Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

2002–2003

Петербург

Я ревновала тебя за то,
нравился, был рядом.
Боль обнаруживала там,
ты ее не прятал.

Я уезжаю — пока, прощай,
еду в командировку.
Съешь на прощанье листочек щавеля,
свежий и робкий.

Я приеду, будем мыться,
будем опиум полоть.
В небе чорненькая птица
видит жало, ищет плоть.

С пьяных шор его вставляет,
им болеет поутру.
Яда косная накидка,
счётчик первого стыда —

опа, опаньки, живые,
первый раз не вижу.

Мы на водочке катались,
из калитки вышла жаба,
в шопот робко вколыхались
дvery лондонского паба —

Петербург фактура, форма,
медный шарик надувной,
хрипловатая валторна,
прерываемый гобой.

***

Осень золотая, золотая молодежь,
вечером на лавочке, в папиной короле,
те, кто доживают до пятидесяти, не
долго будут путаться в ногах или долгах
пристальных детей.
Всё будет просто —
в окне мексиканской недвижимости море,
гарри потер на стуле мореного дуба дома.
Несмотря на нобелиатство (звучание —
зелень, зеленка, баксы, капуста, грин),
все 38 ему запрещали курить на лекции,
одна только девушка разрешала.
Он звал её, как эстонку — моя Эстма.
Строить дом отношений, рассчитывать балки,
межлестничные (межличностные) проёмы.
Пишет: меж нами, моя дорогая весёлая негодяйка,
тысячи тысяч кончающих, вон, смотри —
из-за нашей разлуки их стало меньше.
Она отвечает, кокетливо ставит точку, перефразируя:
жду ответа, как птица лета.

***

Гололёд не набирает
оборотов, он как полька:
эта белая солома,
в ней машины вязнут снова,
и трамваи льются только —
первым вынуждена жестом
отвлекаться и черкать
нолик, палочки на плёнке
расцарапанной крестить.
Снег летит с подошв солдата,
забирающегося

***

не везёт, и трамваи уходят из-под полы —
ни окошка в окошко замедленная черта
кардиограммы вдумчивое гудение
тело на фотографии совершенно
разное. пляж, диффенбахии, муравьи

я сегодня спасла потерявшуюся таксу
попыталась продать старый ламповый телевизор
написала рецензию на сотый раз умирать легко
где у нас клейкие листики? (вова, шефу)
огорчилась: секунда подорожала до пяти

все же, какое движение ты сделаешь
я запишу карандашиком на тыльный
голос америки — твой телефон высунусь
кроме окна есть еще патефон, кегли
гол изобара граненого обоняния

***

смотри — ушедшая любовь,
её обглоданная кость
и череп рыбный.
джон хай: не могу есть рыбу,
она с глазами
смотрит и смотрит
даже когда съедена

снова уши болят от малейшего сквозняка.
хочет пить
и бумагу, шипя, жалеет:
в надкуренной атмосфере
знать пароли и ждать звонка —
не посмеет.

но выскажется зато
о повадках и о возможных способах отреченья
в дурных снах,
которые нужно успеть рассказать до полудня,
зачем? обезвредить, вскрыть,
шелестя зонтом.

подвешенный красный трамвай болтался
над иван-чаем, крапивой и лопухами,
ржавая водопроводная труба висела
над желтой глиной и несколькими рабочими —
бывает, но иногда.
это было — труба и трамвай — в тот день,
когда я, озираясь, ощупывала пространство вокруг тебя,
и глаза отторгали мир
без меня не рядом.

тяжесть смеха, способность его терпеть.
виртуозное бормотание научает тебя себе,
задает вопросы:
что было раньше — боль или ты сама?
могу ли я обращаться к тебе во всем?
есть ли предел в восприятии коромысла?
пардон, полнолуния.

но сегодня мне снятся плохие сны
это, может быть, твои сны —
я одна прикасаюсь к тому, что пугает нас,
удивляюсь и забываю — ни объяснить,
ни запомнить.

я могла это видеть в другом окне:
у окна был такой же вид,
я была смущена не меньше.
мне не надо других чудес:
напрягающего присутствия неврастении,
осыпающейся штукатурки чужого взгляда.
о том, что тогда искала,
теперь не обмолвлюсь — словом,
одним словом, не расскажу,
как сегодня договорились.