Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

Начало.

Итак, приступим к исследованию.

Первое. Материалы и методы. Тела, подвергаемые опыту, соединяются с электроконвульсатором. Простейшая электрическая цепь, включающая реостат и конденсатор. Английский физиолог Роберт Хук использовал для этих целей стаканную батарею Волластона. Но во-первых, теория животного электричества, которую он проверял, уже устарела и интересна теперь только историкам науки, а во-вторых, эксперименты свои он ставил на человеческом трупе. Хук купил его у висельника (в Англии осужденные на смерть имеют право торговать своей собственностью-телом) в надежде оживить беднягу, но в результате труп лишь выкатывал глаза и корчил гримасу. Мы же используем живое тело.

Дожидаешься, когда старуха выползет на лестницу. Здесь она кормит какой-то тухлятиной приблудных псов, отчего запах и ненависть соседей возрастают пропорционально. Вставая на проволочный коврик, она замыкает цепь. Ты увеличиваешь силу тока...

Второе. Результаты исследований. Представь себе неистовую дробь барабанов в руках. Судорога — когда тебя парализует 300 раз в минуту. Мышцы лица при этом сводит маской безумия, а тело лишается воли. Как будто в тебя вселился легион бесов, желающих все одновременно. Это и голод, и вдохновение, и страх, и оргазм, и дефекация.

Старуха трясется всем телом, но еще стоит. Она тужится кричать, вместо слов выходит дробное: «Э-э-э-э...». Волосы у нее топорщатся. Наконец тело теряет равновесие и грузно падает на лестницу...

А теперь переходим к дискуссии...

Это был сердечный приступ. По крайней мере, так написали врачи. Любое лечение имеет побочный эффект. Не следовало Никитосу увлекаться реостатом. Впрочем, иная смерть не больше, чем эвтаназия. Пока она остывала, я сварил у нее на плите хороший дозняк, вмазался и вышел наблюдать.

Поразительно, как четко у нас отлажена система утилизации. Работает словно цепная реакция. Как говорится, гиены видят, куда летят грифы. Старуху сперва обворовывают соседи. Просто, перешагивая через нее, выносят самое ценное, прежде чем вызвать труповоз. Затем ее подбирают врачи. Клещами они выламывают золотые зубы и фаланги с перстнями. Патологоанатомы, экономя на захоронении хирургических отходов, нашпиговывают тело, так что закапывают ее с чьей-нибудь опухолью или ампутированной ногой. В конце концов, домоуправление мягким нажимом химического карандаша вычеркивает ее из списка жильцов, оставив банальный прочерк в графе «цель убытия». Спекулятивное бессилие бюрократизма. О, несчастные! Что вам стоит написать, к примеру, «отбыл постигать бесконечность».

Дед моей Mary Jane постиг вечность еще при жизни. Когда старик впал в маразм, то потерял и память, и порядок летоисчисления. Для него не было более вчера или завтра, осталось лишь состояние бесконечного сегодня. Существование вне времени он воспринимал как ординарное явление. Его не удивило бы, если проснувшись он вдруг оказался бы в богадельне графини Гольдманн или же нашел себя истопником при артиллерийском гарнизоне Его Императорского Величества. Такие анахронизмы его не волновали. Он надел бы валенки и пошел топить баню для господ офицеров.

Старикан блуждал где-то за временем. Он был вечен. Потому что вечность находится не в прошлом и не в будущем, как принято считать. Вечность — это бесконечное настоящее. Это бесконечный миг, лишенный причины и следствия.

Свой гроб, с наивной заботой сколоченный когда-то, выверенный по росту, вечный старик стащил в хлев и поставил яслями для свиней. Свинство, он забыл о своей смерти! Хоронить его пришлось вместе с запахом отрубей.

Смерть! Смерть. Блаженство для мертвых. Смерть — это подлинная религия. Это гармония мира. Смерть — первозданное состояние материи и вместе с тем явление окончательное. Это не причина, однако с нее все только начинается. Ведь если воспринимать ее не как отсутствие, а как присутствие, как status quo ab incunabulis ¹, то и жизнь окажется одной из форм смерти, этапом достижения гармонии. Наслаждение умиранием формы, предощущение себя творцом этой гармонии и есть основной мотив эстетики разрушения, эстетики умирания, эстетики разложения. Эстетики, которую проповедуют Том и Mary Jane, каждый в своей области. И люди, не так же ли они поступают, храня коллекцию гипсовых масок смерти, не ради ли того, чтобы наслаждаться в памяти исчезнувшим совершенством? Ведь услада ревнива.

