Комментарий |

Джозеф. Продолжение


На следующий день была суббота. За завтраком Ирина объявила Тате,
что мы сегодня вечером идём в театр, и если у неё есть время и
желание, то она может присоединиться к нам. С утра Ирина
должна сделать кое-какие покупки и просила бы Тату помочь ей.
Я остался дома. Ирина и Тата появились через пару часов,
прикупив по случаю выхода в свет вечернее платье для нашей
маленькой гостьи. Ирина осторожно помогла девчонке наложить
макияж так, чтобы скрыть синяк под глазом. Обедать мы поехали в
загородный ресторан. После обеда, состоявшего из
слабосолёной сёмги, холодной отварной осетрины, блинов с икрой, огурцов
в меду, раковой ухи, щуки в сметане и бутылки шампанского
Moёt&Chandon, нам захотелось погулять по лесу, подышать
свежим воздухом. Погода развеялась. Скуповатое солнце освещало
тёмные кроны деревьев. Мы шли, беспечно разгребая ногами
золотистые листья. На душе было хорошо, и никто не думал о том,
что будет завтра. Не помню, что был за спектакль, да только
кончился он поздно, и Тата осталась у нас ещё на одну ночь.
Когда мы с Ириной ложились в постель, она сказала, что не
хотела бы, чтобы Тата уходила от нас. На моё невнятное «почему»
она после долгого молчания ответила, что когда-то давно, в
одной из прошлых жизней мы также были мужем и женой, и Тата
была нашей дочерью... Она сказала, что было ей видение, как
мы ведём с ней за руки маленькую девочку. В короткой
плиссированной юбочке. С розовыми бантиками в курчавых чёрных
волосах. Я не стал спорить. Я с восторгом принял это объяснение.
Мне тоже не хотелось, чтобы Тата ушла. В ту ночь мне тоже
было видение. Во сне я увидел Тату, которую тогда едва ли
знал. Она стояла предо мной и смотрела своими пронзительными
серыми глазищами, и там, где у всех прочих людей находится
сердце, у Таты распускалась шикарная алая роза. Алая роза —
эмблема печали...

В воскресенье мы объявили Тате, что она может оставаться у нас,
сколько ей будет угодно. Она отказывалась поначалу, и довольно
решительно, но мы стали её уговаривать, и она согласилась.
Мне везло в жизни на умных женщин, Джозеф. Тата никогда нас ни
о чём не просила. Она виртуозно позволяла себя упрашивать.

Ах, Тата, Таточка, Татоша! Так мы звали её в доме. Она была славной
ласковой девочкой. В прозвище Татоша есть что-то мягкое,
пушистое. Вы, Джозеф, вряд ли услышите эту плюшевость в наших
чисто славянских че-ше-ще. Но для русского человека Татоша
звучит очень ласково. Сейчас, правда, мало кто помнит, что так
или примерно так в совковых детских сказках называли
крокодилов.


В понедельник с утра, чтобы она не столкнулась ни с кем из своих, я
отвёз её домой. Татоша за полчаса собрала весьма нехитрые
пожитки и стала полноправным членом нашей семьи. В этой
маленькой сероглазой девчонке мы с Ириной обрели, наконец, то, что
давно искали. Она была готова олицетворять для нас в одном
лице и ребёнка, и дом, и даже дерево. С ней было страшно
интересно. Она была абсолютно девственна, гм-гм, не только в
физическом плане, это выяснилось чуть позже, но и в
эмоциональном, культурном, интеллектуальном. Надо отдать ей должное,
знания она впитывала, как губочка. Если вдруг мы вместе
посещали выставку, как его бишь..., то за ужином она была в
состоянии обсуждать творчество художника почти на равных. Тогда я
с Ирининой подачи считал, что это происходит за счёт особой
природной одарённости. Теперь я думаю по-другому. Тата была
на редкость неразвита. Знаете ведь, что лучше всех
воспринимают новую информацию грудные дети. Ирина взялась обучать её
английскому языку и вождению автомобиля. Мои обязанности
были скромнее. Я подтягивал Тату по математике. Надо сказать,
что жена оказалась куда более толковым педагогом, чем я. А
вместе мы учили девочку жизни. Той, к которой привыкли сами.
Менее, чем за год, что Татоша прожила в нашей семье, она
научилась стильно одеваться, разбираться в винах настолько,
чтобы отличить Teroldego Rotaliano из итальянской провинции
Trentino от молдавской «Лидии», и совершила ознакомительный тур
по Европе. Не без труда наша маленькая продавщица цветов
искоренила некоторые специфические обороты своей речи типа
«тащиться», «тормозить» и «всасывать», коими, в отличие от
Ирины, я и сам порой грешу, и при беглом общении могла сойти за
девушку из хорошей семьи. Да, с Татой было интересно.

