Онтологические прогулки

В этой статье говорится не о культуре как таковой, а об отдельном культурном «организме». Речь пойдет о европейской культуре как смысловом поле и ценностных значениях общественной жизни человека. Европейская культура выбрана потому, что одной из ее разновидностей является Россия.

Условно будем считать, что своеобразие Европы проявилась в полной мере в период от начала новой эры до наших дней. То, что происходило в древней Греции и Римской империи, служит неким «предъевропьем», когда закладывались предпосылки, обеспечивающие в дальнейшем специфику европейской культуры.

Человек и культура

Представляется, что, «в конечном счете», действительным субъектом культуры является человек, понимаемый как индивидуальность.

Если ставить целью изучение характерных особенностей, то при исследовании процесса возникновения отдельной «вещи» необходимо акцентировать и вынести на передний план как ее собственную индивидуальность, составляющую ее характер, так и индивидуальность ее причин. Именно постановка вопроса о характере заставляет нас трактовать культуру в качестве особой, конкретной индивидуальной целостности, отличающей себя от других культур. При этом субъект постановки вопроса и дальнейшего исследования тоже выступает индивидуально.

Однако, когда говорится о человеке, тем более о его индивидуальности, следует разобраться и взвесить, о чем, точнее, о ком идет речь.

При таком подходе, если человека понимать в аспекте его осознанной активности, то на него распространяется принцип неисчерпаемости предмета для рационального познания и действия. Данный принцип означает, что любой предмет всегда практически используется «целиком» при остром дефиците знаний о нем. Ни одна проблема не может быть полностью решена отдельным человеком или отдельным сообществом, ни один предмет не может быть исчерпывающе исследован. Изучение предмета прекращается по мере достижения рационально намеченной цели. Более того, за пределами знаний остается огромная и вполне неопределенная область неизвестности. Но практически эксплуатировать реальный предмет и человеку, и обществу приходится целиком, включая и то, чего они не знают о предмете.

Принцип неисчерпаемости распространяется не только на познание человеком внешней предметности, но и на самопознание. Следовательно, человек, не отдавая себе полного отчета в том, кто он таков, и живет, и пользуется предметами, мало что зная о них.

Этот принцип позволяет по-особому взглянуть на вопрос о происхождении человека: такой вопрос теряет смысл. Проще говоря, конкретным людям безразличны метафизические причины их появления на свет. Они произошли от родителей, а что касается метафизики, то виной ли тут эволюция материи, панспермия, Высшее творчество или иные обстоятельства, не имеет иного значения, кроме как для удовлетворения самолюбия. Не столько важно, откуда появился человек, сколько важно, что он уже есть, он таков, каков есть, и с этим надо что-то делать и как-то жить. Наша человеческая индивидуальность и сущностное невежество (ignoramus et ignorabimus) выступают первичной предпосылкой индивидуальной жизни во всех ее проявлениях: и в практических, и в познавательных, и в оценочных и т. п.

Человек для каждого из нас есть «я», всякий раз локализованное «здесь и теперь», но не «там и тогда». «Там и тогда» имеют экзистенциальное значение лишь как определяемые «здесь и теперь» цели, мечты, надежды, опасения и т.д. Однако «я», это — не чистая до прозрачности абстракция, а самоидентификация целостного человека, не способного полностью рефлектировать или иным способом рационально отдать себе отчет в том, кто он таков, как целое. «Я» — рационально-внерациональное существо, в качестве такового «я живу». Это делает «я» ситуационным, таким человеком, какому с очевидностью дана необычайность собственной жизни и жизненного мира.

Памятуя о пограничных ситуациях К.Ясперса и о его трактовке неразумия как высшей мудрости (К. Ясперс. Разум и экзистенция), буду называть данное рационально-внерациональное качество человека его «ойкуменальностью». Однако в отличие от Ясперса, для которого пограничная ситуация является случаем (напр., смерть), ойкуменальность не случай, а сущность. Если у Ясперса человек творит свою экзистенцию вне предметного мира, ойкуменальность вовлекает предметный мир в экзистенцию как свою внерациональную часть. Человек как «я» сам выступает для себя пограничной ситуацией и придает такое же качество всей своей жизни.

