Проза

• Начало

Текст содержит ненормативную лексику.

На краю села располагался колхоз «Восток». В осенней грязи мокли
принадлежавшие ему стога соломы и гнили кучи соломы с навозом,
которые ещё были пригодны на удобрение. Уже совсем
развалились коровники, страшно смотревшие на осеннюю тоску голого
берёзового леса чёрными квадратами окон, и лишь некоторые из
них взрывались по вечерам секундным рёвом мотора и до ночи
поддерживали нудный, однотонный звук дойки, который покрывал
всё село.

Превратились в труху ограды стойбищ, в которых ещё, под фиолетовым
влажным небом прогуливались грязные по вздутые животы коровы,
помнившие прежние пределы, и потому не выходившие за
условную линию, обозначенную редкими одинокими столбами. По
унавоженной дороге с глубокими колеями, внутри комплекса, иногда
ходили шальные лошади и неторопливые люди в ватниках и
больших сапогах. За комплексом, у пограничной дороги была
колхозная мастерская, представлявшая собой кладбище покорёженной
техники и несколько амбаров с пригодными комбайнами и
тракторами. Возле амбаров, среди груды мёртвого металла, лениво
суетились рабочие, перебрёхиваясь и покуривая папиросы. Они
видели и вспоминали потом, как Дохлый неумело обращался с
паяльной лампой, которую еле удерживал в своих тонких руках.
Бригадир Степаныч будет ходить мрачным и убитым, когда вдруг
вспомнит, что это он дал пришлому молокососу кличку, которую
быстро подхватили в колхозе — Дохлый.

Из Москвы бригадир вернулся через месяц с задатком и хорошим
настроением. С его широкого лица не сходила благостная улыбка.
Когда он разносил по домам письма мужиков, то подолгу оставался
там, беседуя с жёнами бригадных о предстоящих заморозках и
общем положении дел в селе. Бабы охотно поддерживали беседу и
изредка неожиданно спрашивали о мужьях.

Бригадир будет с жалостью вспоминать, как Дохлый сидел в амбаре и с
какой-то отрешённостью и жестокостью промасленной ветошью
чистил до блеска стержни коленвала, тогда как вся бригада,
оставшихся на мастерской мужиков и Степаныч сидели у буржуйки и
пили вонючий самогон, изрыгая запахи сала и солёных
огурцов. «Пришёл работать — работай!»,— говорил пьяный бригадир,
когда уже после обеда все расходились, давал новое задание и
поучал, жуя губами: «Трактору до весны жить надо, трактор как
баба, его чистить надо, щупать каждую детальку и заводить
раз в неделю».

Как-то Дохлый сел в трактор, включил «массу», чтобы прогреть
двигатель, но ничего не получилось. Трактор даже не чихнул.
Полетела дорогая форсунка, которой не было ни в одной мастерской
района. Позже бригадиру Степанычу становилось стыдно от того,
что обматерил Дохлого до селезёнки и пообещал засунуть
непригодную форсунку в ...! Леночка вспоминала, как под вечер
того же дня он пришёл в библиотеку и попросил книгу стихов
Пушкина, и как минут через двадцать он заснул на ней с открытым
детским ртом, оставляя на страницах лужицу слюны.

С бригадиром приехал и Севрюков, взлохмаченный, колючий, с
ненавистью в глазах оттого, что Степаныч унизил его перед всей
московской бригадой, не разрешив работать на стройках до весны. Он
ходил по селу, втянув голову в плечи, в своём замызганном
ватнике и пинал замёрзших собак.

Севрюков запил. В селе его побаивались, поэтому старались даже не
подходить к нему. От этого он злился ещё больше и пил сильнее,
потому что по пьяни было всё намного проще и не так
противнее от окружавшей его несправедливости. С похмелья ему
становилось невмоготу. Он подолгу ворочался в своей грязной
кровати, совершенно один в тёмном холодном доме бубнил себе под
нос невнятные фразы, значение которых ему самому было
непонятно и пил старые, размякшие от влаги таблетки аспирина.
Вечерами он приходил в дом к уже седой пожилой алкоголичке
Алёнушке, с которой они молча пили самогон и ложились спать на
печку, когда всё вокруг в глазах превращалось в одну сплошную
карусель. Когда же у Алёнушки были другие бабы, он молча
подходил к одной из них, хватал рукой за грудь и кивал в сторону
чулана, и если не достаточно пьяная Алёнушка устраивала
бабам скандал, называя их блядями и мокрощелками, он ударял
своей ладонью ей по уху и шутливо грозил пальцем.