Наверное, я всё же лукавлю сам с собой, когда говорю, что поначалу
не собирался быть её учителем, гм-гм, в интимных вопросах.
Чёрт побери, Джозеф! Прошло уже немало времени, а я до сих пор
не в силах использовать по отношению к ней простое русское
слово fuck! Я моложе вас, Джозеф, и, стало быть, ваш
жизненный опыт поболее моего, но рискну всё же дать вам совет.
Избави вас Бог от женской благодарности. Благодарность женщины,
если она искренняя, и если женщина в состоянии выразить её
открыто, превращает мужчину в пластилинового ёжика. Мы втроём
быстро перешли на ты. Тата имела обыкновение гладить мою
руку и, вперив в меня свои серые глазищи, приговаривать:
«Спасибо, что ты меня тогда нашёл». Ну можете себе представить,
что я в эти моменты испытывал? Реакция Ирины на подобные
сцены явно отдавала шизофренией. Она загадочно улыбалась и
говорила: «Смотри, как она тебя любит». Если бы я верил в Бога,
то мог бы поклясться его именем, что поначалу не замечал,
что, держа одной рукой мою ладонь, другой Тата поглаживает меня
по бедру. Потом, осмелев, она стала снимать под столом
тапочку и касаться моей ступни сорок пятого раздвижного своей
маленькой изящной ножкой. А потом...


...Потом Ирина уехала на неделю по делам фирмы. Тата осталась в доме
за хозяйку. Она сама так захотела. Помимо нашей обычной
приходящей прислуги Ирина предполагала нанять на это время
кухарку, но Татоша обиженно поджала губы и сказала, что одного
мужчину в состоянии прокормить сама. В тот день, когда мы
проводили Ирину, я вернулся из офиса около полуночи, еле волоча
ноги от усталости. На столе меня поджидал сырный десерт в
составе французских Fol Epi, Camambert'а и Coeur de chevre'а,
немецкого Algäuer'а и итальянской Gorgonzol'ы,
сервированный черри-томатами и свежим базиликом, и бутылка моего
любимого Amarone. В Москве достать всё это разом не так просто, но
возможно, особенно приняв во внимание, что Татоше в семье
был открыт почти неограниченный кредит.

Мы поболтали о чём-то незначительном, кажется, поразмыслили о том,
что там сейчас поделывает наша Ирина. Татоша отправилась мыть
посуду, а я, расслабленный и захмелевший, умиротворённо
задремал за столом. Проснулся я оттого... даже не проснулся, а
сквозь сон почувствовал, как кто-то осторожно расстёгивает
верхнюю пуговицу моей сорочки. Не вполне нынче уверен, но
кажется, снилась мне крохотная фея, ростом не больше напёрстка,
и нашёптывала мне на ухо Татиным голосом:

— Мой маленький, мой любимый, мой усталый бегемотик, это я, твоя
Таточка, твоя Татоша, я раздену тебя, я отнесу тебя в кроватку,
и ты уснёшь... Сла-а-адко уснёшь.

...Должно быть, и овладел-то я ею в эдакой сладостной полудрёме. О,
здесь я уже лукавлю и с собой, и с вами, Джозеф. Ведь не
подумаете же вы, в самом деле, что эта хрупкая девчушка
подняла, как пёрышко, на руки мою почти стокилограммовую тушу;
отнесла по лестнице на второй этаж в нашу с Ириной спальню;
потом в порыве вожделения сорвала с меня одежду, так что
пуговицы поотлетали, и самым что ни на есть ненасытнам образом
изнасиловала? Произошло всё, пожалуй, несколько наоборот. На
руки подхватил её я, на супружеское ложе уложил её тоже я, и
даже пуговицу на её блузке я оторвал. Сотворить такое можно
только в состоянии бодрствования. В своё оправдание могу лишь
заметить, что она ни капельки не сопротивлялась. Она даже не
попробовала поставить меня предварительно в известность,
что я буду её первым мужчиной. Но вот что правда, то правда...
Я почти совершенно не помню своих ощущений от нашей первой
ночи. Помню лишь, что в тот момент я совсем не думал об
Ирине. Мысли мои были о другом... Не совершаю ли я инцеста? Что
мне ещё хорошо запомнилось, так это, как Татоша обхватила
руками мою голову, поднесла к лицу так близко, что её два
огромных серых глаза слились в один, и горячо прошептала:

