурных гирлянд.
Где Джеймсова душа — в аду ль, на небе ль?..
Дубовый гроб — та разовая мебель,
куда он втиснут, как сервиз — в сервант.
Но чу!..— звонок... И входит в дом констебль.

Заходит в дом констебль. Протокол
составить должен он о происшедшем.
Констебль садится за дубовый стол
и задает вопросы об ушедшем.

Констебля звать Улисс, он любит кетч.
Семейство на Улисса смотрит тупо.
И, чтоб утешить родственников трупа,
констебль издалека заводит речь:

«Поймем ли мы, что есть Небытие?
Ему присущи функции и цели
в ряду событий жизни, но в пределе
се — фикция, как нота «ми-дие—
з» не более, чем «фа» на самом деле.

И если мы посмотрим с этой точ—
ки зрения на смерти и рожденья,
то моментально траурная ночь
получит смысл иного измеренья.

Ведь наша горечь вызвана лишь тем,
что мы не можем узреть новой плоти
в тенетах априорных форм и схем...
Так исчезает чернослив в компоте.

Лишь косточка осталась.
Сам же плод,
который ценен для пищеваренья,
мы никогда уж не положим в рот —
он перешел в иное измеренье,
но не погиб.
Пусть человечий взгляд
в компоте не отыщет субпродукта.
Но этот вкус! Но этот аромат!
Заключена в них сущность сухофрукта!

И в этом смысле он бессмертен, ведь
пока компот не выпит без остатка,
над ним не властна призрачная смерть
и не страшны утруска и усадка.

Вот так и мы, живые, в свой черед
ингредиентами войдем когда-то,
как сухофрукты, в мировой компот,
в него добавив каплю аромата...»

***

Порой сидишь, задумавшись о чем-то,
не в силах сбросить морок этих дум,
как вдруг картечь блестящего экспромта
пронзает душу и пленяет ум.

Как манит свет блуждающих в потемках,
как ищет заблудившийся ночлег,
мы ищем утешения соломку.
Что делать? Так устроен человек.

Нам ненавистны хлад и запах склепа,
Нас тяготит присутствье мертвеца,
Обилье слез и траурного крепа
претит, как христианину маца.

Вот почему, воспрявши от печали,
забыв на миг, что Джеймса больше нет,
Улиссовым речам рукоплескали
и Пит, и Джонни, и старушка Кэт.

Но где же Дженни? Почему она
не вносит вклад свой в этот гул оваций?
И не спешит, как статуя бледна,
вослед другим констеблем восторгаться?

Она стоит в углу мрачнее тучи
и теребит угрюмо пальтецо.
Лишь мысль одна ее гнетет и мучит:
«Когда и где, и по какому случаю
встречалось мне констеблево лицо?»

И вдруг как вспышка, как атОмный взрыв
малышку сотрясли воспоминанья,
холодноликий океан страданья,
чудесным теплым светом озарив.

***

«Какая прелесть в этом голубом
нежнейшем лунном свете. Огороды
он освещает, спящие поля.
Как хороша, как просится в альбом
неяркая английская природа,
бескрайняя британская земля!

Люблю тебя, туманный Альбион!
Люблю твои тенистые дубравы,
твои дожди со снегом пополам,
твоих лугов дурманящий озон,
осенний труд и летние забавы,
разливы рек твоих, подобные морям!..

Ах, эту красоту запечатлеть
наполовину иль хотя б на треть
не суждено ни Хьюджу, ни Кольриджу!
Так что ж нам остается? Умереть?
Или отдаться скачкам, гольфу, бриджу?
Мы знаем лишь пустых литавров медь,
И остается плакать и краснеть
выпускникам Оксфорда и Кембриджа...»

Так думал, нет, так чувствовал Улисс,
когда шагал кремнистою тропою
из Невер-хилла в хижину свою.
Он вдруг забыл и службу, и актрис,
и снимки из последнего «Плейбоя»,
он вдруг застыл болота на краю...
Его душа не ведала покоя,
и мысли полусвязные неслись,
как тучи у него над головою,
и ухала сова, как тать в раю.

Ночная мгла, как чернослив, слабит,
от пудинга живот немного пучит,
физиология нас гонит на крыльцо.
Ужели в том Улисса странный вид
и поза (скрючившись, он под кустом сидит)
находят объясненье? Или лучше
сказать — природа учит гордецов?
Нет, мысль одна его гнетет и мучит:
«Когда и где, и по какому случаю
встречал я раньше Дженнино лицо?»

И вдруг как вспышка, как атОмный взрыв
Улисса сотрясли воспоминанья,
Всю жизнь его, весь океан страданья
чудесным теплым светом озарив.