Трезвым он мечтал о том, что женится на библиотекарше Леночке,
которую приметил лет пятнадцать назад ещё в школе. Вечерами он
ждал её у выхода с работы и молча провожал её до дома, едва
сдерживая себя от того, чтобы крепко схватить её за талию и
потянув за волосы прикусить её губы. Однажды он подстерёг
Дохлого у библиотеки и сплюнув сказал: «Ты чёй-то, Дохлый! К
Ленке што ль подъёбываешься?» И не дожидаясь ответа из его
перекошенных в улыбку губ, ударил его ножом в ногу и сказал к
чему-то: «Смотри у меня».

Вероника могла теперь отдохнуть. Пустое пространство, которое
оставил ей после себя муж, теперь было заполнено. О муже она
теперь и не вспоминала, словно всю жизнь с ней был только один
человек, у которого менялось только лицо и голос. Мужа убили
два года назад из-за того, что был озадачен одним вопросом,
зачем нужно каждый раз передвигать стрелки для одного
единственного поезда. Он писал письма, куда следует, звонил и
требовал, а под конец жизни начал писать научную статью по
железнодорожному делу. Однажды он исчез, и только через несколько
дней в станционном парке нашли его тело, на котором сидела
белая кошка.

Теперь Вероника смотрелась в зеркало, разглаживая жёлтую кожу на
лице и трогая нос, она говорила — пусть, пусть я буду Анной.
Часто новый человек во сне обнимал её и называл её этим
именем. Она быстро привыкла к побоям и издевательствам первого
мужа, к его железнодорожному бреду, но с трудом привыкала к
новому ночному имени.

Каждый день стрелочник Платонов выходил по расписанию на работу,
ровно за час до прохождения поезда, и через час после. Всё
остальное время он бродил по летнему полю. Платонов смотрел
вокруг и радовался так, как будто был перед смертью. Он
рассматривал каждую травинку, которая старательно лезла из-под
чёрной земли к солнечному свету, трогал деревья, благодарно
шумевшие, ему в ответ, смотрел на глубокое небо, и ото всего
этого внутри его делалось счастливо. Он наблюдал за тем, что
происходило в природе, и хотел жить такой же вечной и
деятельной жизнью.

Соседский мальчик Женька, которому ещё не исполнилось и девяти лет,
стал его провожатым по окрестности села, показывал ему
потайные и страшные места, с которыми были связаны самые
непонятные происшествия в селе. Женька показывал овраг, где двадцать
лет назад убили негра, заброшенный кирпичный завод, в
котором от самогонки сгорело трое подростков, издалека показал
свалку Ноя. Женьке было приятно водить взрослого человека,
который улыбался как вылитый идиот и всему удивлялся, так как
радости всё обустройство села Женьке не приносило. Год назад
у него открылся рак, и ему сразу же сообщили, что жить ему
не больше года. Раз в месяц его возили в Елец и гоняли по
жилам и венам непонятную жидкость вместо крови. Женька уже
давно решил, что он не жилец, а потому каждый день нюхал бензин
и орал на всё село матерные частушки. Иногда, показывая
Платонову новое место, он становился по взрослому задумчивым,
мучительно растирал грудь своей маленькой грязной рукой и
говорил: «Эх, бабу бы!».

Однажды на полевой дороге Платонов встретил низкого, плотного
человека в форме машиниста. Человек поздоровался с ним. «Я знаю,
вы новый стрелочник». Платонов кивнул. Ему показалось
удивительным то, что среди поля встретился прохожий, так как здесь
он чувствовал себя единственным живущим на земле. «Как вам
наши окрестности, вы человек новый, потому и спрашиваю»,—
сказал машинист. В руках его был колос, который дрожал с
пальцами. Платонов широко улыбнулся — «здесь хорошо». «Вы наверное
из города?» — спросил машинист, и Платонов пожал плечами.
Но видимо машинисту было не так важно, откуда встретившийся
человек и он перешёл к самому главному для себя вопросу,
который волновал его уже второй час — стоит ли печатать
собственные стихи.

Платонову нравилось сидеть по вечерам в поле рядом с поездом и
машинистом первого разряда, слушать его свежие и мудрые мысли и
думать о чём-то настоящем и живучем, в то время, когда
садится солнце в тёмных полосах далёких облаков и меняет цвета
лес. Как же всё-таки удивителен мир,— говорил машинист, сидя
рядом с Платоновым под единственным во всем поле кленовым
деревом,— как в нём много прекрасного. И завидую я тебе друг мой
Платонов, что чист ты, так сказать, духовно как ребёнок, не
помнишь ты ни зла, ни добра и всё тебе сходит с рук и
никому ты и ни перед кем не обязан, хотя если бы у нас в селе
была милиция, сдали бы тебя с потрохами и мучался бы ты
одинокий как вот эта мошка в паутине. Они же все поедают друг
друга, делать им нечего и бесятся от безделья, этот город полон
психов, каждый третий точно псих, говори Платонов тихо — а то
окажется, что я тоже псих, не старайся быть умнее, не
торопись узнать, кто из нас быстрей успеет ножик остренький
достать.