— Всё было, как надо. Как я хотела. Я ни о чём не жалею. Слышишь? Я
ни о чём не жалею...


...Да и я, несмотря на очевидную невнятность ситуации, ни о чём
тогда не жалел. На следующий же день я сообщил по телефону нашей
домработнице, что до моего особого распоряжения мы в её
услугах не нуждаемся, потом позвонил на фирму и сказался
больным, чего до того ни разу себе не позволял. Ирина не
прорезывалась дня три. Только связавшись с нашим финансовым
менеджером, она выяснила, что в офисе меня уже достаточно давно никто
не видел, и перезвонила домой. К телефону подошла Тата. Она
исполненным искренней озабоченности голосом сообщила Ирине,
что у меня на почве сильного переутомления был сердечный
приступ, что она была вынуждена вызвать «Скорую», и что врач
посоветовал мне несколько дней провести в постели... В её
последней фразе было на удивление много правды. Мы с Татой
вылезали из кровати преимущественно для того, чтобы поесть.
Ирина попросила дать мне трубку. Я поведал жене о периодически
возникающей боли за грудиной (что было ложью) и о противной
дрожи в коленках (что полностью соответствовало
действительности). Голос мой звучал довольно слабо, так что Ирина приняла
нашу версию за чистую монету или сделала вид, отложив
неизбежное объяснение на потом, в очном порядке. Всё это
напоминало детскую игру в разведчиков. Именно детскую, когда на роль
главного гестаповца выбирают добрейшую бабушку. Потом
трубку снова взяла Тата. Ирина дала ей необходимые «ЦУ» по уходу
за мной и по ведению хозяйства в целом, и помимо всего
прочего сообщила, что дела продержат её в отъезде ещё неделю, и
чтобы Тата постаралась сделать так, чтобы завтра-послезавтра
я оказался на ногах и занял своё место в офисе.

...Нет, в те дни я совсем не думал о жене. Я чувствовал себя до
одури... до полного идиотизма... сверх всякой меры приличия
счастливым.

Выждав два дня, чтобы не возбуждать лишних подозрений, я, как мне и
было велено, вышел на работу. Ирина задержалась не на две, а
почти на три недели. Всё это время Тата, забившая,
выражаясь современным языком, на учёбу в институте, старательно
исполняла роль моей супруги. Супруги всего на две недели. Это
было достаточно смешно, хотя и трогательно. Несмотря на то,
что она прекрасно знала, что обедаю я, как правило, в
ресторанах, она делала мне бутерброды и заваривала в термосе чай с
шиповником. Татоша где-то услышала, что шиповник укрепляет
сердечную мышцу. А согласно нашей версии, в которую Тата,
похоже, сама потихоньку уверовала, у меня были проблемы с
сердцем. Оставаясь одна, она убиралась в квартире, непременно
что-нибудь стирала, вне зависимости от того, была в этом
необходимость или нет, и училась готовить. Поначалу это было просто
ужасно, но я с восторгом ел из её рук.

...О, как же я был непоправимо счастлив тогда! Вы знаете, Джозеф,
она придумала для меня кучу ласковых имён. Одно из них очень
милое. Мне будет трудно перевести это для вас, но я попробую.
Сами видите, по комплекции я отнюдь не Аполлон. Не то,
чтобы уж очень жирен, но грузен и нескладен. Меня ещё в детстве
дразнили бегемотом. Потом, когда у нас издали вашего Милна,
слонопотамом. Меня и первая жена так называла, но, поверите,
Ирина — никогда! Она очень уважительно ко мне относилась. Я
как-то рассказал Тате об этих своих прозвищах. Она,
бедняжка, всё настаивала, что я сладкий, поэтому звать стала
сладкопотамчиком. Слышите, Джозеф? Слад-ко-по-там-чи-ком...

