Проза

В конце девяностых почти всё мужское население уходило на заработки
в Москву. В колхозах этому не противились, а наоборот выделяли
автобусы до Ельца для каждой организованной группы. Бригады скидывались
на бензин и билеты на поезд, благо после урожая все имели деньги,
не успевали пропить, потому что нужно было думать о будущем, и
женщины по старой привычке прибирали и откладывали большую часть
заработанного на зиму. Сразу же после работ в поле нужно было
уезжать — становилось холодно. За много лет все оставшиеся уже
так привыкли к этому, что осень и зима для них наступали не потому,
что уставало солнце, способное в это время лишь перекатываться
по горизонту, а потому, что уходили здоровые мужчины, оставляя
на память женщинам, детям и старикам поленницы свеженаколотых
дров. Старики тогда не слезали с печек, покуривая папиросы и обдувая
старух вонючим дымом, дети играли в своих отцов, строя из снега
дома, а женщины долго плакали по ночам, потому что днём плакать
было холодно.

В автобусах всегда было мрачно и душно, пахло пылью и старым машинным
маслом. Мужики обычно молчали, переговаривались лишь короткими
фразами с едкими улыбками. В бригадах были постоянные люди, которые
знали друг друга как облупленных, поэтому и говорить было не о
чем. Хорошо было, если в группе появлялся новичок из молодых,
заменявший своего отца или деда. Тогда всё внимание уделялось
ему, из хриплых пропитых глоток мужиков прорывались жестокие шутки,
издевательства и гоготание. Дорога от дома до Москвы тогда не
была жуткой и тоскливой.

Как всегда собрались у правления колхоза «Восток». Вокруг было
серо, грязь по утрам уже подмерзала, а под ногами похрустывали
опавшие листья. В правлении было пусто, потому что председатель
уехал в город выбивать недоплаченные за свёклу деньги, а у бухгалтерш
домашние дела были поважнее счёта никому не нужных цифр.

Мужики сидели в ряд на длинной ржавой трубе. Кто-то молча покуривал,
улыбаясь прошедшей ночи с голой бабой. Кто-то сжимал кулаки и,
согнувшись, смотрел в землю. Только бригадир Степаныч с важным
видом от своей новой затеи прохаживался мимо своих ребят, да непутёвый
и злой Севрюков вскакивал с трубы и ворчал, раскидывая руки, «где
эта грёбаная колымага».

Умрихин появился со стороны мастерских. В руках у него был старый
чемодан, на который все посмотрели своими заспанными глазами с
удивлением и настороженностью.

Он подошёл к Степанычу, поставил на землю чемодан и сказал:

— Я поеду с вами.

К бригадиру не раз приходили мужики из других групп и просились
к нему, зная звериное чутьё Степаныча на хорошую работу, но никого
он не брал, разве что на замену одного из своих, заболевшего или
умершего, потому что адреса общежитий и телефоны строительных
компаний хранились им в строгом секрете, не дай Бог о них узнают
другие бригады. Он долго смотрел Умрихину в глаза, вспоминая,
из какой он бригады, но так и не вспомнил. Мужики тоже гадали,
но похожего на человека с чемоданом они на выездных работах не
видели.

— А с какого перепоя...

— Я хочу работать,— сказал Умрихин.

— Степаныч, гони его в баню, это ж безногий,— сказал Севрюков,
показывая пальцем на Умрихина.

Севрюков стоял рядом, зло ощериваясь и переминаясь с ноги на ногу,
и тогда новичок сделал то, чего никто не ожидал и не представлял.
Умрихин медленно сжал правую ладонь в кулак и двинул им в лицо
Севрюкова.

Сначала все молчали, напряжённо глядя, как Севрюков медленно ощупывает
свою щёку и пытается встать. Потом несколько мужиков хохотнули.
Степаныч, недолюбливавший Севрюкова за паникёрство, сказал — «Нормально».

Андрей Умрихин женился в мае на дочери врача сельской больницы
Вале. Эту девушку до прошлой осени не видел никто, хотя слышали
о существовании её многие люди. После школы Валя осталась дома,
не желая превращать жизнь отца в ад одиночества. Она помнила тот
летний вечер, когда пришла с выпускного бала, раскрасневшаяся
и счастливая, помнила, как отец обнял её и заплакал, сказав, что
она уже взрослая и что мать не увидела этого, и что ему так жалко
прощаться с ней, хотя Валя и не собиралась никуда уходить.