***

Случилось это, помнится, в июле.
С утра жара царила в Ливерпуле.
Стекал ручьями пот...
                               Не потому ли
Джейн не надела ничего «под низ»?
Она дремала на высоком стуле,
и грезы ей колени разомкнули...
И наготу ее узрел Улисс
(а он сидел напротив, вис-а-вис).
Глаза его предательски сверкнули,
и он, дабы исполнить свой каприз,
как бы случайно уронил пилюли
и, чтоб поднять их, опустился вниз.
О, это был пленительный круиз!
Он долго ползал под столом, хитрюля,
пока испод глазами не изгрыз.
Но тут она проснулась — вот сюрприз!
Под ней недвижно, словно в карауле,
застыл мужчина, юный как Парис.
Причем пыхтит, как пчел гудящий улей,
и смотрит вверх, как в жертву смотрят пули,
как грешники глядят на парадиз.
Немой вопрос над столиком повис...
Но вдруг, позеленев как кипарис,
Улисс промолвил страстно: «Не могу ли
я чем-нибудь помочь прекрасной мисс?..»
А Джейн молчит, и пьет «Киндзмараули»,
и думает: «Ведь мы же не в Стамбуле.
Вперед, девчонка! Храбрость — твой девиз!
Ведь все едино — этому ль, тому ли,
на свадебной кровати ли, в порту ли
вручу постылой девственности приз?!»
И, поискав ключи в своем бауле,
сказала: «Вы мне нравитесь, маркиз...
Но что вы покраснели, как редис?
Довольно вам валяться в вестибюле.
Ко мне бы лучше в номер поднялись!»
И руки их тотчас переплелись,
они, как птички, с мест своих вспорхнули
и к лестнице вприпрыжку понеслись.
Потом портье невинно обманули
(«Ах, имя мужа сложно — Кара-Кули.
И пишется оно через дефис»).
Потом они в объятии слились,
ну а потом, как водится, уснули.
Когда же утром местные бабули
их разбудили, Джейн спросил Улисс:
«Скажи мне хоть, как звать тебя, красуля!?»,
и стал к ней подгребать, как шлюп к акуле,
она ж с гримасой раненой косули
воскликнула брезгливо: «Ну-ка, брысь!
Нельзя ль без опереточных реприз
и без вопросов лишних обойтись?
Вы хоть бы рот водой ополоснули
пред тем, как от меня спускаться вниз...»
И, вид приняв поруганной чистюли,
сказала, нервно роясь в ридикюле:
«По-моему, нам надо разойтись.
Ах, ни о чем не спрашивайте, плиз...»

Комментарий переводчика

Читатель спросит нас, насупив брови
и осушив токайского стакан:
«А верно ли, что кончился роман,
оборванный так вдруг, на полуслове?..

Где фабула? интрига? Где сюжет?!
Чем кончилось там все в конце концов-то?!
Поженится он с Дженни или нет?
И выстрелит ли со стены винтовка?»

Что скажем мы? Чтоб был ответ не лжив,
и чтобы честь литературоведа
не пострадала (в этом — наше кредо!),
вернемся к автору (а это — наш курсив!).

Сам автор утверждал, пока был жив,
и уверял знакомых неустанно
(а, в основном, покойный был правдив),
что сочинил он десять глав романа.

Там было все. Но этот пухлый том
сгорел в огне случайного пожара,
поскольку автор (жмот и скопидом!)
не заказал второго экземпляра.

Вотще он саламандрою в огонь
кидался на потеху всей округе,
вотще его жена ему вдогонь
вопила и заламывала руки.

Увы, когда нашли его, в горсти
он зажимал, смеясь, щепотку пепла.
Да и супруга (господи, прости!)
от потрясенья тоже не окрепла...

В лечебнице для творческих натур,
дыша целебным воздухом Ла-Манша,
он обрюхатил с горя кастеляншу
и свел знакомство с братьями Гонкур

Он обещал им, что припомнит вновь
за словом слово, за строкою строку...
Но тут приспела новая любовь,
а от жены не стало вовсе проку
(она к тому же предалась пороку,
«индийской травкой» отравляя кровь)

А там уж снова — ползунки, пеленки,
постройка дачи... (дел — невпроворот!)
...турне, статья в поддержку «оборонки»,
а там уж надо внучку брать с «продленки»,
а там уже, глядишь, и новый год...
И вдруг, когда его никто не ждет —
смешной диагноз: колики в печенке...

Увы, судьба играет наугад.
Диагноз верен — нет пути обратно.
Скончался наш поэт-лауреат,
сгубивший свой талант незаурядный.
И гроб стоит торжественно-нарядный —
участник непременный скорбных дат.
А нам опять доказано наглядно,
что рукописи все-таки горят...

Гармония не требует охраны —
и в свой черед шестерка бьет туза.
Мир сам свои залечивает раны,
он сам себе и лекарь, и гюрза.
Вот тучка набегает, как слеза,
вот легкий бриз шумит листвой платана.
Все длится.
                             Только лучшие романы,
как жизни, обрываются внеза...