Поэзия

1.

Наша Волга-река – теки, вода!
Наша Волга-река – расти, трава!
Наша Волга-река – лепи города!
От Валдая и дальше. Окстись, я жива!

В слове «Волга» пять букв, это – русский санскрит,
В слове «мир» не три буквы, а весь алфавит.
И костров – головни.

Если хочешь, то Волга не Стикс, а она –
как Озон и как Вайлдберриз русский до дна,
доброволец, как ты. Нас убила война,
а мы в ней, а мы с ней голышом допьяна!

А выходим на берег, там избы стоят,
со цветами наличник, медвежья в нём стать,
на крыльце половик из цветного рядна!
Я – не Катя Островского, не утоплюсь,
Волга, Волга, теки, Всея родины Русь,
Всея родины чрево, рот, горло и грудь.
Стенька Разин разрубленный где-то есть тут!

Он поёт со дружиной из снега и льда,
ой, теки, ой теки, золотая вода,
ой, расти, ой расти, зеленушка-трава,
ой лепитесь, лепитесь вокруг, города!
А возмездие это – весь Запад в труху,
Стенька Разин плывёт на ладье, конь в меху!

На наличнике вырезан лис да медведь.
Он не может не петь!

Даже если нет рта, значит, горло поёт,
даже если нет горла, то хлещет живот,
он висит на верёвке, на плахе, гвозде,
ой, расти на траве, ой теки по воде,
ой лепи, ой лепи ты мои города:
пораскинула Матушка-Русь невода!

2.

…Мироздания нить. Вот она, мироздания нить,
именно осенью тянется между
жёлтых,
сермяжных,
российских листов,
синих, бэушных в лесу сыроежек.
Дай мне попить, просто дай же попить
мне из ладоней твоих, как и прежде.
Осень, что шапка горит. А кто вор?
Я бы украла. Да нечего. Пусто.
Только берёза да косогор,
словом, не густо.

Не слушать, не слушать,
не слушать, не слушать!

Меня научили идти там, где колко
и жить, даже если погибла чуток я,
и сплёвывать в душу, хоть вырвали душу.

Меня научила теплу наша осень,
меня научила удар сносить щедро,
меня научила красивой быть просто
в туфлях, юбке, куртке и шляпке из фетра.

Не бедно, не бледно, параноидально
цветы собираю, сушу их на полке.
А осень учила светло и прощально
все беды сносить про себя, втихомолку.

Расти, вдохновляться, наполниться смыслом
вот в этом таинственном, синем и рыжем
среди паутинок, дождинок и листьев,
в Москве, стольном Питере и даже в Нижнем!

3

…наверно, был, но растерялся по кусочкам,
когда я говорю, что дара нет. То, значит, нету,
конечно, фразы есть,
есть книги,
есть куплеты.
Но нет такого, чтобы плакать очень-очень.

Завыть, отдаться, нет, не телом, а всей плотью.
Коль дети спят, супружник на работе.
И каждой фразе целовать мне «кари очи».

Где в каждой букве сотрясают запятые,
и в каждом звуке сотрясают позывные,
но не убий, но не убий, но не убий! И
стреляй, стреляй в меня по тонкой вые!

А во лесах, а во лесах растёт орешник,
такое дерево ореховое в плюше.
Мой призывной сто сорок девять двести,
мой позывной – ветра над Волгой кружат.

Коль говорю, что нету дара, значит, нету,
кидай орлом, хоть решкою монету!
И собери воюющим по строчке,
свяжи из шерсти овчей ты носочки.
(Хотя б носочки!)

Дар он не в том, чтобы писать хореи-ямбы,
а в том, чтоб душу до крови карябать.
Слыть не хочу я злою жабой-бабой,
о, не судить мне Девою предвзятой.
Сама заставила б и рот я залепила,
своё стальное да медвежье рыло!

Войну тому подряд, десятилетий.
И «не убий» кончатся может смертью,
и «не предай» кончатся может Курбским,
«по левой бей», кончатся может хуком!