Наутро он выгнал Валю на улицу, приказав появляться на пороге,
только когда будет темнеть. На её обиженную улыбку отец ответил,
что ей уже давно пора искать мужа, так как скоро настанет день,
когда он не сможет себя вылечить.

Врач сельской больницы много лет назад потерял жену и с тех пор
стал равнодушно относиться к боли людей, приходивших к нему за
помощью. В основном к нему обращались старухи, которым просто
скучно было сидеть дома. Иногда он раздражался на их никчёмную
старость и спрашивал с улыбкой, заготовлены ли у бабки доски —
для чего? — для гроба. Помогал им травами, заготовленными летом,
так как химических препаратов не хватало. В кабинете его пахло
земляникой, ромашками, ноготками, полынью, полевым хвощём и прочей
целебной растительностью. Он вспарывал животы, не боясь заразить
больных нечистым инструментом, который остался с давних студенческих
пор Москвы. Он превратился в известного знахаря, и тем повысил
свой авторитет среди жителей села и близких деревень, так что,
когда он говорил человеку, что тот скоро умрёт и сделать ничего
нельзя, человек его понимал и ставил ему бутылку самогона — помянуть
и на протирку, а если кто-то всё-таки не понимал его слов о смерти,
он добавлял, глядя тому прямо в зрачки сквозь затемнённые стёкла
своих очков — это ничего... у меня жена умерла... тоже.

На целые дни Валя уходила из дома в перепаханные поля. Ей было
стыдно за то, что обманывала отца — мужа она не искала. Во-первых,
потому что не знала как его искать, в книгах они находились сами
собой, таинственно проговаривали женщинам пароль из трёх слов
и оставались рядом, а во-вторых, она не понимала, зачем всё это
нужно, если одной жить хорошо и трогательно.

В своих тёмных сомнениях Валя бродила по умирающему полю, пахшим
холодом и мокрым хлебом, прислушивалась к оставшейся жизни небольших
птиц и крохотных насекомых, которые с тоскливой заботой готовились
к снегу, до ночи глядела на чёрно-белое осеннее небо. Оно двигалось
в сторону юга. В том же направлении текла маленькая речка Семенёк.
Именно в ней девятнадцать лет назад утонула мать Вали. Тогда Семенёк
был настоящей рекой с омутами, холодными родниками и раками. Такой
застали её молодой врач с женой, когда приехали в село по распределению.
Они долго стояли на берегу и, переполненные радостью, смотрели
друг другу в глаза. Они простояли бы так до ночи, если бы лодочник,
взявшийся бесплатно перевезти их на другой берег и имевший на
ночь планы порыбачить, не плюнул в зелёную воду и не крикнул с
раздражением, прикрывавшим его тихое наслаждение от чужого счастья
— пора, дети мои. Люди в селе, настороженно относившиеся к неместным,
встретили их добродушно, потому что настоящих врачей в местной
больнице не осталось. Им быстро поправили дом и даже обставили
его нехитрой мебелью. Старухам нравилось вспоминать молодую и
«интеллигентную» пару в своих пустых разговорах, обсуждать их
одежду, манеры и дружное сосуществование.

Через год у них родилась дочь, и с тех пор они с каждым днём становились
чужими, боялись смотреть друг другу в глаза, словно изменяя друг
другу в мыслях о том, как относится к появлению в их доме третьего
человека. И когда дочери исполнилось два, и врач сельской больницы
выдержал над горящей свечкой прозрачные стёкла своих очков, мать
пошла на реку и утопилась. Тогда-то, по мнению особенно наивных
и набожных старух, Семенёк и стал с каждым летом усыхать.