В таком случае, культура не является «специфически человеческим в человеке», такой спецификой становится ойкуменальность, а культура лишь одна из граней индивидуального человеческого существа. Переживание своей пограничности, ее рациональное восприятие превращает человека в «я» удивленное, любопытствующее, воображающее, то есть в разумное и устанавливающее отношение между обеими — рациональной и внерациональной — сторонами своей сущности.

Как рациональное существо, человек понимает себя в своей отделенности и противопоставленности внешнему миру. Осознание пограничности требует рефлексии границы, того, что «я» воспринимает как «горизонт» своей экзистенции. Устанавливая между собою и миром границу, «я» тем самым занимает определенное место и создает собственное тело, отличая последнее от биологической «плоти». Как внерациональное существо, «я» открыто внешней реальности и воспринимает открытость как «духовность»: иррациональность, спонтанность, экстатичность, выдвигая на передний план бессознательное, подсознание и т.д. Таким образом, и разум оказывается не чистой рациональностью, а единством рациональных и внерациональных сторон внутренней жизни, он тоже ойкуменален, ситуационен.

Представляется, что рефлексия границы и есть творчество культуры, культура же оказывается разумным полаганием границы между «я» и внешним миром. Такое ее понимание придает культуре три свойства.

Во-первых, культура есть культурное тело, пространство, занимаемое культурным организмом и процесс их создания.

Во-вторых, если разум ойкуменален, то он — духовно-телесен. Полагая границу, он и культуре придает ойкуменальный, духовно-телесный характер. Видимо, только в этом плане имеет смысл называть культуру «духовностью», не забывая, конечно, о ее телесности.

В третьих, внутренняя противоречивость разума культуру также заражает противоречивостью. Ее динамизм обусловлен взаимодействием духовности и телесности. Динамизм разума и связанный с ним динамизм культуры придает культуре временную характеристику, историчность. В ней появляется «тогда», выражающее открытость «я» не только вовне, но — в грядущее. Следовательно, духовность, в том числе и культурная духовность, не только открытость в мир, но и открытость «я» для грядущего, будь это творчество грядущего или явленность грядущего в мгновение «сейчас».

Вне всякого сомнения, любой культуре свойственны эти качества, но в разных пропорциях. Долговременность культуры обусловлена ее способностью устанавливать и поддерживать пропорцию, не позволяющую угаснуть ни одному качеству, не заглушать их культуротворческий потенциал как имеющий значение для всего культурного организма.

Человек как разумное существо творит культуру и окультуривается ею, приобретая свое культурное тело: национальную, гражданскую, профессиональную и т.п. определенность. Культура же становится пространством, в котором, через посредство человека вступают друг с другом в диалог телесность, внекультурная духовность и духовность грядущего.

Следовательно, культура, которая считается с человеческим «я», должна быть трансцендентной. Трансцендентность культуры означает, что за любым ее проявлением предполагается внекультурная сторона. Культура открыта внекультурью. Внекультурье воплощается в культуре и закрепляется в ней, создавая свои культурные формы, принимающие значение символов. За каждым культурным знаком обнаруживается духовная глубина, интерпретирующая знаки.

Культура и книга

Вплоть до конца XX века трансцендентный характер культуры существовал в форме «книги», в ее особой роли для европейского самосознания. «Книга» — не просто форма закрепления и передачи знаний, это — символ, за которым угадываются многочисленные «слои» внекультурных, «за-европейских» значений. Попытки понять и ассимилировать, придать культурную форму ее внекультурной стороне, заставляет европейца развивать свою культуру в направлении, заданном книгой.

Конечно, огромную роль играет практика, осваиваемая и рассказываемая в книге. Однако трансцендентный характер книги придает практике значение не предмета описания, а повода для изложения внекультурных интенций. Такова европейская поэзия, проза, философия, и даже наука, они развиваются, стремясь раскрыть в себе и выразить в культуре собственную запредельную глубину.

Книга обнаруживается уже у самого начала Европы, это — Библия.