Ночью он тихо, чтобы не разбудить Веронику, пробирался на кухню и ел
приготовленный ею и давно остывший ужин. Поев, он сидел на
ступеньках и предполагал, что с ним могло быть до прихода в
это село. Судя по тому, что ему было сейчас очень хорошо,
Платонов предполагал, что раньше он много мучился, что
наверняка у него была жена, а может быть дети, и не были, а есть,
что есть люди, которые его знают не таким, какой он сейчас.
Ему хотелось лишь ненадолго встретиться с таким человеком и
выслушать рассказ о себе, которого он не знает. Он с
интересом представлял эту встречу. Может быть, человек этот
ненавидел его или наоборот любил, знал бы всю его жизнь и взахлёб,
до конца не веря в беспамятство Платонова, рассказывал
подробности его жизни. Даже если этот человек расскажет мне всё,—
думал Платонов,— всё равно это буду не я. Платонов
удивлялся, как можно ненавидеть друг друга, когда по-настоящему
человек так спокоен и добр, как он сейчас. И Вероника, и работа,
и село, и его новый друг воспринимались Платоновым как
предельно правдивые и светлые стороны его обновлённой жизни.

В один из летних дней Платонов узнал о смерти машиниста первого
разряда, но воспринял это, как осенний дождь, потому что в
последнее время его друг говорил о какой-то девушке, с которой он
хотел жить, а она была у другого. После поминок, на которых
были начальник станции, большая женщина и несколько
сельских людей, бывшими кредиторами машиниста первого разряда,
Платонов пошёл в поле и до ночи читал его стихи.

В мае Умрихин и Валя поженились. В тот день Валя была в белом
платье, которое Андрей раздобыл на чердаке. От пыли оно
погрустнело, но Валя всё равно была рада, так как такого платья у неё
никогда не было. Андрей улыбался на то, как она кружилась
перед треснувшим зеркалом, оглаживая ткань на животе, и в
отуплённом восхищении говорил, что скоро кончится лето, он уйдёт
на заработки в Москву и купит ей настоящее новое платье. Но
Валя не обращала на его слова внимания и продолжала
радоваться. Вечером накрыли стол картошкой, капустой, хлебом и
водкой. Пришли гости из неизвестных родственников Андрея, люди
старые и больные, почувствовавшие в его здоровье личную
выгоду и долгожданное счастье опоры. Был и отец Вали сумасшедший
колдун, который весь праздник переворачивал песочные часы,
сосредоточенно наблюдая за падением каждой песчинки, и
проговаривая хрипящим голосом — вот оно.

Оживление, которое вызвало исцеление Андрея, вскоре утолилось,
потому что из Москвы пришли работники, и никого уже не
интересовало, что происходит за забором их жилья. Город наполнился
довольными людьми, на лицах которых было отпечатана
самодовольная сдержанность, которая появлялась в людях лишь весной
после голодных морозов. Каждый день люди ходили в магазин за
нужными и ненужными вещами, что-то продавали, что-то покупали,
одалживали и получали долги, откладывали и прятали в
шёлковые платочки, кричали — держи вора и сорили направо и налево.
Дети были разбросаны в кучки по окраинам и играли в чеку,
вдовы гуляли в мужских компаниях и выбирали для себя самые
дорогие угощения — в городе было много денег.