После уборки хлеба, в последних числах сентября, Дохлый возвращался
в большой красный дом с высокими окнами и узкими дверями, над
которыми висела табличка ЦРБ — Центральная Районная Библиотека.
Он заходил в неё, с трепетом открывая дверь, вычищая подошвы своих
грязных ботинок о рваную половую тряпку, стараясь шагать тише
и идти осторожнее, чтобы не громыхало большое зеркало, стоявшее
на маленьком шкафчике в прихожей. Потом Леночка будет рассказывать
как в первый раз услышала тихие шаги и робкое «здравствуйте»,
как в первый раз увидела его сутулую худую фигуру, молодое лицо,
тонкий долгий нос, решительные губы и больше всего её поразившие
большие зелёные глаза с длинными ресницами. Леночка будет жалеть,
что сразу прозвала его про себя Кащеем и что, увидев его девичьи
руки. перепачканные мазутом, не разрешила пользоваться абонементом.
«А что же делать?» — растерянно спросил он тогда, не поинтересовавшись
даже, почему ему запретили брать книги на дом. «В читальный зал»,—
строго сказала Леночка и презрительно посмотрела на его грязные
руки. Первые недели он просиживал в большой светлой комнате, где
стояло всего лишь несколько полок со словарями и справочниками.
Последний стол он заваливал книгами и сидел за ним по нескольку
часов над каждой. Потом Леночка будет корить себя за свою раздражительность,
которую вызывали его частые заказы и постоянное «извинитечтопотревожил»
каждый раз после того, как она с грохотом скидывала ношу на стол
или забирала книги обратно. После каждой просмотренной или прочитанной
книги он выходил на улицу, садился на корточки, опершись спиной
о стену библиотеки, и, глядя на серо-голубое осеннее небо, курил
дешёвую сигарету. Когда же пошли дожди, и на холодную улицу было
неприятно выходить, он награждал себя стаканом крепкого (Леночка
видела густую черноту) чая из термоса с большими жёлтыми бабочками
на побитом корпусе. Света, молодая заведующая архивом, будет вспоминать,
как напугала его своим вопросом, когда он читал «Дон Кихота» —
«а вы, наверное, на заочном!». Он резко поднял голову, уставился
на неё своими большими зелёными глазами, в которых блестело что-то
сумасшедшее, и когда понял вопрос, молча замотал головой, встряхивая
тонкие темно-русые волосы. Он не замечал, как шепчутся за библиотекарским
столом две подруги, посматривая в его сторону, как Света подначивает
Леночку, чтобы та спросила что-нибудь у него.

Дохлый пришёл из города. Всё выдавало его — и торопливая походка,
и задумчивый взгляд, который пугал сельских и даже одежда, в которой
он ходил, была явно не из местного рынка.

Прошлой весной он стоял в длинном институтском коридоре, опершись
о широкий подоконник и щурясь рассматривал тень своих пальцев
в широкой полосе солнца. Он защищал диплом филолога. Сейчас он
зайдёт в огромную аудиторию, в которой уже сидят преподаватели
и скучно переговариваются между собой после защиты одного из студентов.
Диплом Дохлого уже давно был всеми прочитан и оценён, и он знал
это, и ему стало вдруг скучно и противно от всего, что должно
было происходить через несколько минут. Дохлый задумался и представил,
что будет после защиты. Он выйдет... выйдет... но ничего больше
представить не смог. Дохлому стало страшно, от того, что понял
— жизнь его кончена. Понял, что пять лет безделья и пьянства (Дохлый
слишком много пил) только оттягивали день ненавистного для него
вопроса — а дальше? Филолог он никакой, это стало понятно ему
давно, просто любил читать и толком не мог высказать свои мысли
о прочитанном, больше он ничего не умел. Не умею — повторил про
себя Дохлый и почувствовал вдруг, что давно стоит со злой усмешкой.
От небывалой жалости к себе и совершенного одиночества ему стало
трудно дышать. Все его однокурсники были счастливы от конца учёбы,
так как знали о своём будущем и хотели что-то делать. Дохлый,
снисходительно относившийся к их планам, злорадно смеялся над
ними и тешил себя мутной картиной своей жизни. Он рисовал для
себя необъяснимое продолжение, которое не было похоже ни на чьё
другое, перед сном тешил какой-то непонятной надеждой, что скоро
настанет его день. Понимал его только вечно хмельной сосед по
комнате Коля Чёрт. Когда они допивали последние рюмки с водкой
Дохлый спрашивал с деланной насмешливостью — «А что, Чёртушка,
что дальше делать нам грешным». Пьяный Чёрт бил по столу кулаком
и рычал — «назад к корням», после чего они с озлоблением и особой
старательностью смеялись до слёз. Дохлый отделился от подоконника
и медленно пошёл к выходу. Потом, в библиотеке он будет вспоминать,
как сзади выкрикивали его фамилию и даже кто-то за ним пошёл (или
ему показалось?), как он бродил по городу и от злости на себя
часто курил, выбрасывая по полсигареты и закуривая снова, сталкивался
с прохожими, которые с удивлением смотрели на его засыпанный пеплом
пиджак. «Давай, барахтайся, как можешь, всё равно ты конченый»,—
повторял он слова своего брата, который не мог терпеть его за
лень и надменность. Тогда Дохлому казалось, что брат проиграл
в их нервном споре, и что затюканный работой брат произнёс эти
слова от обиды. Ночью он уже сидел в поезде и ехал в неизвестном
направлении с надеждой, что сама поездка поможет ему разобраться
в своём гнилом положении. Позже он вспоминал, как долго не мог
заснуть в поезде, то и дело выходил курить в тамбур, спрашивал
проводницу — скоро ли остановка, как в непонятном ему самому бешенстве
рванул стоп-кран. Когда поезд остановился, он успокоился и улыбнулся
по старой привычке иронизируя над собой. «Как в фильме,— подумал
он.— Остановись. Станция жизнь». Вспоминал, как проводница орала
на него, грозила милицией и даже пыталась ударить его совком.
Дохлый спрыгнул в темноту и быстро пошёл к далёким домам.

