Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Ядвига и телефон

Бе шудо нера грудо*

Алло, Ядвига умирает.
Ей срочно требуется врач.
Она цвета не различает
И сердце прыгает, как мяч.
Ей в телефоне ничего не слышно,
Она сегодня никуда не вышла.
А во дворе висит ее белье,
Никто его не снимет за нее.

Ядвига умирает, как часы.
Ты знал ее, вы долго жили вместе.
Я говорил, заговоришь ли ты,
Придешь ли ты на Щорса № 200?
Ядвига ждет, она дрожит и плачет,
Она сказала, ты ее спасешь.
Какой-то ангел под окном маячит,
Она подумала, что это ты идешь,
А это ангел смерти, черт возьми.
Какие шутки, если жизнь опасна.
Гони тоску и лень свою гони.
Ядвига умирает ежечасно.

Она уже лежит на телефоне.
Четыре кошки бороздят квартиру.
В запасе узкая полоска света.
Какая узкая полоска мира.

Овощи

А вот и моя жена.
У нее две ноги и каждая из них длинна.
Спускаясь по лестнице, держась за перила,
Она иногда взлетает — проверяет силы.

А когда из троллейбуса выходит на тротуар,
За нею катится необъятный шар.
Шуршит сеном, репьями, прошлогодней листвою.
Она спрашивает: «Что это такое?» А что это такое?

Я умен, хитер, вчера ходил за пивом.
Какая-то баба назвала меня чертовски красивым.
А я не взглянул на нее. Вы представляете, даже не взглянул.
Мне намедни приснился туманный аул.
Все бы хорошо, да на берегу Белого моря.
Со мной аксакал спорил. И я его переспорил.

Ух ты! Опять моя жена.
Наверно, с покупками — пойду взгляну на

Огромную картошку,
Моркови полкило.
Я в юности окрошку
Любил, но все прошло.
И мыслимо ли это?
Над сумкой овощей
Увидел я поэта
Совсем других вещей.

Штиль

Доберешься до хутора — и уже осень.
Ленивые кошки говорят по-жмудски.
И чем изящнее во дворе изгибы сосен,
Тем молчаливее дети и богаче закуски.

Отведав угря только что из коптильни,
Выслушав старика, пережившего бурю.
Я начинаю прощаться и говорю, что Вильнюс
Не идет ни в какое сравнение с вашим Бубуле.

Меня провожают две прохладные женщины.
Держатся за руки, как сиамские сестры.
Я представляю: они голые и уменьшенные
Молча пропалывают необитаемый остров.

...Ночью иду к морю самой медленной из дорог.
Раздеваюсь у коряг, сложенных в штабель.
Вода ледяная, палтусы выскальзывают из-под ног.
Посередине земли застыл пограничный корабль.

Роман

Ну и замечательно, в чашке заварен чай,
Кленовые листья в стакане стоят у окна.
Такая толстая книга, хоть совсем не читай,
Но она шелестит и не может остаться одна.

Он, в поисках Шамбалы не спавший десяток лет,
Доказавший, что Аверс и Реверс дали начало людскому роду,
Изобрел пустоту и провел туда воду и свет,
И не подпускал никого к своему огороду.

Он говорил: во сне рыбы не видят блесну,
Баки заполнены, фары потушены, отхожу ко сну,
Вчера на таксиста Панина набросился эшафот.
Когда все закончится? Когда Достоевский помрет?

Она танцевала сама с собой, немножко пела.
Ходила голой по дому и ничего не хотела.
Пока в воскресенье, принимая ванну,
Не решила отдаться водопроводному крану.

Она говорила: нету Бога,
Чтоб дотянуть эту прозу до нужного эпилога,
Вот вы все бегаете, не оставляя следов,
Рисуете мелом стрелки, прячетесь в кусты,
Думаете, вас не видно? Ладно.
Когда я плачу, слезы мои чисты,
Душа невесома, а сердце прохладно.

А больше никого не было, не было, никого.
Проза двигалась и задвинулась глубоко.
Всякие там пассажи, вроде: кистеперая рыба, скрипя плавниками...
Жизнь — Марианская впадина с утопленными моряками...
И потому, нам вечно будет сниться
Амб-згара-амба, северная столица,
Упитанный домашний кот,
Что выполнил подъем-переворот.

Так подвинься ты, книга, — на своей кровати
Я и так помещаюсь с трудом, и места тебе не хватит.
Ветер раскрыл окно. Кленовые листья, растопырив фаланги,
Едут к обрыву, едут в граненой склянке.

Я, Сашка и она

...Что касается рыбной ловли,
Своими удочками, похожими на оглобли.
Мы умудрялись вытаскивать на этот свет
Таких рыб, которым названья нет.

Влюблялись мы вместе, потому что так было проще.
Райские кущи находились на окраине рощи.
Там она гуляла и, кажется, даже жила.
Кормила какую-то птичку крошками со стола.

Потом приходил ее дед и на столе играл в домино.
Другие деды проигрывали и переживали, как в кино.
Она возилась с куклами, не обращая внимания на
То, как мы прыгали с веток и кричали: война!

И мы ее разлюбили, потому что ни разу не спасли.
Она не поднималась на наши корабли.
Сашке подарили металлический саксофон.
Сашка взял на полтона выше и превратился в сон...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

...Пили грузинское вино, закусывали чем попало.
Где-то купались, а потом телебашня упала.
Снились шпангоуты и дуэльные пистолеты.
Я сидел на уроках физики по ту сторону света.

Да я и так узнал, какая она, сила трения.
Не такая уж сильная, приятная до одурения.
Утром влезал к ней в окно, мысленно сворачивал парашют.
Лежали тихо-тихо под одеялом, ждали, пока родители уйдут.