Она мало рассказывала о себе, может быть потому, что рассказывать
было особенно нечего. А я поведал ей всё. Мне хотелось, мне
нравилось быть с ней откровенным, Джозеф. Я наивно оправдывал
свою болтливость тем, что она сможет избежать многих ошибок,
усвоив негативный опыт моей не совсем путёвой жизни. Я
рассказал ей и о Манон, и о своём нерождённом сыне, и о том, что
порой беседую с ним вполне серьёзно, как со взрослым
мужчиной, потому что по возрасту ему давно было пора ходить в
школу. Выслушав мою печальную историю, она прижалась ко мне
своим гладким горячим тельцем и пролепетала на ухо:

— Как я хотела бы родить тебе мальчика. Такого маленького...
беленького... крепенького... умного и красивого... Как ты.

А я ответил ей, что теперь хотел бы иметь девочку. Нежную и
ласковую. И преданную. Как она.


Ирина тактично и заблаговременно предупредила о своём грядущем
приезде. Не отваживаясь демонстрировать свои кулинарные
способности, Татоша снова подала на стол сыр и вино. Amarone, Джозеф.
Ох, как я хочу хотя бы бокал Amarone! Ирина была в
превосходном расположении духа. Наскоро чмокнув сперва меня, а потом
Тату в щёку, она помыла руки, села за стол и, не дождавшись
каких-либо разумных действий с нашей стороны, разлила по
бокалам вино. Потянув носом букет, она поболтала вино в
бокале, слегка пригубила и, удовлетворённо поцокав языком, весело
спросила:

— Ну, рассказывайте, как вы дошли до жизни такой...

Тата, упёршись глазами в тарелку, заявила:

— Я люблю твоего мужа.

Это, стало быть, меня. Я поперхнулся глотком Amarone. Ирина насадила
на вилку кусочек сыра и, не глядя ни в её сторону, ни, тем
более, в мою, ответила:

— Ну что ж, очень хорошо тебя понимаю. Я тоже. Что будем делать?
Может быть, ты нам что-нибудь посоветуешь?

Я сидел ни жив, ни мёртв. Внезапно Тата разрыдалась и бросилась на
шею... О, не ко мне... К Ирине. Та тихонько гладила её
трясущиеся плечи и целовала в курчавую макушку.

— Не плачь, дурочка, всё в жизни бывает. Ну что ж поделаешь, раз так
получилось? Будем любить его вместе. Согласна?

Взгляд, который Ирина бросила на меня, был полон ехидства. Тата
утвердительно закивала головой и заревела пуще прежнего. Никогда
ещё я не чувствовал себя таким дерьмом...


Постепенно неловкость, вызванная тем тягостным объяснением за
ужином, сама собой рассосалась, и я стал обладателем крохотного
гарема. Ночевал я по очереди, то в нашей с Ириной осквернённой
спальне, то в Татиной комнате. Ежели по той или иной
причине мне приходилось пропускать ночь, предназначенную Тате, то
та страшно обижалась, надувала губы и, отворачиваясь к
стенке, прикидывалась, что спит. Её хватало, как правило,
ненадолго, и потом почти вся ночь проходила в бурных ласках. Ирина
реагировала на нарушение графика более философски. Частенько
она сама отправляла меня в гостевую комнату: «Иди к ней,
она молодая, ей это нужнее, а я уж лучше посплю». Ирина в
самом деле выматывалась на фирме... Но, как ни странно,
присутствие Таты в доме потихоньку растопило тот ледок отчуждения,
который начал ощущаться в последнее время в наших с Ириной
взаимоотношениях. Нас накрепко связала потребность заботиться
об этой девочке. Если Тата приходила домой и сообщала,
например, о своих успехах в институте, то мы обменивались
горделивыми взглядами, как в старом еврейском анекдоте, когда во
время некого светского раута Абрам демонстрирует жене Саре
любовниц сослуживцев. Когда же та просит его показать свою
любовницу, и Абрам смиренно исполняет просьбу, Сара с восторгом
восклицает: «Абрашенька, наша-то лучше всех!».