Село было окружено полями и ограничено кольцевой асфальтированной
дорогой, от которой шли ответвления, совпадавшие со сторонами
света. Улицы села были прямые. Вдоль каждой дороги стояли дома.
Деревянные, каменные, кирпичные, двухэтажные, одноэтажные, с водопроводом,
колонками, колодцами, заборами, собаками. Ровно в центре, на розовом
постаменте, с протянутой рукой стоял каменный человек, выкрашенный
в розовый цвет. Вокруг него были здания администрации, у которых
стояли дорогие машины и у входа постоянно курили люди в чистых
костюмах; двухэтажный магазин, который продавали нужные и ненужные
вещи, и которые закрывались на осень и зиму; рынок, наполнявшийся
раз в неделю жителями села, близких деревень и превращавший каждую
пятницу в праздник; через дорогу от рынка, рядом с нарсудом, и
стояла библиотека. Осенью, когда не переставая шли дожди, в селе
было пусто. По улицам люди старались не ходить без надобности,
а если выходили по делу, то при встрече друг с другом опускали
головы, словно внутри голов вечно рождалась какая-то великая идея.
С уходом мужчин женщины не испытывали общности между собой, а
наоборот, терзали себя одиночеством под холодными низкими тучами,
чтобы потом разлиться в преданности мужьям и сыновьям. Почти не
разговаривали, так как у всех в домах и в душах становилось бедно.
Обменивались только сплетнями и свежими слухами. Те, кто по надобности
всё-таки выбирался в центр, позже вспоминали как незнакомый человек
быстрой походкой, слегка пригнув непокрытую от дождя голову и
не видя под ногами луж, направлялся к библиотеке или из неё же
домой.

Осенью в селе было особенно тоскливо свежему человеку. Вокруг
было серо. Деревья легко и спокойно отдавали дань земле, бесцветное
небо закрывало собой солнце, ветер сортировал листья, дети от
нечего делать отрубали кошке хвост, гнали перед собой велосипедное
колесо на длинной спице или кидали друг в друга камни, толстая
тётка в красном халате с большим нагрудным вырезом разрубала чёрные
ветки за дощатым забором, криком взрывали тишину гуси, с глухими
диспетчерскими перебранками грохали составы на далёкой станции,
за голыми посадками на окраине гудела ферма, допахивал последние
метры гусеничный трактор, дымил единственный завод, кирпичный,
запах гниющих листьев и мокрой земли был похож на запах смерти,
но воздух всё же, прозрачный и щекочущий, хотелось вдыхать без
конца,— в общем, видя всё это, свежему человеку оставалось только
погладить белую бородку, зябко отвернуть воротник старой куртки,
сунуть руки в карманы и плюнуть.

Ни в одном из домов не было квартирантов, потому что чужих людей
в городке побаивались.