Подпишем мир и после довоюем,
за Волгу да за матушку родную.

4.

- Буду любить и следовать за тобою в веках:
Родину не предают особенно в зареве смут.
Буду идти за нею – жива пока,
буду идти за нею даже, если убьют.

Родину не предают. Вера – не есть пиджак,
нынче один надел, завтра надел другой.
Церковь свою люблю, словно бы матушку так,
к каждой иконе склонюсь, к каждой тянусь губой.

Родину не предают.
Веру не предают.
А я без кожи стою словно пред небом большим!
Ибо достали меня
Каин, Иуда и Брут,
словно «накрыла тьма город Ершалаим».

Я за тобой, за тобой, родина, лишь за тобой,
разной, богатой, любой,
нищей, покинутой, злой.
Ибо я вечно твоя – Света, Мария, Лукья.
Нынче грузили у трассы
книги, питьё и матрасы.

Там убивают наших каждый миг каждого часа.
Час для России век,
день для России век.
Я не предам. Не сдамся!

А вчера в СБК парень один подошёл:
- Что вы всё про СВО?
Кто тебя в пекло звал?

Родина позвала,
вера моя, дурачок,
чтобы ты жил, дурачок.
Жизнь не телесериал.

Утром рассвет был ал.

Вере не изменю. Родину я не предам.
Жаль, что я не хамлю.
Жаль, что мой голос мал.

Миленькая моя.
Родненькая моя.
Будь же ты мной сильна.
Сколько же нас таких смелых с врагом в бою
да супротив хамья.
Если выстоим мы, то победит страна!

5.

Как во славном во поле-полюшке,
как на нашей стороне супротив ворога
собирались мои братья из Шолокши
да с Ключищ, да Оки, да Волгоньки!
Как собрались, взяли в руки калашики,
как собрались, взяли мины с гранатами!
Отстоим исконно, издревле наше мы,
отвоюем Славный-град, чудо-Сватово!

Будет в помощь Храм Святого Николы нам,
будет в помощь Царский колокол с площади!
На солдат смотрела я, баб намоленных,
я вся бледная была, как подкошена…

А тела-то у солдат все белёхоньки,
там под броником у них – жизнь трёхтонная.
Ой, не войте тёщи, свёкры да сношеньки,
я сама, хотя в дому, но бездомная.

Как бездонная, хоть дно под ногой еси.
Да спаси ты мою Русь, да спаси!
Ах, Мария, дочь-Мария, мать-Пречистая,
мы вдвоём с тобой сегодня остались здесь.
Тебя трогаю рукой,
мы под выстрелом
байрактаров, что летают без жалости.
Как один-то беспилотник к Москве-реке,
как второй-то беспилотник над Вологдой.

Я тянусь, как будто Лель твой, к твоей руке,
я тянусь к тебе всем Сормовским городом!

Этой девушкой тянусь в платье бохо-стиль.
Этой старицей тянусь, ивой сохлою.
Я же знаю вы из тех золотых Марий
помогаете, когда плохо им!

Не прошу я для себя, грешницы,
не прошу я благ, удачей и денежки.
А спаси солдат, воюющих в месиве,
матерей спаси от горя кромешного.

Русь сочится нынче сыном пораненным,
Русь сочится сквозь меня дочкой сшибленной.
Не допустим надругательства, гибели,
повоюем с европейскими панами!

6.

Речке кричу:
- Полежи со мной, реченька!
Речи кричу:
- Не сожмись до наречия!
Громкою будь, будь глазастой, будь вечною,
но не предай ты и не искалечь меня!

Я разговариваю с берёзами,
я разговариваю с небосклонами,
но больше всего во церквях да с иконами
в цвете пурпурном, синем и розовом.

Тут написала одна Скоморошина:
- Ты – дева видная.
Но ты наивная!
Ибо встречают у нас по одёжине.

