Поэзия

 

 

 

 

Всех жалко: убитого и убивающего, убитому – в рай, на икону, что Троица. Убитому в руки Святой Богородицы, чтоб раны омыть, чтоб в рубашечку чистую его нарядить, грудь пробитую выстрелом его целовать, обнимать, горько каяться. Убитый во гробе. Последняя здравица… последняя заупокойная или же воскресная песня  святой водой вылижет царапины и переломы смертельные да кости сберёт, как хирург, ювелирно так, да скобами скрепит, да нитками свяжет. Воскресни, воскресни царь-батюшка! Страшно народу простому, лихому, боярам, бореям твоим, скоморохам, Икарам. Как жить без царя? Без икон? Без молитвы? А царь-Николай во подвале убитый…

 

 

Живите все в России много, долго так! И незлобиво, не кичливо, не обиженно! Вы думаете, лучше где-то? Жизнью я вам клянусь! Клянусь Уралом, Волгою! Вот перечень утрат: война, сражение, вот девяностые: распад, развал, безвременье,

вот кости дедовы под ивой колкою.

Да, жизнь не шёлкова. Ещё базар-вокзал, жэк с барахолкою, здесь не сердечки вам на грудь с футболкою! Ой, мама-мамочка, у кладбищ нет преград, пришла к моей родне, хожу по досочкам, они в России здесь вот жили вдосталь все. Не надо сладких слов. Не надо серенад.

Но я горжусь до слёз. Но я кричу до спазм.

Россия – передоз. Россия, как экстаз.

 

Была и я везде, в Европе, например, и в Африке была. В пустыне Кызылкум.

Но в парке мне милей наивный Пионер, из гипса Сталевар,

из меди Металлург.

 

Иди ко мне, мой волк, мой самый страшный волк, мой самый серый волк, легла я на краю,

но не тащи меня в Париж, в Рим и в Нью-Йорк, живи в России ты! Твоих глаз синь люблю! И тинь-тинь-тинь синиц, и песню, что во рту! Здесь батюшка-герой на Белоярской ТЭЦ.

Ему малышкой я, как мяч по животу, любила прыгать вверх, на то он и отец! Да, вся Россия нам один сплошной рубец,

да вся Россия нам сплошной под сердцем шрам! Но всё равно вот здесь с высоких нам крылец виднее солнца всплеск, прямей дорога в храм!

 

Да хватит голосить: стервец, слепец, багрец, не лучше ли сказать: брат, правда и творец!

А лучше бы совсем не надо обличать, не надо раздувать, иначе всем конец! Вот без России что? Вот без России как? Планета – Дантов круг, груз двести, мертвый марс. Идите жить сюда, несите крест, свет, флаг, живите здесь, сейчас, в России здесь у нас.

Не говорите так: кредит, бандит, гамбит, антихриста приход, медийный вирус, ад.

Да, у меня болит. Россия вся болит. Внутри меня болит. А как иначе, брат?

 

 

…И шёл царь прямо в небушко, ножками своими переступал по облаку, руками лучи солнца придерживал, звёзды раздвигал, что фонарики, что игрушки ёлочные. Шёл прямо ко Господу, а когда дошёл – в ноги поклонился!

- Прости мя! Возлюбленный!

А из мякиша луны хлеб испёкся. А из красного марса сок полился.

Вот тебе и пища…

В царских ладонях свет малиновый таится,  под ресницами облака ходят, брови упрямо сдвинуты.

- Это твой народ тебя убил…

Горестно прошептал Отче.

- А чей же ещё? Как не мой?

- Может, спесивые бояре? Али жадные графья? И сам Керенский-изменник, бабой наряженный?

- О, как бы так, так сердце не болело бы. Грудь не щемило. Костей не ломило…

- Кто же предал тебя? Грех на душу взял?

- Отче, ты не поверишь: народ простой, самозваный, серый-воробьиный. Имена простые – Иван, Фёдор, Яков, Владимир…и ещё латыши были. Стрелки! Мне деток моих жаль невообразимо. И жёнушку! Люблю я ея страшной царской любовью! Да ты, Отче и сам всё знаешь!

- Что свершилось, того не вернуть!

- Но, молю, тебя Отче, о милости к палачам моим! Ибо глупы они, не ведали, что творят.

 

И поглядели оба – царь и Отче в небо, и увидели красные полосы – то кровь царская растеклась, текучая такая, хромосомная, как ветки ивы – плакучая.