Каждый год сюда приходили люди, и не находя места в холодных домах
местных жителей, уходили на тёплую свалку. Из-за этого на окраине
села скапливался другой народ из пришлых людей. Народ был разный.
Здесь были сумасшедшие, которые охотились на кур и собак, но не
для того, чтобы съесть их, а для того чтобы поддерживать в них
жизнь, заперев в брошенных ржавых вагонах. Были те, кто целыми
днями бегали по свалке с поднятыми руками и, с воспалённой радостью
в глазах, пели непонятные местным жителям песни. Здесь же, среди
железяк и парных отходов обитала совершенно голая женщина, которая
неустанно просила у зелёной бутылки с подтёками воска какого-нибудь
ребёнка, потому что получить его другими способами не получалось.
Беженцев с юга здесь особенно недолюбливали, по этому тем приходилось
строить свои временные жилища на свалке и обрабатывать расчищенные
от мусора куски земли. Главным же здесь был седой старик, пришедший
сюда много лет назад после Великой и Отечественной. Уже тогда
он начал строить непонятное сооружение из гнилых досок и жестяных
листов, похожее на огромный дом с высокими подпорками. Он ходил
в синем полотнище, которое окутывало его крепкое, с большим животом
тело, был увешан цепочками из металлических пробок и битых стёкол,
общался только взглядами, потому что был нем. Однажды, по молодости
у него спросили имя, и он с раздирающей старательностью выдавил
— Н-н-о-э. С тех пор в селе и на свалке знали его под именем Ной.

Платонову и не нужно было ничего знать, кроме того, что на вид
ему около сорока, что не имеет четырёх зубов, что на спине его
несколько больших шрамов, а в кармане бумажка с незнакомым размытым
адресом. Больше ничего не напоминало ему о прошлой жизни. Отчего-то
Платонову не хотелось копаться в своей памяти, для него не было
ни детства, ни прежней работы, ни знакомых людей, иногда он думал
о том, что это большая удача — родиться снова, пусть и слегка
постаревшим.

Солнце уже садилось, всем своим видом выказывая равнодушие природы
к каждому его движению. Он решил идти вниз по течению какой-то
меленькой реки, помня о том, что по берегам уже много тысяч лет
живут люди. Когда он вошёл в село, было совсем темно, дома стояли
без света, а по чистому небу ползли белые разводы облаков. Он
пошёл на свет, который пробивался с восточной стороны, как оказалось
потом, это была станция с огромными мачтами и блестящими путями,
гудевшими от далеких перемещений поездов. Он постучал в маленький
домик, стоявший возле самых рельс, и сел на порог. Ему открыла
большая женщина с большим носом, большим ртом и маленькими ушами,
спрятанными под редкими рыжеватыми волосами, и вообще лицо её
от частых рыданий было похоже на большую картофелину. Она села
рядом, испытывая тихую радость от того, что теперь она не одна,
ощутив вдруг громадную тяжесть от того, что каждый день должна
была переводить стрелки за своего мужа, которого убили два года
назад в станционном парке, тяжесть даже не от тяжёлой работы,
а самого положения, что она должна выполнять работу за несуществующего
человека. Когда она попыталась положить свою руку на его плечо,
он вздрогнул, но всё так же продолжал сидеть, даже не посмотрев
на женщину. На нём был толстый серый свитер и пыльные брюки. И
от одежды, и от выражения измученного лица женщине было жалко
его. «Что ж вы неприкаянные такие?» — выдохнула она и сильно обняла
его за плечи.

Утром она разбудила его, чтобы отправить к начальнику станции
устраиваться на работу, одела в новый синий костюм и сказала —
иди.

Начальник станции Кондратов каждый день сидел в своём полуподвальном
кабинете в полом одиночестве и думал о своей жене, которая бросила
его несколько лет назад. Как же без женщины-то жить, никак невозможно
— говорил он про себя. Он думал о том, что не хватало ей, и как
она могла так нецелесообразно с ним поступить. Он не курил, пил
мало и в меру, в доме был аккуратен и чистоплотен, и даже душа
его, как ему казалось, была ухожена и приятна. В молодости он
очень потрудился над тем, чтобы любимая женщина вышла за него,
хотя она с самого знакомства говорила, что он ей нравится и готова
даже стирать для него носки. Женщина вышла за него, но постоянно
изменяла ему с одним колхозным человеком, который был ей дорог
больше всего на свете. Когда Кондратов узнал об этом, он ничего
не сказал ни жене, ни колхозному человеку, а поступил как великий
стратег — так ему казалось — позвонив по секретному номеру. Через
два дня колхозного человека забрали в неизвестном направлении.