Милые, милые, милые, милые!
Да, хоть и страшные, но очень милые,
да, хоть и грозные, но очень милые.
К телу прижму всех своими призывами!

А люди смертные, все люди смертные,
смертная ты в своём синем кокошнике.
Смертны под пулями в платье с горошком,
смертны, чьи руки воздетые.

Рядом постой. Просто рядом. Да, рядышком,
перед иконой, что будто бы солнышко,
эти глаза твои – синее донышко,
эти зрачки твои – тёплое ядрышко.

Поговорю я о тайном/не тайном я:
дай людям мира, ну, дай же им, дай же нам.
Если носить, словно Ксения, рубище,
и надевать не платок, а ермолку мне,
да облачать во отрепья мне туловище,
а сама – голая.

Я разговариваю с иконами,
я их целую, крещусь на коленочках.
Дон-дон,
 мелодия, что в унисон мне,
тонкая, словно бы веточка.

Также, как я все, паломники рядом,
также как я, здесь молящие бабы.
Стены во Храме нам всем – Стены Плача,
купол скорбящий и ввысь возносящий.
Просто молись, и приидет удача,
просто молись, и утешат просящих!

7.

Это вы и взорвали.
Это вы и украли.
Да, я – русская, да, я наивна порой.
Это дети – мои! Просидели в подвале
восемь лет всей гурьбой.
Это я – твоя матушка. Я – твой Андрейка,
ходишь ты не в его, а в моей телогрейке!
Видишь, бомж, он лежит, грязь и вонь на скамейке,
вот попробуй, не морщась до сблёва, отмой.
Но не мылом с мочалкой, а вымой собой!

Своей кровью.
И этим, наивным искусством,
сколько я заплатила за горький наив!
Жизнью, смертью,
святынею жадно и густо.
Это вы подорвали. Всё сделали вы.

А не надо от нас отрекаться и бегать
по началу к покрышкам скакать и визжать,
а затем собирать деньги в вк, в телеге
под скрипенье ножа.

Что теперь в море синем, как Божья роса?
Что теперь в море кроме китового сгустка?
По колено наивное наше искусство,
а вам так – за глаза!

8.
Она закончится, закончится,
как всё кончается – война!
Пусть точат меч злей да охочее
на нас чужие племена!

Поят коней своих водою,
татарской речью распалясь,
Ты знаешь, я войны не стОю,
я не погибну в этот раз!

Как молвила бы Евдокия
Донского Дмитрия жена,
Москвы святая Ефросинья,
что для Руси всей рождена.
Когда закончим эту битву
да под святую, под молитву
(по-нашему звучит война),
она, раскинув руки, ляжет,
ты не гляди то, что княжна!
- Замолкло рано моё солнце,
мой месяц рано ты померк,
мой муж, мой суженый, мой Отче,
мой брат, мой лучший человек,

Так сердце рвётся.
Просто рвётся.

Когда закончим битвы все,
раскину руки, в поле лягу
в росе, в овсе и бирюзе.
Я босиком пойду в рубахе,
прилипшей к телу.
Грудь моя
упруго будет колыхаться!

Закончим битвы мы все, братцы!
Начнём слагать мы «Жития»!

9.

Нитки да пылинки, да листы –
мелочь всякая. Кому она сгодится?
Но художник этот скарб в холсты
помещает. Ждёт: проступят лица.
Это словно взять и дозвониться,
помириться!
— Вот тебе водица
что для исцеленья ран, рубцов!

Мелочь, чтоб отмыться. Я – не камень,
я не полечу в твоё лицо!
Я люблю художников, стихами
говорящих,
а певцов, холстами
распевающими с вящей хрипотцой.

Вот идёт красивая такая,
не идёт – поёт. И он идёт.
Мелочь – нитки, пыль, трава густая,
но они целебные, что мёд.
Но они на раны, что бальзамы,
сотканные из моих хлебов.

Я же говорю, что я – не камень,
женщина – я.
Мама. И любовь.