И поглядели оба на землю глиняную, дождливую, бесконечно родную, красивую, Шолоховскую, Есенинскую, Маяковскую, и увидели мавзолей вождя мирового пролетариата.  И плыл этот музей, аки лодка Хароновая через реку-страну красную, алую, тоже кровью политую.

Царь в небе. Ленин на земле лежит, распластанный во хрустальном гробе своём.

Два антипода. И никак Ленина в землю не положат, и на небо не отпустят. Так и мотается он, грешный, между небом и землёй. Как в пустыне своей.

- Зачем царя убил? Мог его оставить, мог бы его в тюрьму посадить, а затем – старенького отпустить. Так и жил бы царь с семейством своим. Мог бы в Сибирь сослать. Мог бы в монастырь направить. Зачем пулю в лоб? А затем останки жечь? А?

Но молчал Ленин, куклой лежал во гробе своём. Лишь уста прошептали:

- Время такое! Революция – дело жестокое. Но нужное.

Царь мёртв. Ленин мёртв.

Все мертвы. Каждый мёртв по-своему. Царь – по-царски. Ибо свят! Ленин – по-Ленински.

Того и гляди уколет палец Ленин-то! Вопьется своим значком, укусит до крови. Ленин в металле. Ленин в бронзе. Ленин в памяти. Ленин – памятник.

 

Только лодка внизу там, где речка Ока,

этот миг, где рыбак ещё верит в удачу,

что поймает он рыбину, и что с крючка

не сорвётся она. Что в ответ не восплачет:

 

«Отпусти меня, старче!»,

и ты знаешь сам

то, что дальше разбито, разбито корыто.

И ещё видишь памятник, что из гранита?

Сфокусируй свой взгляд, там такие глаза!

 

Хиппианство моё: Ленин тоже чуть хиппи,

ибо «hip» в переводе «понимая и видя»,

жить духовной общиной не во зле и в обиде,

атеизм и глубокую веру скрепи ты!

 

 Вот на кухне вода. Вот посуду я мою,

собираю ребёнка в детсад, ясли, школу,

в институт, на работу и в армию – воин

и солдат он за русское, хлебное поле!

 

Сделай фото семейное. Я – в лёгком платье.

Чтобы вырез поглубже! Кормящая мать – я!

Через каждые два часа, участь такая,

молоко у кормящей в груди прибывает.

 

Мир – купельный, лазоревый, как детский дождик,

что внезапно да вдруг налетел, словно с крыши.

И причёску – ходила напрасно к Ирише,

завиваться на плойку – все кудри взъерошил!

 

…Я прильнула к отцу! В этот миг право, право,

ты на кнопку нажми золотого «Зенита».

Мы погибли вчера. Но пойми. Но пойми ты,

что живой может тоже ожить в нашей яви!

 

Остальное не надо, прошу я, не надо,

остальное похоже на время модерна:

вот эпоха войны, вот горит колоннада,

вот весь мир превращается в деньги про деньги.

 

Я хочу охру, звёзды и реченьку синюю,

я хочу поле мёда и бабочку лёгкую.

Я  хочу, чтоб любимые люди не вымерли,

я хочу, чтоб они не шагнули за линию,

и чтоб платье – кричу! – было самое летнее!

 

Маяковского, Бродского и Вознесенского

не убитых, не изгнанных и почитаемых.

И хочу раскупаемых – нас!

А ни этих вот,

что за деньги раскручены. Их под коленку бы,

не полезны они, что за деньги, по найму ли.

 

Нас всех в Красную книгу.

А мы – не убитые

ни вчера, ни сейчас, ни в грядущем столетии!

…Ты, рыбак, не тяни рыбу, не рвись, корыто ты,

И на мне, чтобы платье то самое летнее!

 

раз-кол…

 

 

 

Люблю слово «творить», не люблю «писать»:

поэты разделились на патриотов и пацифистов.

А меня предала Ирина Евса,

меня не знавшая Ира Евса

в своих разглагольствованьях травянистых.

 

Сейчас невозможно быть белой-пушистой

и тонко-пошитою в нить шелковистой.

Сейчас – баррикады, степь, крепь, полоса,

всё остальное – нельзя!

 

Сейчас – волонтёрить, возить воду близким.

Спасать, накрывать своим тело от пули.

Супротив войны все-все-все пацифисты,

особенно русские. Но нас втолкнули

в огромное адовое пепелище,

иначе нельзя – ибо днище!

 

(Я булку на части крошу для старухи,

и воду по капле, как гуленьки-гули…)

 

И сколь не ори, что не надо, не надо,

по эту ты сторону, ту ль баррикады?

Убитый мой враг – синь в его небесах,

убитый мой друг – синь такая же тоже.

Меня предала ты, Ирина Евса, со мной не знакомая Ира Евса,

и мне это больно до дрожи!

 

Затравленный взгляд. Траектория лжи.

Опухшее личико – горесть ли, старость?

Она не боролась, не стала. Боялась.

Писала под Бродского.

Небо, скажи!

 

Нет, не осуждаю, не буду судима,

нет, не понимаю, не понятой буду.

Но всюду Чернобыль сейчас, Хиросима.

Россия – ты рана!

Россия – ты вуду!

 

Свою я иголку – права, не права ты –

я сроду не вставлю москально и ватно!

 

Хоть трижды, четырежды ты виновата.

Но я и сама, словно бы баррикада!

 

За родину-матушку, что Чегеварна,

иначе нельзя. Либо в воду да в омут.

Иначе нельзя, либо в топку пожара.

К сгоревшему в пепел,

но к дому!

 

 

 

Через эти зимы долгие свет продрог,

но ты пой каждым нервом, горлом, наполненным звуком

о том, что мы – русские. «Русские – это восторг»!

Бездна! И звёздность! И радость. А ну-ка

всем хором, глаголом, рвущимся прямо из недр:

я – русская! Значит, мне вечностей целое поле!

Я – русская, значит, распятая, значит, воздет

мой ярый флаг. И мой герб. И мой хлеб с белой солью.

Я – русская, зрите: убит дед на страшной войне,

списки читаю, что в мраморе, в меди, в граните.

Столько залито во мне глин, земель и камней,

космосов столько!

Любите меня, ненавидьте!

Сквозь эти зимы долгие – ближе  порог,

вижу, земля всё круглей и ясней ближе к Волге.

Тысячу раз за Суворовым – право, восторг.

Каждый из нас – есмь восторг, чести и долга!

Встань рядом, пой заедино, спиною прижмись.

Хочешь, пой песню, молитву, признание, оду.

Сыне, о, Сыне, про даль пой, про вечность, про близь,

Отче и Матерь

в дыхание, в ребра, во продых.

Крепче прижмись, так теплее! Мы все на ветру.

К слабым ключицам, лопаткам моим тёплым, женским.

Русские мы – это значит, к весне и к добру.

Мы не хотим, повторились Хатынь чтоб, Освенцим…

Русские мы, это значит, татарин, еврей

значит, мордвин и башкир. И нас множество много!

Значит, полей мы одних и одних журавлей.

Русский – идея!

И воин!

И в небо дорога!

Русский – мечта. Русский – больше, надёжней, чем крепь,

значит, атлант. Мы на Припяти, мы на Каяле.

Я так хотела молиться, взывать, плакать, петь.

Звуки любовью мне горло до песни сжимали.

 

Я – та расстрелянная злым нацистом, лежу,

словно прозрачная, как золотой одуванчик.

Тихо подуй – полечу за простор, за межу

прямо в огонь, на разрыв, словно Танечки мячик.

Наши собаки, что лают да воют на «а»,

наши коты все на «о», наши птицы – москвички!

Пением невским, тверским,

кругом чтоб голова,

да с воробьиным чириканьем спело-гречишным.

 

Пой, пой! И ты в этом хоре. В согласье. Все враз!

Дай мне уста! – так целуются наши влюблённые! Дай же!

Русские мы! Это, право, вселенский экстаз.

Русские мы! Это прямо в ладошку гвоздь ржавый!

Что будет дальше? Голгофа. И ты знаешь сам.

Пой вместе, пой, коли русский, а это всё значит,

ты – не предатель,

не – Брут,

ты – не Каин.

Ты – храм,

что на крови. И ты жертва – святая теляти…

Ты – кто сражался все восемь безумнейших лет,

ты – кто в подвале провел своё детство ребёнком!

Пой о победе! Из всех долгожданных побед:

всем вопреки, этим нацикам, этим подонкам!

Пой, как седой фронтовик, пой, зайдясь от восторга!