Он стоял у окна, размешивая земляничный чай, и смотрел на весенний
ливень. Он жалел о своей жене, о том, что кружка его полна веточек
и не сварившихся листьев и что с утра пошёл дождь. В кабинете
его было полутемно и стерильно. На стене висел портрет писателя
— когда-то он тоже хотел стать великим прозаиком, но способностей
его хватало лишь на вычурные пасквили и доносы — на столе были
разложены самые необходимые бумаги, в книжном шкафу, кроме технических
инструкций, стояли замусоленные книги Наполеона и Ницше.

Кондратов услышал тихий стук, и, обрадовавшись внутри незваному
гостю, он всё-таки напустил на себя полководческую важность и
сказал раздражённо — да-да. В комнату вошёл человек в нескладном,
широком в плечах синем пиджаке.

Да, конечно, а откуда вы знаете, что нам нужны стрелочники?

Бедная Вероника Ивановна совсем изводится.

А муж-то её совсем чокнутый был, вы-то как на этот счёт?

А что в наши края... а ну да ладно.

Как вас зовут.

Человек долго молчал, но, взглянув на портрет, сказал — Платонов.

Начальник еще долго стоял с пустой кружкой. Давно ушёл гость и
затих дождь, а он всё ещё стоял в смутном раздумье. Наконец, он
вынул из кармана пиджака фотографию женщины и тяжело, как рота
артиллеристов, вздохнул.

У водонапорной башни стоял дом, у которого были разорваны каменные
стены, и прогибалась шиферная крыша. От забеленных окон внутри
были сумерки, разбухший от воды и капустного сока стол стоял посередине
большой комнаты, забыв о многолюдье на лавках, в отгороженной
кухне стояла маленькая, но добрая печка и железная кровать, на
которой лежал молодой человек.

От скуки своей неподвижности он смотрел на переваливающиеся по
полу жёлтые листья. Когда пошёл первый снег, старуха, жившая в
этом доме, выгнала осенние листья. Под вечер того же дня к ним
пришла девушка. Старуха ухаживала за больным крестником, и ей
нужна была посильная помощь, поэтому, когда она приютила замёрзшую
девушку, всю неделю по ночам благодарила чёрный угол за милость,
оказанную её редким седым волосам.

Валя уже забыла свой дом. Всё, что было за восемнадцать лет, она
принимала как затянувшуюся полудрёму. Она не помнила об отце,
потому что он не появлялся на улице и готовился к смерти. Иногда
только она становилась задумчивой, в те секунды, когда перед глазами
из темноты появлялись два знакомых лица — мужчины и женщины. И
в те секунды она жалела их одинаково, хотя женщину знать ей не
полагалось по закону природы.

Андрей не ходил с той осени, когда подобрал на перекрёстке, что
за Большим лесом, золотой крестик. Он был ещё слишком малолетним,
чтобы понимать слова бабок о том, что с дороги поднимать ничего
не стоит, иначе плохо будет. Он никому не показывал свою блестящую
красоту, проходив с ней ровно три дня, сохраняя крытую гордость,
пока не слёг с опустевшими ногами. Крёстная тогда сорвала наговоренный
металл и выбросила его, целыми днями потом нашёптывала ему сказку
о том, что кто-то шёл по дороге, встретил топор на перекрёстке,
разрубил все четыре дороги, повернулся три раза напроть левого
плеча и плюнул на четыре стороны...

Валю Андрей встретил с непонятной ему самому обидой и жалостью.
Он всегда отворачивал свои глаза и тело к стене, когда та появлялась
на кухне за чем-нибудь. А она только тихо улыбалась и старалась
побыстрее молча уйти, словно на кровати было то, что видеть ей
нельзя, но увидеть интересно.

Врач сельской больницы сказал Андрею, что никогда ему не ходить,
потому что у него — и он сказал иностранное слово, от которого
Андрей, наконец, почувствовал, что ходить ему никогда. Единственное,
что спасало его до первого снега и Вали, это понимание того, что
каждый рождён для чего-то очень важного, для какого-то дела, от
которого всем будет хорошо. Проходили годы, зимы, когда из села
уходили все мужчины, всё ближе было время, когда и его сверстники
должны были пойти на заработки, а он всё надеялся на оживление
своих ног, хотя и видел, что хорошо только ему, а старухе крёстной
всё тяжелей от старости и обузы. Он твёрдо знал, что надежда требует
будущего, но в день появления в доме Вали, он разочаровался в
своей правде и почувствовал себя тем ребёнком, который умел ещё
ходить, но был очень глуп и жалок.