Один философствующий прыщ, из тех, кто считает себя апологетом зла, прячась в показную добродетель, назвал меня недобитым декадентом. «Друг мой,— поучал он меня,— истина глупа и вот уже столько лет неизменна. Не стоит быть мудрее. Есть всего одна реальная ценность — это страдание. В мире нет наслаждения, то, что мы принимаем за него,— это наименьшее страдание. Лишь оно не иллюзорно, друг мой...».

Я говорил, что ненавижу самоуверенность философствующих прыщей? Я ненавижу ее больше, чем тупоумие пьяного быдла. Такой прыщ ступает по земле вальяжно, показывая превосходство, а на поводке ведет такого же самоуверенного и надменного фокстерьера. Он доволен собой и своим страданием. Не глупо ли? Философ должен держать в руке маузер, чтобы защитить свою мысль от других философов. Что же, показать ему всю поэзию страдания?...

В 1911 году французскими учеными Пьероном и Лежандром делались попытки изучения «ядов утомления». Для этого собакам не давали спать, привязывая их на короткую веревку. Собака рисковала быть задушенной, если пыталась лечь. В таком состоянии бодрствования их держали до одиннадцати дней, потому что на двенадцатые сутки животное обычно околевало от бессонницы. Желание сна было настолько сильным, что пересиливало инстинкт самосохранения.

Его фокстерьера мы держали в гаражах восемь суток. Все восемь суток Никитос ухаживал за ним, кормил его телячьими сердцами, которые воровал на скотобойне. Он убирал за ним дерьмо, а когда собака готова была упасть в обморок, капал ей на нос нашатырного спирту. К концу фокстерьер потерял и гордость, и аппетит. Он уже не только не огрызался, но готов был лизать руки за какой угодно сон. Тогда мы его отвязали. Пес свалился и тут же заснул. Животное, которое лишено воли, напоминает плюшевую игрушку. Болевой порог почти отсутствует.

Все было устроено прекрасно. Утром девятого дня, потеряв надежду найти пса, самоуверенный прыщ вышел из дома и, пристраивая геморрой поудобней, уселся в машину, не заметив под колесом самое счастливое из спящих животное. Проснуться тому суждено было лишь в момент смерти. Фокстерьер взвыл, ловя пастью кислород, а затем издох на руках своего хозяина и убийцы...

К тому времени я мог уже доверять Никитосу сложные эксперименты, с психикой человека. Поскольку это более тонкая материя, то и оперировать здесь надо с особенным подходом. Первоосновой чувств является ненависть, которая в зависимости от силы отражения становится либо страхом, либо агрессией. Следовательно, зная механизмы воздействия, можно легко ею управлять. А этим-то механизмам я и обучал его.

Обезьяну бьют по запястьям хлыстом, пока она не научится отдавать честь государственному флагу. С людьми проще, они понимают уже со второго раза. Третьего ждут с нетерпением, радуясь своей сообразительности и упокаиваясь под защитой условного рефлекса. Правила игры, вот что им нужно. Вовремя меняя игру, мы превращаем потенциальную энергию толпы в кинетическую. Энергии толпы мы даем вектор. И толпа действует: она линчует или бойкотирует, воюет или мародерствует. Толпа следует правилам, которые мы ей предлагаем.

Никитосу случалось заработать похвалу. Он ссорил до ненависти друзей, и не подозревавших о существовании Никитоса. Он внушал человеку чувство собственного отвращения, доводил до того, что человек заканчивал день бенефисом в «Пожирателе трупов».

Однако что-то выходило из-под моего контроля и терялось в обоюдном непонимании. К примеру, его факультативное исследование истории человеческих истязаний, с собственными дополнениями и примечаниями, которые начинались словами: если в ржавую трубу поместить тело и пустить с высокого склона, то тело сотрется при вращении, как об точильный круг. Он собирал повсюду из книг эти мерзости и даже записался в публичную библиотеку, отчего родители его, знакомые с азбукой лишь по рассказам, воспылали к сыну трепетной любовью и уважением. Больше всего Никитоса восхищало китайское умение работать с телом. Делалось это со свойственной жителям Поднебесной поэзией. Они проращивали бамбук в сердце, они пели гимны Будде, пока крысы выедали у человека солнечную чакру Манипура. Никитос штудировал «Молот ведьм». Настольной книгой у него лежал многотомный труд — «Жития святых». Когда я спросил о предназначении этих фолиантов, он с горячностью религиозных фанатиков принялся мне доказывать мудрость святых истин книги и под конец зачитал из нее:

«Страдания святого мученика Вианора.

Святой мученик Вианор был родом из Писидийской области. За исповедание веры во Христа он был схвачен и заточен в темницу. Его сперва жестоко искололи ножом. Потом повесили и стали строгать и жечь раскаленными железными молотками, затем выбили ему зубы и после всего отрезали уши. Потом просверлили пяты, выкололи правый глаз, содрали с головы кожу и, наконец, отсекли голову»...

— А ведь такое читают в каждой церкви! И ты знаешь, как очарованно они это произносят! Какое умиление страданием! Еще бы, тебя разве не впечатляет последовательность действий?

— Не забивай себе башку целлюлозой,— сказал я ему. Не хватало только, чтобы и он со своим свиным рылом принялся рассуждать о прекрасном. Священно-мученическое наслаждение страданием Никитос сможет оценить лишь телесно, ибо души не имеет, а до эстетствующего садизма моей Mary Jane он не дорастет никогда. Тут надо быть поэтической личностью.

С Mary Jane я познакомился на вечерней сессии в ресторане «Пожиратель трупов». Это единственное в своем роде место, где с выгодой пользуются узаконенным правом суи- и медицида, и куда я ходил один. Я не интроверт, однако иногда меня тошнит от людей. Тошнит от их пошлости. Ты знаешь, когда пропали кольца Сатурна, эти дураки побежали покупать спички и мыло, ожидая падения колец на землю. Вот она, мудрость профанов. Поэтому одиночество — вынужденная мера против общения с пошлостью. И вот когда ты уже близок к просветлению, когда тебя колбасит от самоофигительности, к столу подсаживается какая-то шлюха и требует заказать бифштекс.

— И обязательно с кровью,— прибавляет она.

— Каннибализм — удел голодных самок. Жри, вот кровь и плоть моя.

Она показалась мне примитивом. Об этом говорили черты лица. Пока она раздирала зубами мясо, я изучал форму глаз, носа и ушей. Затем этот вампир заказал еще, потом еще, и я начал подозревать, не работает ли она здесь консоматриссой. Цены в этом заведении позволяют держать целый штат от священника до дежурного мизантропа, помогающего артисту достигнуть экстаза.

Для исполнения лебединой песни к услугам артиста было предоставлено все, начиная с бритвы и кончая цианистым калием и малазийскими щетинохвостами, яд которых вызывает галлюцинаторный бред и конвульсивную смерть. Эволюция самоубиения идет в ногу с прогрессом.

Обычно сеанс выглядит так. Объявляют героя вечера, тот поднимается на сцену и выносит все, что наболело. Дальше он выбирает орудие самомщения и под внимание публики кончает с собой. Если он не может решиться, то ему помогает профессиональный пессимист, который убеждает логически и эмоционально.

— Кто ты, отрок? — сказала она, кончив с едой.— А впрочем, мне насрать. Когда ты чувствуешь смерть, тебе уже ничего не надо знать. Смерть всегда пробуждает аппетит и вдохновляет. При виде смерти я пишу небесные стихи.

Она представилась. Mary Jane. За ее голосом я услышал тапера:

— Какое музыкальное сопровождение выберете?

Артист выбрал Вагнера. Он поднялся на сцену, оглядел злобным взглядом зал и громко в него харкнул. (Заведение берет на себя возмещение морального ущерба.) Он начал уверенно с гневных выкриков, обвиняя в трусости и предательстве идеи, он фраппировал публику, перекрикивая нарастающий звук фортепиано. Но постепенно масштаб обвинений артиста стал сужаться, так что под конец он уже всхлипывал и жаловался на несчастную любовь.