Библия единственный из сакральных текстов человечества, которая говорит не только о нравственности, обрядах, и обычаях, но и о земных, в том числе и о бытовых делах. Весь текст Библии легко интерпретируется как роман об истории, имеющей внекультурные, неземные истоки. Причем, не только о свершившейся, но и, в первую очередь, о еще не свершившейся истории. Историзм Библии — важнейшее ее отличие от Ригведы, Дхаммапады или Бхагавадгиты.

Как всякий сакральный текст, Библия многозначна, любой ее сюжет может трактоваться по-разному. Однако все трактовки, так или иначе, связаны с историей будущего, с некоторым «планом строительства культуры». Достаточно вспомнить хотя бы «Лестницу Иакова», где зарождается идея историзма, или историю двух народов, из которых один из которых восходит к Каину, а другой — Сифу — история, давшая начало проблеме личного выбора и обусловившая трактат Августина о граде Божьем. Таковы идея первородного греха и вавилонской башни.

Как сакральный и многозначный текст, Библия провоцирует борьбу мнений и стремление жить в соответствии с заданными ею, пусть и не вполне ясными ориентирами. Борьба мнений становится столкновением жизненных позиций, людских действий и превращается в тенденцию исторического процесса. Таким образом, можно считать, что Библия креативна для Европы, она — то зерно, из которого европейская культура выросла.

Европа — единственный регион, имеющий историю как осмысленный, а не стихийный процесс. Население Европы попросту создавало свою историю, стремясь жить в соответствии с Библейскими ценностями. Это значит, что те или тот, кто Библию написал, тем самым сочинил Европу как роман, где все жители — персонажи. Поэтому у Библии хороший прогнозный потенциал. Что бы в жизни ни произошло, в конечном итоге выходит, что в Библии об этом уже сказано заранее, потому, что все делается так, чтобы вышло, как в Библии.

Это конечно не единственное зерно. Но, благодаря Библии, становится ясно, что европейская культура предполагает существование некоего внешнего мира, выступающего либо негативным, либо позитивным ориентиром человеческого выбора.

То это — противостояние Божественного и дьявольского на европейском поле, то — Высший мир как цель исторического развития, то — просто неизвестный мир природы, которую исследует наука и преобразует практика, то это — прошлое, от которого нужно отказываться, то — будущее, к которому следует стремиться на основе собственного представления о счастье.

Именно поэтому европейская культура строго определяет свое место и время. То, что выходит за пределы ее границ, уже не Европа. Таким образом, Европа, пока она остается самой собой, она будет созидать и осваивать вселенную и преобразовывать ее. Она перестанет это делать, только утратив свой библейский и трансцендентный характер, но тогда она перестанет быть Европой как особой культурой. Европейская культура без представления о неевропейских культурах, об объективной реальности и о мире Божественном не может существовать.

Библия не единственный источник европейской культуры.

Она родилась в древнееврейской среде, и поэтому в высокой степени «мистична». Превращение Библейского мистицизма в практику требует рациональности. Проще говоря, если средневековый французский ремесленник хочет жить счастливо, он должен быть христианином. Но если Бог не послал ему веры, то он должен хотя бы выглядеть христианином. Это вопрос рациональных интерпретаций Библейских откровений. Чтобы интерпретировать, нужны теории, и отсюда большую роль играет в Европе древнегреческая философия, создавшая первые рациональные теории, пригодные для интерпретации откровений.

Концепции Платона и Аристотеля на тысячелетие стали фундаментом рационального понимания Библейского текста. Они привнесли в Европу свои древнегреческие значения. Так известное столкновение Платона с Аристотелем, начавшееся, если верить сплетням, с простой кулачной драки, превратилось сначала в битву платонизма и аристотелизма в Средние Века, затем в столкновение рационализма и сенсуализма эпохи Возрождения и Барокко, в противоборство линий Декарта и Бэкона, теорий Канта и Гегеля, и наконец, в борьбу материализма с идеализмом.

