Проза

Снозрение. Ноосфера семян

Излив

Осока лИлась в стопке
Колоды жовклых рук
Чьи пальцины пригорки
Немея стебель трут

Гдей цокот одинокый
Пронзителен и чист
НакАпился в отскоке
Блистаний сталагмит

Излёт размахокрылый
ПтенцЁвый шелест взмыл
Рассудка плесень выев
Цикадой ухо мнил

Соседствуя злорадно
В причуде вроде мха
С надломленной досадой
Гигантского орла

У этого в загривке
Пророс замшелоед
Накаркивая блики
Отсроченных планет
Круженья зыбя циклы
Орлиности привет
Себя исчерпнет в вихре
Бряцанья перьев. Свет
Измножился на искры.

Как изредка в осоке
Проглянет влажность губ
Наложенных по-скотски
В улыб-орлиный клюв,
Наложенных зверински
В обросток одичалый
Размашистых потуг.

И клёкотом рассветным
Свистав обманы чувств
Кристальный воздух утра
Вонзал в себя уструг

Дремота пробывала
В осколке ночизрЯ
И медленно стекала
В остаток Сентября.

Ведь дело было осенью...

Д. И. (1993)
(эпиграф вместо вступления)

Когда я хотела написать о сновидении и открыла новое окно из нелюбимых Окон, рука моя остановилась над первой кнопкой, которой, конечно же, должна была быть «О» — почему? да потому, что сон начинается именно с неё, мир постепенно замыкается — телом, свернутым в клубок, и мыслью, плывущей по кругу, замкнувшись, он отрезает тебя от реальности; рука моя остановилась потому, что я поняла, что те 187375 стихов, которые я написала о снах, и те 19834002097 стихов, которые я написала во сне — в них сказано не только то, что мне есть сказать, а то и то, что было сказано для меня, миллионами знаков, которые я до сих пор не удосужилась прочесть и расшифровать.

Я не знаю смысла того, что уже увидела — надо ли мне каждый вечер, ловя сознание за хвост, оборачивать его той стороной, которая рождает сны?

Каждую ночь, в самой её глубине, в омуте, укачиваясь усталостью, я хочу стать плоской, растечься на кровати, как капля растекается по сырому дереву, уходя в него.

Рис. Алексея Капнинского

Предметы, окружающие меня (череда их похожа на картинку спектра невидимых звезд или на штрих-код, ползущий по ленте Мёбиуса), начинают медленно кружить, меняясь местами, переворачиваясь и обнаруживая невозможные свойства.

Сознание сопротивляется, оно всё пытается вытянуть хвостик из клубка, оно выныривает на поверхность, оно трёт помутневшую монету рассудка в надежде ухватить взглядом великолепный профиль действительности, но всё разнообразнее череда событий, а сон приходит точно за тем мигом, когда успеваешь сказать себе, что ты уже не властен над чьим-либо движением.

Я не люблю терять ощущение реальности. Потому я не люблю много алкоголя, обмороки, гнев и страх. Мне слишком нравится то, что происходит вокруг, чтобы даже на секунду прервать наблюдение. Поэтому я ложусь спать только тогда, когда не вижу разницы между бодрствованием и сном, когда усталость замещает удивление.

И даже во сне я веду себя как человек, которому надо все понять и осмыслить; я стою там, озираясь, пытаясь запомнить, записать на какие-то плоскости, открывающиеся передо мной, на стены — огненными буквами, карандашами с белым толстым грифелем — в телефонные книжки, на обрывках рекламных газет, на полях, на прозрачных от сырости полях газет, расплывающихся в полумраке, в неловких руках.

Я пытаюсь запомнить мир, я запоминаю его, здесь происходит нечто важное, главное; дневное знание рассыпалось в прах, этот прах должен соединиться в моем сне, образовав причудливые образы и таинственные явления.

И ещё во сне я помню и знаю, из чего собирается всё это кружево, чёрно-белое, как ионизированное небо, на котором играет северное сияние. Сон выстрелил из пушки в заранее помеченный крестиком зенит, сознание расколото, прихваченное эфемерным поясом полыхающего безумия.

Я знаю, что увижу во сне не больше и не меньше того, что увиделось днём — непроставленная точка в непросмотренных новостях, полуупавшая звезда, сокрытая полыхающим телом солнца, спрятанный взгляд человека, сидевшего в соседней квартире за ненакрытым столом, тонкий и жадно пьющий сквозняки запах цветка, гниющего на подоконнике дома напротив, слеза моей нерождённой сестры, высохшая в нераскрытой книге, ожидание, которые закончилось вчера, и надежда, которая вернётся завтра.