Старуха видела, что с Андреем происходит неладная тревога, и потому
всё чаще стала рассказывать небылицы про жизнь в городке, в то
время, когда Валя кормила животных или готовила еду в большой
комнате. Рассказывала, что в Семеньке завёлся страшный зверь,
придумывала предсказание о том, что за двадцать лет до появления
этого чудовища должен родиться не ходячий человек, который его
и убьёт; шептала о каком-то человеке в военной форме, который
бродит по городам и сёлам и наводит порядок, что у него даже на
груди написано — справедливость питает порядок, что на самом деле
это не обычный человек, а святой ангел, посланный предупредить
о великих делах Его; прикрывала губы ладонью и чуть ли не колыбельную
пела о том, что из глаз Матери в день, когда появилась Валя, пошли
сладко пахнущие слёзы, и все в селе гадали к чему бы это, а только
она, старуха, знала, что это к добру.

В конце зимы Валя уходила во двор на целый день и приходила поздно,
и Андрей в те дни понял, что привык к ней, как привыкают по весне
друг к другу птицы. Он был рад тому, что Валя живёт в его доме,
и испытывал по этому поводу некую несмелую гордость. Она была
красива, поэтому единственное, что мог он переживать при виде
её — стыд и жалость к себе.

Ради нескольких секунд он старался укоротить время, поэтому днём
спал, а поздно вечером просыпался, чтобы видеть через полоску
между двумя шторами, отделявшими кухню и большую комнату, как
в полусвете луны медленно с лёгкой осторожностью разувается Валя,
как она при этом опирается поочерёдно руками о стену и боится
разбудить своим дыханием человека; видеть, как снимает она старушечью
шубку с мокрым мехом, а потом, раздевшись до белой короткой рубашки
перед зеркалом, разглаживает по лицу воду.

Однажды Андрей почувствовал на себе взгляд и проснулся. Это смотрела
Валя, сидевшая на его кровати. Андрей увидел её большие коричневые
глаза и открыл рот. Она сидела и просто улыбалась, и на лице её
дрожали весенние солнечные лучи от бочки с водой, что стояла на
улице перед окном на кухню. Валя погладила его лоб и сказала —
хватит спать. Я хотела отрезать волосы, но потом передумала. Правильно,
что передумала? Андрей дёрнул головой, хотел сказать — да, но
в горло его будто засыпали горячее просо, и он только хрипнул.
Потом Валя сказала, что все дни, когда она уходила, занималась
похоронами старухи крёстной, и что не будила его только потому,
что сама старуха перед смертью просила Андрея не будить. Андрей
понял её слова, но почему-то не испытал к своей крёстной той тоскливой
и запоздалой нежности, которую думал испытать с её смертью раньше.
Наверное, это Валя — подумал он. Этой ночью они спали вместе.

На следующее утро Андрей встал, вышел на порог, долго сидел на
табуретке и в спокойном отрешении смотрел на крикливые ручьи,
разгонявшие последний снег, на хрупкость прозрачного неба и на
Валю, которая ловко и продуманно вывешивала постиранное бельё.

В селе переполошились женщины, узнав об исцелении Андрея. Они
чётко подозревали то, что это старуха крёстная своей праведной
жизнью помогла своему крестнику, не предполагая иного объяснения
тому, как неходячий в одну ночь вдруг стал ходить. В первый же
день к ним в дом пришёл человек из налоговой конторы, потребовать
плату за землю, и заодно проверить — может ли Умрихин передвигать
ногами. Человек из налоговой конторы хмурил губы и поглаживал
затылок на то, как Андрей подбивал хромой стол и уплотнял старую
кровать в большой комнате. Разве нужно платить за землю — спросил
Андрей, постукивая подошвой отцовских сапог, не привыкнув ещё
к тяжести в ногах. Дык, да — ответил человек из налоговой конторы
— все платят. Андрей встал, чуть-чуть покачнувшись с непривычки,
и с большой улыбкой пихнул его ладонью в грудь. Валя долго смеялась
над тем, как гость вылетел из дома и побежал вниз по улице, брызгая
ручьями и хмуря губы, уводя за собой сладкое любопытство. Когда
Валя успокоилась, и Андрей поцеловал её тёплые и мягкие губы,
которые приятно пахли варёной кукурузой, она сказала, что заплатить
всё-таки нужно.

Окончание следует.