И Платон, и Аристотель, и Декарт, и Бэкон, и Кант, и Гегель тоже выступают соавторами европейской культуры. В общем Библейском романе они прописывали свои сюжетные линии.

Так Платон всю жизнь писал об одном и том же, об эйдосах, он мечтал, чтоб его поняли, но этого не происходило. Однако Платон был талантлив, его слушали, потом читали. И так до тех пор, пока, столетия спустя после его жизни, кому-то не показалось, что ему, наконец, раскрылась истина Платона. Он написал комментарии, так же непонятные современникам, как и сам Платон. Затем появились комментарии на комментарии, потом примечания и т.д. Текст, написанный Платоном, продолжал писаться, причем в немалой степени все тем же Платоном, даже спустя тысячу лет после его жизни.

Текст писался, изучался и преподавался, провоцировал идеи. Так или иначе, он усваивался, и культура развивалась. А люди, выросшие под его влиянием, вплоть до сего дня оказываются и библейскими персонажами, но и персонажами диалогов Платона.

Короче говоря, в отличие от других культур, европейские культуры имеют явно выраженный авторский характер, а сама история Европы — книга. Вероятно, поэтому, не смотря на то, что и письменность, и книгопечатание были изобретены не в Европе, именно здесь появилось представление о книге как особой ценности. Книга в Европе становится важнейшим культурообразующим фактором. Европейской книгой является только такой текст, где на переднее место выходит смысл, скрытый в нем и выражающий личное стремление к трансцендентному.

Сказанное позволяет оценить европейскую культуру как становящуюся, формирующуюся и создающую новый, свой собственный вид традиционализма. В ее основе находятся книги и их авторы. Они определяются в культуре в качестве философских фигур и становятся субъектами ее творчества.

Человек и книга

Европейская культура имеет не только книжный, но и авторский характер. Говорится, что поэт в России больше, чем поэт. Это не только в России, еще недавно так было на всем пространстве Европы: Августин, Сервантес, Экхарт, Эразм, Рабле, Мольер, Шекспир, Руссо, Сартр и т.д. В них проявлялась сущность европейской интеллигенции, так как действительным, хотя, зачастую, и неосознанным смыслом их творчества была история будущего и человеческая индивидуальность как ее культурный субъект. Поэтому они привлекали внимание, их изучали и переосмысляли, порою, вокруг таких имен объединялись. Они не знали ответа на вопрос о смысле человеческой жизни, но чувствовали, что он может быть, и заставляли других почувствовать то же самое.

Скрытая в сочинениях трансцендентная глубина оставляет у их читателей привкус бездны и вечности, а бездна притягивает. Авторы не столько оповещают читателей о том, что нашли, может быть, они вообще ничего не ищут. Но они провоцируют, побуждают читателя угадать в собственной природе то, что автор угадывает в себе. Эта способность превращает и автора, и его героев в «философские фигуры», в элемент и репрезентант значительного фрагмента культуры. Философская фигура, это — персонифицированный культурный образ, представляющийся ориентиром личностного развития. Проще говоря, когда человека считают философом, то он наделяется «мудростью», знанием ответов на самые глубокие и «проклятые» вопросы жизни.

Такими философскими фигурами, создателями собственных притягательных для читателя путей в жизни, порою, оказываются те, кого никогда не было в качестве живых людей. Здесь важен не столько факт биологического существования, сколько выраженная в культуре и превращенная в зримый образ глубина личности. Таковы князь Мышкин, Гамлет, дон Кихот. Жизненные взгляды Гамлета не во всем совпадает с взглядами У. Шекспира, насколько их можно реконструировать. У. Шекспир не настолько трагичен, ему свойствен оптимизм сэра Тобби Бэлча и его друга сэра Эндрю.

Конечно, не всякая книга является европейской, и Европа — не любая книга, но только та, которая вызывает неудовлетворенность настоящим и стремление к грядущему, так, какая побуждает к стремлению и заставляет надеяться, выводит человека за пределы сюеминутности. Но европейская культура — не книга для развлечения и самолюбования. Авторы пишут книгу, сами становятся ее персонажами и читателями. Может быть, эта книга со счастливым концом.