Представление теряло вкус. Что может быть скучнее жалости? Артиста ждал неминуемый провал, когда вдруг на помощь к нему подоспела Mary Jane. Она выскочила внезапно, я даже не успел зевнуть. Театрально подняв подбородок, Mary Jane взяла с верхней ноты своего сопрано, словно собираясь разбить весь сервис в ресторане. У собравшейся публики вырвался испуганный вздох, а артист выплыл из марева охвативших его семейных образов. Взвыв, она принялась раскачиваться и, глядя глазами удава на обреченную почтенной публикой жертву, в ритм движениям произносить длинные гекзаметры пессимизма. Я видел, как она заводилась собственными словами и как во взгляде артиста едкой кислотой вскипало презрение. Выглядело так, как будто приговоренной к смерти была она, эта сумасшедшая Сафо, а не тот, кто стоял рядом с ней и с озабоченным видом палача выбирал оружие. Mary Jane плевала стихами отчаяния. Она выкрикивала ту смесь ненависти и обреченности, что зовется декадентской поэзией и находит сочувственное понимание в кругах пресыщенных жизнью негоциантов, фармазонщиков от скуки мысли, но плебеев на деле. Она владела их чувствами как укротитель наклоном головы повелевает душами влюбленных в него тигров. Ядовито смеясь, она сбивалась на экспромт, и тогда было слышно, как нервно щелкают костяшки пальцев. Она была в апогее вдохновения и вот-вот должна была снова завопить проклятия этому сраному миру, когда артист, заглатывая дуло револьвера, подавился и выстрелил в рот.

Вернулась она ко мне еще окруженная аплодисментами.

— Стая лицемеров! — махнула на публику рукой Mary Jane, снимая перчатки.— Бесчувственные скоты! Я им душу выблевала в тарелки, они и не поморщились. Ведь они меня даже не слушали. Им зрелищ надо. Скоты! Да они мертвее, чем он. Знаешь,— она затянулась папиросой,— что он мне перед смертью сказал? «Спасибо». Сказал и выстрелил. Истинное понимание чувств приходит лишь перед смертью. Хотя умер он скучно...

Ей нравилось доводить людей до самоубийства. Она верила, что смерть — единственный поступок в жизни, когда человек достигает истинного наслаждения. Она смотрела в лицо умирающего, ища в нем откровение. Чем мучительней были корчи, тем вдохновенней становилась Mary Jane.

Я прощаю ее глупость. Я прощаю глупость поэтов. То, в чем она искала вдохновение, гримаса смерти, это, как показали мои эксперименты, смешение мимики страха, отчаяния и боли. И паралич глазных мышц еще не повод говорить о прозрении. Ну да это все фуфло.

Короче, мы с ней сошлись. Мы были что называется two into one. Мы одновременно заболевали венерическими геморроями. Одновременно могли ссать в толчок. Мы ходили в одинаковых ботинках и обували не глядя где чей. Когда я телефонировал ей на номер, набиравшийся словом «осень», Mary Jane безошибочно определяла то, что я хотел ей сказать. В ответ на мои эротические претензии она подарила мне кружку Эсмарха для профилактики воздержания и как символ мужской сущности.

Однажды она сказала мне:

— Я видела Тома. Знаешь, он шел в больницу с цветами. Радостный. Я никогда его таким не видела. Кажется, он влюблен.

Чтобы Том был влюблен? Чтобы бесчувственная туша, желающая только обдолбаться, а обдолбавшись крошить морды и насиловать с особым цинизмом, могла влюбиться? Да в нем и природой не заложено испытывать эту патологию страсти. Однако Том был действительно влюблен.

— Не могу пересилить себя,— сказал он мне тупо улыбаясь.— Я хочу видеть ее каждую минуту, хочу просить ее прощения, если можно.

Ситуация менялась кардинально. Хрен с ним, с Томом, просто открыл новую ипостась похоти, меня насторожил его выбор. Я знал, о ком идет речь. Она была последней моей пациенткой. Том тогда был в хорошем настрое. Вызвался самостоятельно доставить ее в больницу. Это значит, он нес ее на руках, ждал в каком-нибудь подъезде, пока она начнет приходить в себя, и все время рассматривал. Тогда-то, следовательно, и влюбился. В больнице сказал, что нашел ее возле фонтана. Она вряд ли что-либо помнит. Но если он полезет со своими извинениями, если она снова услышит его вонючее похотливое ржание, то обязательно вспомнит не только его, но и меня...

¹ Положение, существующее с самого начала.