О, Джозеф, хотя какой-то червь и глодал меня тогда, что добром всё
это кончиться не должно, то было очень неплохое время в моей
жизни. Дела фирмы шли по накатанной колее. Ирина взялась за
бизнес с ещё пущим энтузиазмом. Мне казалось, что энтузиазм
этот родился тогда, когда она начала мало-помалу привлекать
Тату к технической работе в мелких проектах, платя отнюдь не
мелкие гонорары. В офисе Тата всех очаровала. Когда
сотрудники спрашивали Ирину: «Кто это небесное создание?», та
отвечала с ненаигранной простотой: «Это наша воспитанница». В
свою очередь, Тата была совершенно очарована Ириной. Она
частенько признавалась в постели в любви к моей супруге. Она
говорила мне, что если бы моей женой была не Ирина, то она бы
обязательно меня увела... Меня её позиция вполне устраивала.
Потихоньку женщины совершенно перестали стесняться друг друга
в проявлении чувств ко мне. Когда мы оставались одни в
квартире, Тата в присутствии Ирины частенько прыгала ко мне на
колени и целовала в губы. Со временем Ирина тоже переняла эти
Татины повадки, чего раньше за ней не водилось. Наконец, они
вообще завели привычку после ужина восседать у меня на
коленях и, лениво мурлыча, покусывать мои ушные раковины. В
присутствии другой, более молодой, женщины Ирина поразительно
расцвела, как-то округлилась, я бы сказал, по-хорошему
обабилась. Куда-то улетучилась её почти стерильная правильность
суждений, а в глазах появилась игривость, иногда граничащая с
пороком. Она даже на время забросила свои занятия оккультными
науками, найдя в нашем любовном треугольнике более
достойное развлечение. В общем, в доме у меня, так же, как и на
фирме, царила полная идиллия, изредка нарушаемая бурными
Татиными истериками, которые она устраивала мне иногда и без
всякого видимого повода, но которые неизбежно купировались
мягкостью и терпением Ирины. Надо сказать, что в наших с Татой
размолвках Ирина всегда становилась на сторону капризного
дитяти, тактично напоминая мне, что я старше и, по закону жанра,
умнее.


Так продолжалось несколько месяцев. Первый раскат грома грянул
оттуда, откуда я его по недомыслию своему совсем уж не ждал. Я не
потрудился выяснить, продолжает ли Тата общаться со своей
семьёй, а следовало бы... Уже потом, задним числом я вспомнил
о двух странных случаях. Однажды, когда я ночевал в её
комнате, Тата, перед тем, как раздеться, поспешно выключила
свет. Мне, как назло, вдруг что-то понадобилось на тумбочке, и я
включил ночник. Тата, уже совсем голая, инстинктивно
загородилась руками. Почувствовав мой немой вопрос, она покорно
опустила руки, и я увидел на её левом боку расплывшееся синее
с желтизной пятно. Синяк был уже давнишним, поскольку по
ряду причин я несколько дней не спал с Татой. Краснея и
заикаясь, она объяснила мне, что, выходя из автобуса, со всего маху
грохнулась наземь, и как раз этим боком ударилась о бордюр
тротуара. Потом она смущённо добавила:

— Я не хотела тебе показывать, сладкий мой. Это ведь так некрасиво...

Я мог только посочувствовать ей и добавил, чтобы впредь по
возможности брала такси.

У Ирины был более радикальный взгляд на подобные вещи. За завтраком
я сдуру обмолвился об этом досадном происшествии. Ирина
покровительственно отругала Тату за то, что та скрывала свою
травму, а меня просто за компанию, и потащила её в одну из
престижных московских клиник. Там Тате сделали рентген, в
результате чего выяснилось, что в одном из рёбер у неё трещина.
После этого визита Ирина прописала Татоше семь суток домашнего
ареста, по истечении которых девочку у подъезда поджидали
скромные бежевые «Жигули» десятой модели, дабы машина не
очень бросалась в глаза Татиным сокурсникам.

Однажды она прибежала домой в слезах, с расквашенной губой и в
порванной местами одежде. В этот раз Тата поведала нам с Ириной,
что когда она шла к машине, на неё набросился какой-то
кавказец и попытался изнасиловать, но ей удалось вырваться и
добежать до машины. Когда мы спросили её, заявила ли она в
милицию, она сказала, что нет, поскольку там стали бы
допытываться, откуда у неё машина, и, таким образом, могла всплыть
правда о наших отношениях. Я осторожно заметил ей, что она
говорит полный бред, поскольку машина записана на неё, а вот то,
что мы будем сидеть, сложа руки, зная, что по улицам
разгуливает маньяк, не есть правильно. Она отрицательно покачала
головой и, уткнувшись глазами в пол, промолвила: «Это меня
Господь за грехи карает!» Спустя минуту она уже билась в
истерике.