Все это материальное, до отвращения материальное, такое, от которого невозможно спрятаться, но можно воскресить, всё это встаёт передо мной на тонких прозрачных восковых ножках, раскачиваясь в волнах моих снов, как актинии с прекрасными алыми горгоноподобными головами.

Я вхожу в сон и вижу там себя. Встреча с собой пугает, если должна испугать, и радует, если предназначена радовать.

Я вижу себя, а в себе я вижу — можно даже пожать руки — кто это? — это архитектор — ах правда — и нет загадок, ведь тут должен появиться архитектор, его появление было предсказано — в час сто тысяч тридцать восьмой.

Я ведь знаю, архитектор, зачем ты пришел, или не знаю пока, как ты думаешь, стану ли я разгадывать причину твоего появления утром, когда проснусь? Я ведь забуду о нашей встрече, так что смотри-не смотри, я не вспомню о тебе, впрочем, есть замечательный способ — ты ведь тоже можешь запомнить и рассказать мне утром, можно запоминать не сон — он длинный — ты видишь — я успеваю вращать землю, пока говорю с тобой — но как только я проснусь, ты приснись мне, архитектор, и я вспомню, зачем ты приходил.

Кивает-кивает, и тонкая тележка скользит единственным колесом по стонущей проволочке, и взгляд уже растаял, и опять мы один на один, моё сознание и я.

Я пытаюсь проснуться.

Я просыпаюсь. Архитектор, ты был сном, я запишу в память о тебе несколько слов помадой на черной двери, зелёной помадой, чтобы, проснувшись, прочитать это и вспомнить о тебе.

Я мучительно вспоминаю, что же ты говорил, сейчас мне кажется, что это было что-то важное — но эта синяя — нет! белая надпись скажет мне что-то, когда я проснусь.

Я просыпаюсь, я говорю тебе, архитектор, помнишь ли ты, как ты снился мне и у тебя была в руках коробочка, ты говорил, что она может изменить мир? Ты спал, иначе бы ты не говорил такого, ведь изменить мир не может ничто. Нет, говорит архитектор, ничто, но ты спи.

Рис. Алексея Капнинского

Я засыпаю. И вижу сквозь сон, сквозь полуприкрытые веки, как архитектор меняет свое лицо, как он колышется в проеме окна, в мутном рассвете, впадающем в комнату неровными кусками, как желе впадает в стеклянную банку, протискиваясь боком и сипло вздыхая. В коробочке, которую архитектор держит в руках, рычаг, повернув который, я могу изменить мир. Мир ничего не узнает, он и не поймёт, что его изменили, соблазн так велик, а тело так непослушно. Мне не потянуться, не окликнуть, не вздохнуть, черной смолой на мне лежит тень, тень угла комнаты, до которой не достает солнце.

Я только слышу, как молодые чайки, похохатывая, мечутся в молочном сумраке чуть выше левого уха человека, стоящего в проеме двери.

Мне надо проснуться. Я, видимо, сплю.

Пробуждение сладостно возвращением сознания. Я отчетливо понимаю, что чуть было не изменила мир. Результатом безумного сновидения стало то, что я теперь знаю секрет. Я знаю, как смастерить такую коробочку, знаю, что надо сделать с миром, для этого мне надо подойти к окну...

Расплавленное солнце толчком выкатывается из-за горы и сразу заливает комнату слепящим светом. Я поворачиваюсь в сторону рассвета. Там лежит море. Море, которое оказалось на юге, освещается солнцем совсем по-другому, чем когда оно было на севере; оно так сияет, что хочется оттолкнуться от подоконника и прыгнуть вниз, в его пылающее зеркало. Меня охватывает сомнение, что это не явь, а сон, но мне нравится сон, в котором море соседствует со смертью и к тому же лежит прямо под моим окном, распахнув для меня свои объятия.

И я хочу, и мне очень хочется, и я, пожалуй, сделаю это — я оттолкнусь, и полечу, и поднимусь, поднимусь над миром, над морем...

Пробуждение тянет за собой тонкую нить, это золото выходит из моего горла, эта нить не ведёт в реальность, нет, она тянет меня туда, в полёт, туда, где тело перестаёт быть чем-то важным и не рвёт по швам ставший тесным мир током бьющей внутри крови, поднимая багровый фонтан всё выше, все выше и выше, до самой верхней ноты, на которой висит и не спадает безумный голос будильника.