От денежной лихорадки машинист первого разряда спасался тем, что
закрывался в станционном флигеле и пил, а когда пить надоедало,
писал стихи. Он знал, что пишет хорошие стихи и хотел даже
издать их за свой счёт, откладывая для такого важного дела
по несколько бумажек из зарплаты. Отложенные деньги вскоре
вытекали из длинной водочной бутылки, но мечта оставалась
мечтой. Он всегда хотел жить один, без женщины, потому что с
детства не понимал их, а они не понимали его. Тем более женщины
мешали его идее уничтожения себя, как личности, потому что
знал, что женщина будет его боготворить. А чтобы стать
настоящим поэтом — надо покончить со своей личностью. Но однажды
осенью он вёл свой паровоз через окраинное поле. Он всегда
любил ездить по этому участку, потому что был виден горизонт,
и его поэтическая сущность рисовала в воображении пустую
круглую планету, на которой растут только травы и яблони.
Вдруг он увидел, как перед самой машиной переступила пути
молодая девушка. Она словно не заметила огромного паровоза и не
услышала сигнальных гудков, которые подавал по инструкции
машинист первого разряда ранее, и которые срывал он же, нарушая
все инструкции, правила и предписания, после того, как
увидел её. Он запомнил её небольшие губы, средний нос и большие
глаза, и с того дня стал посвящать стихи только ей, потому
что до этого посвящать их было некому. Он стал мечтать о том,
как посадит её на стул напротив себя и будет читать ей свои
стихи, а она внимательно слушать и шевелить губами. С того
самого дня он перестал ухаживать за поездом, и поезд начинал
нервничать. Однажды он остановился в поле и ехать отказался,
ввиду небрежного к нему отношения со стороны хозяина.
Машинист первого разряда от безнадёги, которую подогревали в его
душе жизнь и паровоз, закурил в кабине. Он сидел бы так
долго, боясь выйти на холод и ступить на первый пушистый снег,
если бы на горизонте не показалась знакомая фигура. Да —
сказал машинист первого разряда — сейчас я догоню её, предложу
прокатиться со мной, потом попить изумительного чая со
слонами, и, наконец, предложу прослушать мои стихи. Ей понравится.
Он быстро побежал по полю, нагнал её уже в селе и, чтобы не
смущать девушку резкими движениями, стал догонять её
ускоренным шагом. Но догнать её он не сумел, так как девушка зашла
в дом с глубокой трещиной в стене и больше оттуда не
выходила.

Леночка со страхом вспомнит, как под Новый год Дохлый зашёл в
библиотеку, не отряхнув ноги и громко топая своими огромными
валенками. Прошёл мимо читального зала прямо в абонемент и сходу
заявил, что отныне будет брать книги на дом. Тогда она
только пролепетала, испуганная его безумным взглядом: «Да, да,
конечно». Без лишних вопросов и, не глядя на него, заполнила
формуляр, протянула на подпись. Когда он расписывался
дрожащей, с въевшимся маслом рукой, она увидела, как он улыбается и
как радостно сверкают его глаза. «У вас номер 63,
запомните, пожалуйста». Он взял три книги — Сартра, «Рассказы» Бунина
и пособие «Эксплуатация трактора ДТ-75».

По пятницам рыночный праздник заканчивался дискотекой. С девяти
часов вечера у входа в клуб уже стояли пригнутые напускной
важностью малолетние жители села, которые значительно держали
сигареты в двух пальцах, прикрывая остальными тлеющий табак, и
гоготали во всё горло. У ларьков местных коммерсантов и в
маленьком парке тоже было живо — в тёмных пятачках стояли
группки и с одобряющими возгласами на морозе разливали друг
другу спирт. К середине дискотеки приходили и приезжали на своих
машинах уже работающие, молодые, крепкие ребята и
сформировавшиеся девушки. Света вскоре пожалела, что, узнав его,
шедшего домой из мастерской, затащила его в грохочущий от музыки
клуб. Он стоял в мерцающей темноте под зеркальным шаром,
тушуясь среди пьяных, и не понимая, что она говорит, смотрел в
заплёванный пол. И Леночка не могла себе простить, что
допустила его в абонемент и поэтому стала реже его видеть. Она
вспоминала как к его приходу, ближе к вечеру (бригадир
Степаныч был в запое и долго не выпускал Дохлого из мастерской,
загружая его работой), она подводила свои маленькие глазки на
длинном лице, подкрашивала уродливые губы и пудрила красный
нос, как долго искала книги нарочно на нижних полках, чтобы,
нагнувшись или присев, показать все прелести своей
неправильной фигуры. Уже потом она узнает, что у него в то время ещё
не затянулись швы на ноге и что он лишь усмехался, глядя на
неё. Узнает и другое.

Возле восстановленной церкви стоял длинный одноэтажный дом,
выкрашенный в белый цвет. Среди наваленных снегов к дверям его шла
узкая, еле протоптанная дорожка. Это была редакция районной
газеты. С улицы здание напоминало заброшенный дом с мёртвыми
окнами, в которых изредка, как приведения мелькали люди.
Газета выходила раз в неделю, заполненная школьными вестями,
которые писал один старый учитель, рецептами из областной
медицинской газеты, телепрограммой, поздравлениями и
соболезнованиями. Позже главный редактор Кретов будет чувствовать себя
виноватым от того, что пытался разговорить его, унижаясь до
того, что вслух и в глаза называл его нужнейшим человеком,
чтобы тот согласился с ним сотрудничать.

Потом бригадир Степаныч будет жалеть о том, что по весне поручил ему
вспахать поле в сто гектаров у кольцевой дороги за два дня;
ему будет не смешно, когда он вспомнит зубоскальство своё и
мужиков, которые издевались над Дохлым и говорили, что
никогда в жизни он не успеет вспахать за два дня сто гектаров. И
все будут вспоминать его волчий взгляд, надменную улыбку и
тонкие руки, сжимающие рулевое колесо и рычаг привода, и
навсегда запомнят они неестественный рёв мотора и нелепое
ворчание Степаныча: «Муха блядская, кольца на поршне не
подогнал»; навсегда в памяти останется картинка, как бегал,
раскачиваясь вверх-вниз, словно по волнам, взбесившийся трактор двое
суток; запомнятся вспаханные на утро третьего дня сто
гектаров, блестевшие на весеннем солнце жирными отвалами земли.

Трактор нашли на следующий день в другом районе, восточнее села, в
семидесяти километрах от кольцевой дороги, серый асфальт,
который был поперёк перерезан лемехами. Остывший и угрюмый, он
одиноко стоял на берегу реки. Дохлый так и не вернулся. Он
исчез.

Анна не знала ни о Дохлом, ни о об остальных. Как-то утром, в конце
мая она стояла на кухне с зажженной спичкой и смотрела из
окна на ржавые качели, которые вяло отсчитывали ржавое время
мерным стоном кривой рамы. В это время в городе Ельце, где и
проживала Анна, умер старик, который не знал Анну, и
которого не знала и она, птица летевшая над степью, устав
расправила крылья и тяжело вздохнула, паря в недостаточном воздухе
поднебесья, в это время потухла звезда далеко в космосе,
оставив для земли крошечный огонёк в небе ещё на несколько сотен
лет. Когда спичка стала обжигать пальцы, Анна выбросила её в
форточку, и вышла из дома. Она не стала закрывать дверь на
замок, она сказала — пусть. И в одном платье она пошла по
майской дороге.

Все эти три года она жила сомнениями и неопределённостью. Три года
назад к ней пришёл молодой человек, которого она очень хотела
видеть с собой рядом каждый день, и который испытывал то же
самое к ней, но боялся такого быстрого счастья.

Сначала он зайдёт в магазин и купит бутылку водки, шоколадку и две
пачки любимых сигарет. Потом сядет на автобус и немного
поспит, предупредив соседа, чтобы тот толкнул его на нужной
остановке. Он выйдет на Пролетарской. Пройдёт дворами, мимо
табачного завода, спорткомплекса и пустой голубятни. Будет уже
темнеть. При свете зажигалки он ещё раз прочтёт адрес в
блокноте в синей обложке, покурит возле подъезда и, наконец,
зайдёт. Она тогда очень удивилась. Была одета в брюки и серую
кофту — только что пришла с работы. «Я только что с учёбы»,—
сказала она. Они выпили водку, запивая водой. Почти молча.
«Целую неделю дождь»,— сказала она. «Осень»,— сказал он. «Учусь
потихоньку»,— сказал она. «Не ври»,— сказал он. Потом она
ушла в ванну и долго сидела там. Он лежал на не расправленной
кровати и смотрел в окно. Снизу подсвечивал фонарь, и было
видно, как в стёкла бьёт дождь. В тёмной комнате было
холодно. От живота к горлу перекатывался сладкий ком — хоть он и
сказал ей с самого начала, что ляжет на полу, знал, что
завтра проснётся с ней. В ванной было тихо, и он подумал, что она
захлебнулась. Сшибая от темноты и водки стены, он резко
открыл дверь и прищурившись от вспышки света, увидел её голую
сидящую спиной на краешке ванны. Она брила ноги. Медленно
обернулась. Всё-таки она красивая — подумал он тогда,
пошатываясь в дверном проёме, и то ли от обиды на неё, то ли для
оправдания себя он сказал тихо — «дура». Он долго тыкался в её
шею, давил на грудь, пытался вставить не отвердевший член
(каждый раз она шептала хрипло «мни-ы»), когда получилось, она
помогла ему, сильно обхватив ногами и двигая бёдрами.
Кончив, он пытался гладить её, но движения его были всё медленнее,
и он заснул.

Утром они лежали и мёрзли под одеялом. Отвернувшись к стенке, она
рассказывала о себе, временами всплакивая, ища его руку. Он
лежал на спине и курил, думая о том, что это самое счастливое
для него утро. Она поглаживала его шрамы на спине и всё
говорила. Он и представить себе не мог, что для того, чтобы
встретить её придётся сидеть взаперти несколько лет и пред самым
освобождением получить бумажку с каракулями её адреса.
Старый убийца, которому нужно было сидеть ещё всю жизнь подошёл
к нему тогда и сказал, протягивая клочок бумаги — «ты меня
выручил когда-то, вот». Анна была его дочерью.

Женские откровения по утру как раздражали, так и приносили радость.
«Наверное, так чувствуют себя садисты». Она была постоянной
женщиной по вызову у четырёх местных толстосумов-ларёчников.
«Как ты вышел на меня?» — спросила тогда Анна. Он
рассмеялся и сказал, что не помнит ничего до вчерашнего дня.

Через неделю он сказал, что ей нужно хорошо подумать над тем, стоит
ли его считать самым лучшим человеком. Он хотел одного,
чтобы Анна сказала не задумываясь, но она промолчала, а на
следующий день он ушёл, оставив в душе Анны болотную пустоту,
которая всё больше засасывала её сердце с каждым днём. За эти
годы она была со многими мужчинами, которые были намного
сильнее его и умнее, но пустота оставалась незаполненной. Они
быстро уходили от неё, сильно хлопая дверью, ничего не говоря,
а только зло всматриваясь на последок в её большие глаза,
как будто готовые разорваться от накопившихся слёз.

В одно дождливое утро осени стрелочник Платонов застегнув последнюю
пуговицу своего пальто, вышел из дома и пошёл мимо окна
полуподвального кабинета в здании вокзала. В окне стоял человек,
думающий о жене и жалеющий о дожде. Платонов прошёл мимо
станционного парка, в котором два года назад убили
стрелочника. Он скрылся в холодном дожде, чтобы не вернуться сюда
никогда.

Стрелочника Платонова нашли на другой день сидящим в поле на большом
пеньке липы. Он смотрел в землю и думал о том, зачем
переводить стрелки. Двое конвоиров, руководствуясь инструкциями и
предписаниями, ударили Платонова прикладами по спине и
поволокли в сторону западающего солнца. Последнее, что он видел,
это старика, который закуривал последнюю сигарету.

Поезд, на котором ехала Анна в сторону Москвы, остановился ночью
среди поля, потому как заехал в тупик из-за халатности
стрелочников. Анна вышла на прохладный воздух и долго стояла,
вглядываясь в чистое от дождевых облаков небо, она внимательно
смотрела на звезду, которая давно погасла, но ещё долго будет
посылать на землю крохотный огонёк.

На летние месяцы Андрей устроился работать пастухом. Уходил рано
утром и приходил, когда было темно. Валя встречала его на
пороге, они обнимались, и долго стояли так, улыбаясь друг другу.
Пока Андрей ел, Валя рассказывала новости городка, она
говорила о девушках, которые носили красивые кофточки и цепочки,
о том, что на центральной площади опять подрались мужики, о
том, какие дорогие украшения лежат в магазинах, которые
продают нужные и ненужные вещи. Тогда Андрей обнимал её, завидуя
сам себе из-за такой возможности, и представлял с ней
следующую весну, в которую она будет самой красивой и богатой во
всём городке. Да ну — отвечала Валя — я же просто так. И
Андрей обнимал её крепче, и замолкал в радостной уверенности
предстоящей весны.

Андрей боялся каждого дня, так как знал, что Валя скоро уйдёт от
него. Он подарил браслет из пятаков, который носил с самого
рождения с тем, чтобы в день своего ухода Валя повесила браслет
на дверь, не говоря ни слова. Тогда Валя выслушала его и,
обняв, назвала его дураком. Но каждое утро он просыпался с
тревогой, потому что сны, в которых снилась Валя,
заканчивались плохо. Да ещё этот машинист первого разряда, который
зачастил к ним летом. Ни Валя, ни Андрей не понимали зачем, он
приходит, но гнать его не гнали, потому что человек был
хороший и добрый и писал стихи, которые очень даже нравились Вале.
Как-то машинист первого разряда остался наедине с Андреем в
большой комнате, был вечер, заходило летнее солнце, поэтому
в комнате было красно. Я хочу забрать Валю к себе — сказал
машинист первого разряда — я хочу катать её на паровозе,
тратить на неё все свои средства, и читать ей свои стихи. При
этом гость пустил слезу и почесал в дырочку жёлтый носок
левой ноги. Андрей стушевался, подумал, что все эти сны не
даром, и неуверенно сказал, что скажет Вале.

Да уж, пожалуйста — сказал машинист первого разряда. Когда Валя
зашла в комнату, и узнала в чём дело, то несколько минут с
серьёзным лицом стояла по середине большой комнаты, утопая в
красном дыму пыли. Потом она рассмеялась и убежала на улицу.
Машинист первого разряда иного исхода дела и не предполагал, и
сделал это предложение лишь потому, что любил доводить любое
дело до логического конца. Таким способом он достигал
гармонии. Теперь он знал точно, что он дурной человек и поэт, и
что его идея об уничтожении себя нашла хоть какое-то
выражение. Да, я никто — сказал про себя машинист первого разряда, а
вслух сказал — в гармонии предел счастья и ушёл.

К ноябрю уже почти все мужчины ушли. Андрей уходил последним. Чем
ближе был день, когда он должен был выйти за калитку, тем
крепче Валя обнимала его и дольше целовала. Её уже мало
интересовали дела по хозяйству, и даже книги, которые она читала по
вечерам, ей хотелось без конца прикасаться к Андрею. Он же,
чувствуя излишнее внимание Вали, старался занять себя
вырезанием фигурок из дерева или большой задумчивостью, так как
считал, что за наивностью следует поддельность. Он и боялся
больше всего того, что Валя охладеет к нему, но будет делать
вид, что всё хорошо. Такое ему показалось в один из последних
дней, когда Валя очень долго не отпускала из своих рук его
шею. Тогда он мягко оттолкнул её и сел в углу большой
комнаты. Валя, почувствовав неладное, села на кровать включила
небольшую лампу с зелёным абажуром и стала читать книгу. В
комнате было темно. Андрей наблюдал за Валей из тёмного угла, не
веря в то, что они одни, и он может с ней поговорить и даже
прикоснуться к её колену. Он чувствовал себя так же, как и
год назад. Андрей смотрел, как Валя, увлёкшись чтением,
распутывает движением пальцев длинные чёрные волосы или как
покусывает их, проводя по губам, как вздрагивает она от его
взгляда, словно рядом стреляли, и смотрит в тёмный угол,
прищурив большие глаза. Наконец, Андрей не выдержал своего тёмного
пребывания в углу и сел рядом, выключив свет.

Я встречу тебя в своём белом платье — сказала Валя, когда Андрей
укладывал вещи. Брюки, рубашку и носовые платки. Он старался не
говорить, потому что сильно волновался. Руки его тряслись,
и ноги, казалось, опять становились пустыми. Через полгода
мы заживём — повторял он время от времени. А, может, ты не
поедешь — сказала Валя, ещё не до конца осознав, что будет.
Андрей шнуровал сумку и виновато улыбался. Когда он вышел за
калитку, и пошёл вверх по утренней тёмной осенней улице, то
ни разу не оглянулся, на стоявшую у порога Валю. Она хотела
его догнать, но подумала, что это будет плохо.

Она зашла в дом, села за стол и осмотрела большую комнату. На стене
висели поломанные часы с жёлтой стрелкой, вразнобой висели
картинки многоруких людей, людей со светящейся головой и
обычных людей, над кроватью был повешен кусок серого полотна с
тигром, разукрашенного в чёрную и красную полоску, на пыльном
подоконнике лежали апельсиновые корки, а среди них
человеческие фигурки из дерева, на окнах висели небольшие белые
занавесочки, украшенные по краям вышивкой. Валя вдруг поняла,
что внутри её стало скучно и пусто.

Машинист первого разряда возвратился домой слишком поздно для себя.
Он решил сегодня не ложиться и писать стихи. Во флигеле на
столе горела одна керосиновая лампа, и он почувствовал, что
это именно та обстановка, о которой он мечтал всю жизнь,
наконец, он почувствовал себя творцом. Он открыл тетрадь, в
которую записывал свои несвоевременные мысли, и вывел — судьба
это мудрость, а мудрость результат греха.

Машинист первого разряда знал, что сильнее страдания может быть
только идея, поэтому после позорного исхода из дома, где жила
Валя, он в ту же ночь принялся оформлять идею до конца. Вражда
— это орудие взаимности, но в жизни я не встречал
взаимности, тогда о какой вражде может идти речь — записал он дальше.
Опыт глушит жизнь, это верно — записал он. Потом Машинист
первого разряда оторвался от напряжённых мыслей и огляделся.
Его вдруг пронизало ощущение свободы и мирового счастья, он
заспешил написать строчки, засветившиеся в его голове —
тёмная комната светит лампа где простота там и покой. После чего
он взял со стола чистый нож и ударил им себя в живот.

Через две недели после ухода Андрея, Валя узнала, что в её животе
кто-то есть. От этого ей стало чуть-чуть теплее, но ещё
тоскливее от скуки и ожидания. Целыми днями она сидела у окна и
думала, о том, как быть завтра, и что такое жизнь. Наверное,
жизнь это когда ждёшь — придумала она, но мысль эта не
привела ни к чему хорошему.

Пошёл снег, всё стало белым и простым. На улицу редко выходили
женщины и старики. Дети строили из снега дома, играя в своих
отцов, старики лежали на печах и курили папиросы, обдувая
вонючим дымом старух, а женщины плакали по ночам, потому что днём
плакать было холодно.