Через некоторое время, Джозеф, мне и самому едва не пришлось
столкнуться с карающей дланью Господа, да простит меня Тот,
настоящий, сущий на небесах, да святится имя которого, за это
святотатство. Я почти сразу заприметил эту рожу. Он ошивался
подле нашего офиса несколько дней, бесцельно слоняясь туда-сюда
и куря сигарету за сигаретой. Но делал он это настолько
непрофессионально, что заподозрить в нём кого-нибудь из
«братков» просто не пришло в голову. Не обратила на него внимания и
охрана, во-первых, потому, что фирму «крышила» весьма
солидная организация, а во-вторых, «братки» имеют ныне очень даже
интеллигентный вид. Наружность же этого топтуна была
донельзя неприятна. На вид ему было лет двадцать пять. Он был выше
среднего роста, широк в кости, я бы даже сказал, грузноват.
У нас в России парней с такой комплекцией называют
«шкафами». Одет он был в потёртые джинсы, чёрную кожаную куртку с
металлическими заклёпками и чёрные же узконосые ботинки,
подошвы которых были так щедро подбиты металлом, что когда этот
тип передвигался по улице, могло почудиться, что на тротуаре
гарцует цирковая лошадь. Лоб у парня был выражен довольно
слабо. Можно сказать, он отсутствовал вообще. Впечатление это
усугублялось тщательно выбритой макушкой, которая переходила
в мощный складчатый затылок, росший прямо из мускулистых
плеч. В тени массивных надбровных дуг скрывались маленькие
колючие глазки. С этой достаточно типичной уголовной внешностью
несколько не вязался безвольный сладострастный рот с пухлыми
губами. В лице этого парня я с самого начала узрел что-то
неуловимо знакомое, но вот что именно, я смог понять лишь
много времени спустя. Если подойти к его лицу с позиции
скульптора, то он был потрясающе похож на Тату. Ну, понимаете, о
чём я говорю... Берёшь кусок мрамора, здесь стукнул, там
пообтесал, и вот, на тебе, получается нечто иное, но ведь
материал-то один и тот же...

Как я понял, он, во-первых, караулил момент, когда я выйду на улицу
без охраны, и, во-вторых, когда в офисе не будет ни Ирины,
ни Таты. В конце концов, такая возможность ему представилась.
Я открывал дверь автомобиля, когда он подлетел ко мне сзади
и рывком развернул к себе. Фигура Виталия, моего охранника,
выросла у него за спиной тотчас же, но я одним движением
глаз, незамеченным громилой, показал Виталию, чтобы тот пока
ничего не предпринимал. Парень приблизил ко мне своё лицо и
осклабился, обнажив жёлтые с гнильцой зубы:

— Ты что, падло, думаешь, что за Татку некому заступиться?

Он был явно под кайфом, но какое-то шестое чувство подсказывало мне,
что он не то чтобы сильно сидит на игле, а просто по сути
своей асоциален. Парень, бесспорно, обладал недюжинной
физической силой и искренне полагал, что мордобой — это
единственно возможный способ разрешения любых конфликтов. Вы не
собаковод, Джозеф? Я тоже. Но однажды мне пришлось в одном доме
листать атлас пород собак. Так вот. В характеристиках
некоторых пород, особенно бойцовских, типа пит-булей, была следующая
любопытная запись: «Голосом не тормозится». Про этого парня
можно было сказать то же самое. Насколько я разбираюсь в
людях, он обладал на редкость слабым характером, но время от
времени приходил в состояние аффекта, возможно длительное, и
в этом состоянии практически не знал страха.

— Что лыбишься, гнида? — видимо, размышляя о нём, я улыбнулся своим мыслям.

— А вам чем-то помешала моя улыбка? — всё так же, не меняя
приветливого выражения лица, спросил я его, поскольку тень Виталия
надёжно заслоняла меня от любых неожиданностей.

— Долго ты ещё собираешься трахать мою сестру?

— Сколько сочту нужным...



Продолжение следует.



Последние публикации: 
Джозеф (09/05/2004)

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка