Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

• Продолжение.
• Начало.

И вот теперь он стоит и спрашивает, можно ли ему просить у нее прощения.

Ты знаешь, что Том хороший хирург? Так бывает, когда имеешь подобные увлечения. Кто же может вылечить лучше того, кто навредил. В средние века хирургическое мастерство палачей ценилось высоко, потому что им приходилось вправлять вывихи и лечить раны, полученные при пытках. Случалось, что личным хирургом короля и королевства был палач. А за мастерство Тома я ручаюсь. У него собран великолепный инструментарий. Там имеются различных видов фетотомы, последнее изобретение науки. Там есть хирургическая проволока, которой на заре медицины ампутировали конечности. Проволоку накидывали петлей и скручивали до тех пор, пока она не упиралась в кость. Действенное средство, и это при том, что наркоз стали применять лишь в 1846 году. Впрочем, из всего разнообразия тебе нужны только венозные катетеры.

Чтобы понять динамику развития страха смерти, необходимо исследовать кровь.

Считается, что кровь искупляет грехи. Был такой обычай в Павии — всем богомольцам в церковные праздники на площади пускать кровь. Кровопускание или переливание крови считалось панацеей. Желая омолодиться, святой папа Иннокентий VIII приказал заменить свою кровь кровью десятилетних послушников. Кровь ему перелили, однако желаемое омоложение не произошло и папа умер вслед за детьми.

По сути же кровь можно назвать предателем и твоим осведомителем. Если дать крови выход, она станет медленно вытекать, оставляя тело на долгое умирание. Она несет в себе гормоны страха, концентрация которых будет тем выше, чем сильнее страх смерти и ближе кончина. Ты регулярно отбираешь образцы крови для дальнейшего исследования в лаборатории. Том следит за состоянием процесса. Он щупает пульс, делает массаж сердца, когда ослабевают мышцы, и не дает свернуться крови в катетерах. На этом месте его вклад в науку заканчивается.

— Молодец, Том,— говоришь ты.— Заслужил хорошую награду.

Ты вмазываешь довольному ассистенту двойную дозу героина. Все. Передоз. Какое-то время его ломает, но недюжинный кайф накрывает Тома ведром и роняет прямо в лужу жертвенной крови. Сцена и впрямь выглядит как ритуальное жертвоприношение. Распятое тело обескровленной девственницы. А под ней умирающий маньяк, захлебнувшийся кровью жертвы.

О, Высшая справедливость! О, Великая кара! О, Боже, я знаю, Ты есть!!

Ах да, забыл. Забыл рассказать тебе про Никитоса. К слову о Боге. Я не видел его давно. И вот однажды он появляется и сообщает, что поступил в духовную семинарию. Сколько я ни отучал его от мистической дури, так и не смог вытравить религиозную гидру.

— На тебя снизошло откровение? Ты уверовал в Бога?

— Да. Уверовал. Верую в Господа нашего во Святей Троице Единого, в Отца и Сына и Святаго Духа.

— А в диавола с бесьими тоже веруешь?

— Нет, в дьявола мне верить невыгодно. Теперь я его отрицаю. Бог сильнее сатаны. За веру в Него Он дает небесные блага, но главное, Он наделяет тебя земным могуществом. Правом обвинять и карать. Правом правого. Сказано: «Ныне предаст тебя Господь в руку мою, и я убью тебя, и сниму с тебя голову твою и отдам трупы птицам небесным и зверям земным». Понял, тебя даже обязывают делать то, что раньше ты делал тайно. Потому что Ему нужны такие, как я. Руками святых невозможно наказывать. Вспомни, и разбойника с креста Он взял с собой. Карающий меч Божьего гнева будем нести мы.

В общем, кончился Homo sapiens, человек разумный. Осталось религиозное животное. Мистика и агрессия. Вот где сидели все его аутодафе. Вот откуда страсть к «Молоту ведьм» и дотошности мартиролога. Потеряв в насилии утилитарный смысл, Никитос превратился в обычного садиста. А вскоре еще будет рукоположен в священники и станет воплощать свои садистские мечты с благословения церкви. И многому обучил его я...

— Ради такого,— продолжал Никитос,— почему бы не поверить в Бога? Разве сложно? Я же поверил, когда ты мне рассказывал об условных рефлексах...

— Как же обет безбрачия? Куда ты денешь свои извращенные фантазии?

— Что с того! Безбрачие еще не целомудрие...

...А вера еще не послушание. Знаем, хренов теолог! Однако этот сопляк меня вразумил. Ты его учишь, вдалбливаешь в каучуковую башку знания, надеясь на врожденный гуманизм, а он продает тебя за тридцать сребреников ради прокисшей, перезрелой религии. Религии таких, как он, извращенцев и садомазохистов, либо самоистязателей, либо перверсивных эротоманов. Исповедь и епитимья не что иное как эротическая игра, где один добровольно унижается, открывая свои низменные желания и грешки, а второй наказывает его. Любя и проклиная. Потому что уже в основах христианства заложено это половое влечение. «Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю». Откровение Иоанна Богослова, глава 3, стих 19.

Христианство антигуманно, так как поддерживает инстинкты самолюбия. Корысть она подменяет духовным стяжательством, а тупость — резиньяцией. Пути Господни неисповедимы... Проповедь зажравшегося эгоизма! Возлюби других как себя! Они и любить-то способны лишь пресытившись собой. Христианство паразитирует на звериной ипостаси человека. Оно приручило ненависть. Проклятье грешникам... кровавое отмщение... Мерзость! Какие подробности порой смакует Библия!

Священники торгуют семью Таинствами как НЭПманы-ростовщики. Монополия на продажу душ, прибыльное дело, не правда ли? От клиентов нет отбоя. Но в их душах мы находим одну из самых гнусных малоинтеллектуальных фобий — страх суеверия. На таких даже скучно экспериментировать. Ты лишь даешь ему повод, как он уже сам портит себе жизнь.

И главное, никто не волен прощать! Прощение это забвение, а забвение это предательство. Никто не прощает предательства. Никто! Крысы заживо раздирают сородича, если учуют на нем чужой запах. Волки обрекают изгоя на голодную смерть. Они не пускают его к общей добыче, скалясь, когда он по-щенячьи скулит и подлизывается.

А меня предали все! Мною удобно заткнули зад. Обсосали словно оболочку пилюли. Мне всунули в глаз бревно, чтобы самим остаться чистенькими. Прикрылись благородством, идиоты! Святош из себя вообразили. Решили поиграть в чистоплюев, а на меня повесить всех ваших грязных собак. Только забыли, чьими руками все это делалось? Руками тугоплавких недоносков, кем вы являетесь и будете являться миру и впредь. Потому что благородство для вас так же нелепо, как альтруизм. Потому что и любовь, и веру вы можете измерять только силой своего оргазма!

Вы предали не меня, а идею, которую я вам открывал. Идею гуманизма! Я исследовал агрессию и страх затем, чтобы изменить людей. Понять причины и избавить человека от этих язв. Я хотел сделать человека свободным от ненависти, но в то же время нравственным. Да, нравственным! По-человечески нравственным. Ведь нынешняя государственная или религиозная этика лишь приспосабливает ненависть, подавляет или сублимирует ее в, скажем, гражданский долг, но не уничтожает. Современная нравственность — это дрессировка животных инстинктов. А я искал для человечества свободу от рабства тварности. Я почти нашел ответ, но вы, ублюдки, вы воткнули мне в живот нож предательства!

И под конец — та, которую считал единственной в жизни, плюнула в меня и заявила: «В тебе нет ничего человеческого!» Она пришла и заявила: «У нас будет ребенок!». Она, видите ли, залетела и считает себя вправе судить о моей человечности. Она, кто всю жизнь не могла понять различия между поэзией и некрофилией, рассуждает о моей человечности! Сучья психология! Она привыкла определять за других смысл жизни. Теперь добралась и до меня. Я лучше вырву ей яичники, чем дам себя сожрать. Я ненавижу беременных самок. Предательство у них в крови. В приступе безумия они могут загрызть собственных детей. У них даже в матке растут зубы. Сходите в анатомический музей для доказательств.

А если меня предали все, то стоит ли им желать добра? И если нету больше цели, то не лучше сдохнуть, моя кровавая Mary, среди них, среди холодных трупов медуз, которые хотят и умеют в жизни только самодовольно рыгать? Ты же выше всего этого, правда? Помоги мне. Поиграй с моей смертью...

Когда я замолчал, в зале пошел одобрительный шепот. Зрители любят уничижение, а тем более посетители «Пожирателя трупов». К этому монологу я подготовился заранее и теперь стоял опустив взгляд в паркет и ждал выступления Mary Jane. Сегодня был ее день. Собственно, последние фразы я говорил обращаясь к ней. Это был решающий момент. Ей предстояло уговорить меня умереть!

Но Mary Jane все молчала, и кто-то уже начал нетерпеливо кашлять, запивая вином остывающий антрекот.

— Ну же, давай,— прошептал я.

Она подняла на меня опухшие от слез глаза и тихо спросила:

— Почему ты здесь?

— Я разуверился в людях. Я разуверился в бескорыстии человека. Разве этого мало?

— Но почему ты пришел ко мне?

— Ты смелая, пока тебя не касается выбор. Пришло время показать настоящую драму.

— Зачем?

— Пора решать, стоит ли мир надежды на оправдание или же все это пародия, и совесть и человечность — все это фуфло, и ты и я — мы всего лишь мерзкая мутация живородящих. А ты, в кого я верю, последняя, кто может опровергнуть бездарность человека. Докажи этим свиньям, что не ради сладострастия живут их паршивые тела, а есть высшие понятия жертвенности и бескорыстия. Пожертвуй личным счастьем для моей веры в человека, ради долга, ради своего принципа. Убей любимого красноречием, докажи мне, что ты лучше их всех.

Она дышала, будто глотала расплавленный свинец. Ее руки, ее помощники мрачному ее вдохновению, бессильны были побороть друг друга в сухих щелчках суставов. Это была уже не та Mary Jane, которую тут знали все. Она была классический пример первобытного на лице отчаяния. Страх парализовал ее глаза. Боль растянула губы.

Теперь, здесь для нас решалось многое. Ценой моей жизни ей предстояло выбрать, с кем она. Со мной ли, отринувшим последние жалкие уступки, со мной ли, стоящим на сцене «Пожирателя трупов», или с ними. Ей предстояло решить, в силах ли человек бороться со своими слабостями и переступать, если нужно, через личный интерес ради бескорыстного альтруизма. Может ли человек жертвовать всем не для себя, а для другого человека. Она была в ответе за всех, единственной из всех, от кого я ждал ответа.

Закрыв пальцами бледность щек, Mary Jane стояла на сцене рядом со мной и все еще молчала, и все, все вокруг ждали ее решения. В зале даже перестали жевать, захваченные происходящим. Прыщавый официант застыл неуклюже на полпути, проливая на рубашку соусник. Тапер забыл название нот и, пьянея, глупо улыбался на нас. В безмолвие, в келейную тишину сгустился воздух ресторана, куда слетаются пощекотать себя зрелищами, насытившись ими в жизни.

— Я не могу...— хрипло произнесла Mary Jane и шагнула к ним.

Вокруг захохотали и засвистели, а тот, кто запивал вином антрекот, бросил в сердцах его в Mary Jane вместе с вилкой. Ей кинули в ноги полотенце и столкнули на пол. Всеобщее презрение обрушилось на нее; — еще бы, они наблюдали падение богини. Прожженные бесстыдники линчевали любимицу, которая покоряла сердца бунтарством, а теперь отступила от своих принципов. Они унижали ее за малодушие, проявленное к ним, обманутым в идеале, словно куры — выклевывая глаза.

Передо мной рушился последний оплот веры в человека. Больше не было в мире бескорыстия. Ненависть и эгоизм были повсюду, куда бы ни обращал я взгляд. Пороки были не просто заблуждением ума, они были его сущностью. Мои доводы для них значили все равно что заговор на воду против чумы. Их не распятием, их хлоркой надо было вытравливать, как плесень. В моем стремлении изменить человеческое мировоззрение я терял надежду. Я презирал людей, взирая на них со своего эшафота, и как пророк рождал миру грозные проклятия:

— Пал, пал Вавилон, великая блудница, сделался жилищем бесов и пристанищем нечестивцев! Проклята земля, родящая безумцев, ибо в безумии сгинет! Проклята денница, дающая пищу тварям, чрева своего угодникам! Женщина, проклята ты и черви в чреве твоем не знают спасения. Ныне стал человек сам себе вор и убийца и нет больше человека...

Но я не сказал этого. Довольно было с меня театра кукол.

Природа — великий циник. В начале сентября 1922 года она двое суток сыпала на головы жителей Шалон-сюр-Саон дождь из белых лягушек. Лягушки прыгали на шляпы прохожих и зонтики пугливых дам. Они забирались в квартиры, в алтари церквей и в молочные котлы сыроварни. Наконец, эти жабьи отпрыски на несколько недель отравили город невыносимым смрадом. Как хорошо я это себе представляю! В каких красках я рисую застывший на лицах мистический ужас и неподдельную брезгливость! Когда в какой-нибудь самодостаточный буржуазный быт вторгается нечто мерзкое, люди, бывшие до этого вправе карать своим этическим и эстетическим судом даже творения природы, теперь беспомощно жмутся друг к дружке, не смея и роптать из-за религиозных предрассудков на природную провокацию. Природа издевается над людьми. И это ее законное право! Можно ли простить того, кто предал всю эволюцию разума начиная с хемотаксиса инфузорий, доказав себе свою никчемность? Она миллионы лет совершенствовала механизмы восприятия и анализа окружающего мира, она низводила в вечность тупиковые ветви прошлого ради одного лишь вида и только затем, чтобы венец творения отверг природный смысл жизни, подменив его ценностями даже не вида, а индивида. Превыше всего он поставил счастье человека, а не человечества. Он создал субъективные критерии нравственности, приравняв ничтожество и посредственность величию и гениальности. Нужно ли пытаться делать добро, когда его уже давно нет в первоначальном, общечеловеческом виде, а во главе угла счастье эгоцентризма? Ведь человек подменил основы нравственности, заранее себя оправдав.

В Атлантическом океане, вблизи берегов Венесуэлы есть остров-лепрозорий, куда насильно ссылают больных проказой. Это замкнутая и отвергнутая всеми цивилизация с анархическим управлением и безнаказанностью. Попав туда однажды, люди узнают, что ад, из которого нет обратной дороги, существует. Там каждый за себя и если ты не сгниешь заживо, то тебя задушит сосед за похлебку или со скуки. Никто не остановит твою руку. Правительство Венесуэлы позаботилось даже отчеканить для острова собственную валюту (с квадратным отверстием), чтобы создать полную видимость суверенитета и предотвратить распространение заболевания. Оно отделило водой от себя общество изгоев, решив, что изгнание гуманней уничтожения. Что не считаясь с унижением, зная о своей неизлечимости, всякий калека станет цепляться хрупкими ногтями за жизнь, пусть ради горсти маиса и пинка сердобольного санитара. Когда человечество выблевало проказу, оно определило новую мораль. Наказание дается не за преступление, это лишь волчий билет, который выписала тебе бацилла Гансена! За какие грехи наказаны изгои? И я скажу за какие... За будущие! Им дано право преступления. Право убивать, грабить, насиловать и уничтожать. Наказание предопределяет преступление! Моральные установки действуют, пока вера в справедливость поддерживается верой в наказание. Но возможна ли большая кара за преступление, совершенное в аду, в царстве вечного проклятия? Нет! Оно не наказуемо. Именно так. Страдание дает право на грех. Вот нравственная сентенция, которую вывело для себя человечество.

В том, что мой эксперимент с Mary Jane оказался неудачным, виновато это заблуждение и то, как исступленно она его доказывала. Человек забирает то, что принадлежит ему по праву страдания.

В конце концов она наказала сама себя. Я слышал, она плотно села на иглу. Наверное, поэтому у нее был выкидыш. Но могло статься, что ей выскреб матку какой-нибудь подпольный коновал. В любом случае кусок мяса до сих пор блуждает в половых путях канализации, не находя вечного успокоения. Общество порешило не хоронить людей до 196 дней от зачатия. Потому что эмбрионы напоминают им лягушек. Короче, очередной социальный бред. Стоит ли это иронии?

Но неужели ничтожество человека столь очевидно, что превратилось в аксиому? Кастрировать хотя бы элементарную трусость невозможно без хирургического вмешательства. Вся долбаная аморальность засела в физиологии как черви в печени, и условности поведения лишь распределяют роли в вакханалии чревоугодия — неутолимой жажде глотка крови, куска плоти, укола героина. Нет оснований быть человечным. Альтруизм сродни суициду. Любая тварь трясется за свою шкуру, забывая о потомстве. Продолжение рода для нее — возмездие инстинктов.