Как-то они вошли, я прикинулся муравьем,
Пролез между ее ног и похоронил там себя живьем.
Они спросили: ко второму уроку? Она ответила: ай!
Курили на кухне и пили чай.

У меня до сих пор осталось полчашки или больше половины.
Память всю ночь стрекочет, показывает картины,
А то и просто пятна с зернистостью фотопленки.
Вот новогодний салат пронесли, а дальше совсем потемки.

Это Бог вышел куда-то со своим фонариком вездесущим.
(Здесь должна быть строка, вроде тропинки, неизвестно куда ведущей)
Можно сплясать все, что неподвластно уму.
Шаг вправо не расценивается никак,
Шаг влево не приравнивается ни к чему.

А. П. Керн

Получил письмо, посмеялся и был контужен.
Бывает, женщину пригласишь на ужин,
Так она не то, чтобы много съест,
Но занимает большое количество посадочных мест.

Мужчина мыслит ферзями, а женщина всякими пешками,
Поэтому они мельтешат, размноженные перебежками.
Их голоса сливаются в ручейки, реки и далее в Каспийское море,
Если не набросишься сразу, так облажаешься в разговоре.

Вот и думаешь, если один в поле не воин, то где наша рать?
Кто бабу на скаку остановит? Кто приготовит пожрать?
Восточнее некуда, на западе Фрейд опрокинул стакан.
Редкая рыба перелетит океан.

Связь

Неправильно набран номер,—
Унылый голос телефонистки.
Она мне снилась:
Пожилая, с огромным обручальным кольцом,
С короткой стрижкой.
Я высматривал ее в метрополитене.
Иногда узнавал, но подойти не решался.
Она глядела на меня в упор, поезд грохотал в тоннеле,
Потом она умерла, но голос так и остался,
Невыносимый, вывернутый наизнанку.
Его тоже затерли, поменяли на что-то.
Я и сам потерялся, читал в метро «Иностранку»,
Никому не звонил и не жаловался на икоту.

Замкнутые номера на телефонной станции
Сами с собой говорят, присылают друг другу квитанции.
Электронные телефонистки,
Проглатывая буквы, говорят по-русски и по-английски:
Если ты идиот — жми цифру нуль,
К тебе придут санитары и небесный патруль,
Наберешь ненароком двадцать два —
Услышишь, как ворочаются во сне говорящие провода.

Играют в деньги на прятки, играют в славу на жмурки.
Пишут стихи в блокноты сумрачные придурки.
Святое дело — сожрать бутерброд, вернувшись из школы,
Ушные раковины хранят божественные глаголы.
Женские микросхемы имеют пятнадцать ножек,
Миниатюрный корпус и дырочки для сережек.

Глухая Анна Павловна звонит, ничего не слышит:
Дмитрий! Я поняла вас немного,
Ума занимать не придется вам, наверное, ни у кого.
К тому же вы так осторожно обходите рифы
Со мной в разговоре. Спешу поздравить заранее,
Опоздать я боюсь, а вдруг уйду далеко, не поздравив тебя?
Пеку пироги, а завтра, кто съест их — не знаю,
Возможно, я буду холодной лежать одиноко в кровати,
Навеки закрыв свои голубые глаза.
Так поздравляю тебя!

Приехали телефонисты в небо забрасывать провода.
Ругаются, курят «Приму», тянут воздушного змея.
На связи Господь — белая борода.
Дети дышат в трубку, разговаривать не умея.

Сестры

Чупати Марья, урожд. Будберг, вдова капитана,
Эриксон Констанция, дочь поручика,
Собирали чернику, одну в рот, другую на донышко стакана
И попали под дождь волею случая.

Смирнова Олимпиада, дочь титулярного советника,
Николенкова Прасковья, сердобольная сестра,
Разговаривали, держась за доски штакетника,
И умолкли, увидев пролетающего комара.

Уман Тереза, дочь мещанина,
Феоктистова Клеопатра, сиделка,
Перелистывая репродукции неизвестных художников,
Обратили внимание на картину,
Где впивается в небо непонятная стрелка.

Смирнова Марфа, дочь умершего провиантского комиссионера,
Краузе Юлия, дочь почетного гражданина,
Слышали, что наступает новая эра,
Безрыбья, механизмов и пластилина.

Дружинина Марья, дочь коллежского регистратора,
Благовещенская Анастасия, дочь священника,
Не догадывались, что это эра вечного эскалатора,
Черных рубильников и ремонта помещений.

И когда она наступила, испуганные, они выправили осанки,
Стали повторять одно и то же в надежде, что их услышат.
Но пора, сестры, Господь приготовил санки,
Выпал снег и остался лежать на одноэтажных крышах.

На скользкое небо не подняться без фуникулера,
Но осторожными шажками, заглушая сердцебиенье,
Они двигались, держась за нить разговора.
Их видели с вертолета: Марфа шла впереди,
За ней Анастасия — дочь священника.

Не будем говорить, какой там ветер,
Какое расстояние, Прасковья насчитала одну тысячу двести тридцать два,
Из них тридцать два она прожила на свете,
Остальное держала в уме, но растеряла, пока спала.

Уставшие, они съели по кусочку хлеба,
Перекрестили Прасковью, превратившуюся в сугроб.
Спи, лапа, в глазах твоих белое небо
Будет струиться, переворачиваться, не остановиться чтоб.

И заскользили вниз, подпрыгивая на трамплинах,
Ныли полозья, не оставляя следа на льду,
Закрывали глаза и видели
Пульсирующие перья павлина.

В 2003-м году.