Всю зиму Валя спала, редко поднимаясь с постели, чтобы потолочь
зерно и протопить печь. Однажды мимо морозного дома проходил
свежий человек. Он зашел внутрь и увидел на кровати в большой
комнате спящую красивую девушку, укрытую тряпьём. Свежий
человек подождал, пока согреются запотевшие стёкла его очков,
подумал о том, будить или не будить хозяйку, решил не будить,
снял с себя пальто, накрыл им девушку, нерешительно погладил
свою белую бородку и ушёл.

В мае Валя проснулась, надела белое платье, которое пришлось в саму
пору по животу, посмотрела в треснувшее зеркало на чьё-то
худое и некрасивое лицо, и пошла на станцию. Она была рада
тому, как быстро прошли холодные дни, тому, что не
сегодня-завтра приедет Андрей. Она просидела один день на скамейке у
вокзала, смотрела на то как сходят с поездов усталые мужчины,
как радуются женщины, как прыгают по шпалам воробьи, как идёт
дождь, бьёт гроза, бьются друг о друга вагоны, распускаются
листья, подходит Андрей, воет гудок, зажигаются фонари,
бьют по лицу, кричит ребёнок, ползут крохотные насекомые, глупо
смотрят куры, кричат держи вора, покупают и продают, питает
справедливость порядок, наполняются песочные часы лунным
светом, подходит Андрей, смыкаются веки, следует за наивностью
поддельность, было тоскливо свежему человеку, падает небо,
раскалывается стена, разрубает чёрные ветки, искрят колёса,
ищут и не могут найти, встречают взаимность, проходит день,
проходит ночь, светит солнце, наступает жара, гладят белую
бородку, пронзает ощущение свободы и мирового счастья,
подходит Андрей, хромает стол, висит тигр, растут цветы, летают
шмели, клубятся красные пылинки, кто-то говорит, сидят одни,
идут далеко, проходят месяцы, уходят домой, подходит Андрей,
приходит сон, идут по ночной улице, пересекают путь голодные
собаки, их ведёт рыжий кабан, идёт с верхних веток синий
дым, боится подросток, ждёт свидания, молит, чтобы побыстрее
ушли собаки, возвращаются домой, теряют дом, хозяйничают на
огороде, ищут ботинки, не находят ботинки, идут босиком,
видят далёкий костёр, кто-то говорит, сидят одни, идут далеко,
быстро темнеет, брызжет костёр, поют непонятные песни, просят
бутылку с подтёками воска, пинают термос с жёлтыми
бабочками, подходит Андрей, кормят кур и собак, уплотняют дом на
подпорках, злятся, старательно выговаривают, рвутся швы на
белом платье, бьют по лицу, бьют по груди, бьют по животу, так
надо, опыт глушит жизнь, смеются, сжигают, радуются, подходит
Андрей, кричит ребёнок, греют воду, моют лица, укладывают
спать, плачут тихо и громко, несут, чтобы не опрокинуть,
кинуть, подходит Андрей, приходит Андрей, Андрей пришёл.

Андрей пришёл в село в начале сентября. Почти за год он исхудал, но
силу не потерял. В руках он нёс тяжёлый чемодан и был уверен
в том, что никого богаче в селе нет. Голодные завистливые
глаза из окон провожали его до дома, Андрей чувствовал их и
думал о Вале. Он думал о том, что может теперь не бояться её
ухода, что, наконец, сделает кому-то хорошо. В этом была его
правда.

В доме было прохладно, по большой комнате перекатывались жёлтые
листья, стол, часы, картинки, человеческие фигурки и
апельсиновые корки были покрыты пылью. На кровати лежали белое платье и
браслет из пятаков. Валя умерла в августе, во сне, под
чьим-то пальто.

Андрей Умрихин пошёл на Семенёк. Он долго просидел на берегу, думая
о том, что делать завтра, и что такое жизнь. Когда стало
совсем холодно и темно, он заснул, подложив под голову чемодан.
Проснулся под утро, когда почувствовал воду. Разливался
Семенёк в прежние пределы. Семенёк становился рекой. В тот день
всполошилось всё село. Сообща придумывали объяснение.
Сошлись на том, что сверху прорвало плотину, и тут же стали
снаряжаться на новую работу по восстановлению этой самой плотины.
Пришлые люди и Ной радовались тому, что наконец-то на
севере пошли большие дожди. В то время, когда все обсуждали
главную новость, Умрихин сидел в запертом доме, за столом в
большой комнате с зашторенными окнами и пересчитывал деньги.