За долгую практику моих исследований я часто сталкивался с отклонениями в поведении людей. Как-то раз мне пришлось поломать голову над невропатологией одного горбуна, совершенно не чувствовавшего боли. Казалось, что все эмоции этого уродца вместе со страхом как предчувствием боли недоступны нервной системе. Раз нет боли, нет и страха, думал я. Когда я спросил его, чувствует ли он свою смерть, горбун ответил: «Неважно. Ты воображаешь себя всемогущим дьяволом? Ты можешь заставить меня унижаться, вымаливая свободу, а можешь заставить умереть в этой нелепой позе. Ты можешь даже залезть в чужую душу, ты имеешь право ненавидеть всех. Но вот что никогда не покорится тебе ни силой, ни внушением — твоя сущность. Ее ты не сможешь изменить. Помяни мое слово. Тогда ты поймешь, что такое низость и бессилие...»

Так значит это тупик? Человек бессилен перешагнуть через инстинкты и освободиться от рабства агрессии? Мне осталось экспериментировать только над собой. Мне нужно было победить демона ненависти и страха.

И я пошел туда, куда днем не решаются ездить трамваи и где ночью уже никого не испугаешь криком. Я пошел в клоаку человечества, в притон блатного мира, в самый его центр, в кабак. Я отыскал среди всех главаря, чтобы подойти к нему с символом человеколюбия — поцелуем. Я поцеловал его в губы! Так Христос лобызал Магдалину, отпуская ей прелюбодейство. Так срывают с губ любимой долгожданное признание. И я уже решился простить его прегрешения, когда он, скаля коричневые клыки, произнес:

— Ах ты, пидор, сейчас ты со своей жопой расцелуешься...

Во мне нет ненависти к блатным ублюдкам. Во мне вообще ничего нет, кроме едкого натра в облатке аптекаря. Его я держу в кармане для моих врагов. Но сильнее щелочи моя воля. Я стою посреди воровской малины в доказательство всем, что моя воля выше страха.

Он смотрел на меня удивленно, почти не издеваясь, раздавливая где-то на стекле мозга кровавую муху. Я видел его взгляд, я сотни раз видел его прежде в зеркале, но теперь он принадлежал ему. Месяцы упорной работы воспитывали и приручали испепеляющую жестокость моих зрачков. Взгляд, умеющий уничтожать методично, как это делают безликие фермеры, забивая кнутом лисицу. В животном мире упорный взгляд в глаза является признаком неприкрытой агрессии. По сути, большинство стычек заканчивается этим взглядом, проигрывает тот, кто отводит глаза в сторону. Я умел превращать верзил в подхалимов. Но сегодня право на агрессию я отдал ему. И это не была капитуляция, просто сильнее любого взгляда на дуэли добродушный смех в лицо. Тупой злобе нечего противопоставить смеху. Я захотел, чтобы в злости его не нашлось доказательств больше, чем предложил мой смех. Поэтому я принял вызов, чувствуя, как внутри разгорается потухший огонь азарта. Его кодла замкнула меня в кольцо так, что я остался с ним один на один...

И я понял, почему среди них он имел власть Можно принимать игру взглядов всерьез или шутя, но любой взгляд в глаза скрывает беспощадную ревность соперников в любви к одной — распутной и равнодушной любовнице — к жизни. Нет желания сильнее, чем быть ее единственным и желанным любовником. Ради интимного обладания ею, мы обращаем любовь в неизлечимую муку ревности, ненавидя всех. Убивая, мы признаемся ей в любви, умирая, умираем во имя любви. И я увидел то, чего никогда не мог найти в зеркале, сколько ни тренировался,— в глазах его я увидел безразличие к собственной жизни. Его взгляд уничтожал даже свою жизнь, словно взгляд мертвеца. Взгляд ненавидящий свою жизнь. И он открыл мне смысл, и я ужаснулся этой пропасти. Я испугался...

Но прежде, чем я почувствовал стальной удар в печень, моя рука успела кинуть ядовитый порошок в мертвые глаза победителя.

Да, он открыл мне смысл. Победить ненависть можно только ненавистью. Возненавидеть себя, как ненавидишь других! Если в душе осталась одна лишь ненависть, значит смысл жизни в том, чтобы ненавидеть жизнь. Но жить при этом, жить, ненавидеть жизнь и жить! Потому что если жизнь подобна пытке, то самоубийство это взятка палачу. Если у тебя не осталось ничего кроме ненависти, если это твоя единственная категория морали, то ненавидь ненависть, ненавидеть себя!

19