Белый Яр
Светлана Леонтьева (20/02/2025)
1.
Вот нахлынут они, как вода, мои воспоминания…
Осуждать не берусь. Ибо мама ты мне, ты родная.
Помню, как порвала, зацепившись за гвоздь в детстве, платье
и боялась идти я домой, и боялась сказать я…
Я боялась укоров, упреков, шлепков, подзатыльников, криков,
я боялась, что ты оттаскаешь за волосы, что ты
разозлишься!
И станешь вопить, а я – хныкать,
а теперь я подумала, может быть раз уже в сотый:
хоть вопи,
хоть
кричи,
хоть за косы таскай меня долго,
только просто – живи. Не входи в эту смерть, что в ней толку?
Говори, что я глупая, страшная, не синеглазая!
Это – правда! Глаза мои карие, рыжие, разные!
Мама, просто дыши, говорю я: дыши неустанно!
Мама, просто сиди, говорю я, сиди здесь вот в кресле!
Ну зачем ты дышать, жить, кричать и орать перестала?
Ну, зачем мы не вместе?
Мама, мама моя, мне так сильно тебя не хватает…
(Мы сегодня грузили для свечек в окопах жестянки,
и нога заболела опять: так болит, как слепая…
Не поможет зелёнка. И мазь. Шерстяная портянка…)
Вот бы мне похудеть. В пятый раз или, может, в десятый,
говорят, помогает.
Отрастила бока до седьмого размера и рада.
Говорили – не ешь столько много, не лопай, не надо!
Вот бы утром пришла я с разгрузки своей волонтёрской, дурацкой
и в колени уткнулась тебе, в твои тёплые, круглые, мама!
И надела халат. И сняла бы тяжёлые цацки.
Как подумаю я о тебе, то в груди вдруг ворохнется камень!
То вдруг вздыбятся реки тевтонским, что ящуры, илом…
Как тебя я любила, о, как же тебя я любила.
И не страшен ни окрик, щипок, ни удар, а страшнее, коль в душу.
Я не слышу тебя. Но я слушаю, слушаю, слушаю
в своей детской надежде, что вдруг принесут крик: «Дочуля!»
мне просторы!
Прости, ах прости!
И прощу я!
2.
В вагоне тесном и плацкартном,
где нам звучит картонный блюз,
на запотевших окнах в марте
(был палец от волненья ватным),
я начертила:
- Остаюсь! –
Я уезжала навсегда,
не верьте фразе – остаюсь я!
Деревья в рост, как будто брусья,
стояли в небе изо льда!
В вагоне тесном и плацкартном
сидела бабушка с корзиной,
ребёнок с горестным азартом
орал, как дети, беспричинно.
Жизнь пахла, что копчёный гусь,
который с яблоком и мёдом.
В десятый раз, а, может, в сотый
я начертила:
- Остаюсь!
И я осталась бы, наверно,
в родном Красноуральске. В первой
учиться школе!
Помню вкус
я воздуха из серной пыли,
из листьев липы и акаций.
Как хорошо бы здесь остаться,
где ангелов белеют крылья!
Здесь боженька – простой, рябинный,
здесь неба солнечная люстра.
Ужель возможно, ах, Фотинья?
Не остаюсь я…
3.
Да, родилась в СССР,
я тысячу раз там рождалась,
моя горячность, статность, яркость,
наивность, преданность, упрямость –
они оттуда, в сто ампер!
В сто неб!
В «сто солнц»! Там белый ангел
роняет пёрышки всех птиц,
костром мой пионерский лагерь
свивается с пороховниц!
Воспитывай, живи, учи
коллективизму: сёстры-братья!
Я пробиваюсь вдоль распятья
окопной, в баночке свечи!
Текут ручьи!
Текут ручьи!
Себя я вижу в каждой капле!
И мне плевать: продуктов нет
там, в магазине на прилавке.
Зато, где тьма – там вечный свет,
там, где неверье и сомненье
на всё единственный ответ:
другой такой России нет!
Хлеб, килька да бычки в томате,
туриста завтрак, масло с булкой…
Зато нам люди: сестры-братья!
Зачем на Запад мы свернули?
Ах, во садочке, в пряном саде
наперекор войне-стихии
я ела бы бычков в томате,
сидела б на одной зарплате,
чем девяностые лихие!
4.
Когда родилась я – девочка, белокурая, длинноногая,
а папа сына хотел, чтоб гордиться!
Ой, удивлялась мама моя престрогая:
такая красивая, заплету косицы,
надену ей платье синенькое, узорчатое.
Девочка лучше: не надо в армию,
не убьют душманы в Афгане ночью,
и не сгибнет, как наши парни!
Кто теряют на минах ручки да ножки…
Будет кашу варить да рожать нам внуков!
Мама-папа, родные мои вы, хорошие,
всё не так до единого звука!
Да, родилась я – девочка, белокурая, длинноногая,
но, поймите, у нас здесь большая Россия,
на коньках я гоняю, кручусь, как йога.
Вы хотели мягкого, тёплого сына.
А случилась я – дочка, твёрдый характер,
и я гвозди вбиваю, и доски, и брёвна
я таскаю, они тяжелее двукратно,
и стреляю, как снайперша, ровно!
А в ноге у меня боевой есть осколок,
и, как дождь или снег, он юлит ночью душной.
Никогда, никогда я не стану старушкой.
и пацанский мой век, как вы знаете, долог!
Я – ни цаца. Ни Аннушка я, стихоплётка.
Если надо, за Русь встану смело и яро!
Если надо, за Русь, бей прямою наводкой.
Не умру!
Никогда ещё не умирала!
5.
…и она прижилась здесь «Рябина кудрявая»,
и она стала символом песни Урала,
и она на меня, словно бы Калевала
из карельского леса всеми октавами,
нет, не действует: горло моё обвивает,
словно финны опять свои руны расставили:
- Попросил тут кузнец принести мёда в мае.
- Попросил токарь пчёл, глядя в их очи карие.
Я не знаю, но чем таким действует песня
мягким, сладким, златым, непонятным до боли?
В ней такое есть небо от слова «воскресни»,
в ней такое бескрайнее белое поле.
И склоняются, никнут усталые травы,
я такой песней в бой,
я с такой песней в храмы.
Вот с такой песней мыла моя мама рамы.
Вот с такою рябиной кудрявой.
Ничего не могу с этой песней поделать,
кто её сочинил композитор с поэтом,
представляю я кудри, что веточки, слева
на щеке кузнеца и ещё струйку света.
У рябины кудрявой листочки душисты,
у рябины кудрявой сошлись все солисты,
коммунисты, лоббисты и финалисты,
волонтёры, артисты и аутисты,
ничего не могу я с собою поделать.
Здесь стою: и ладони мои ребристы!
И вонзается голос высокою нотой,
что же будет вот с тем кузнецом, тем, кто в песне!
У него на щеке капли сизого пота,
льёт, хоть тресни!
И выскальзывают из-под веток две птицы,
две пичужки, две ловкие коротконожки,
я хочу, чтобы пелось под снег и под дождик,
просто пелось и всё! пусть наивно, бесстрашно.
Но за эту я песню сойдусь в рукопашной,
и за эту я песню, коней и за филинов,
за вот это хребетное и нутряное.
А у нас сейчас время – Ковчега и Ноя
и ещё позывного «Россия»!
6.
Мы выросли, такими стали взрослыми,
детишек нарожали – раз, два, три.
А Питер Брейгель старший – сны раскосые.
Ты помнишь, заплетала вечно косы мне.
А в чём искусство? Видимо, внутри!
Вот в этом столике и в этом натюрморте,
а что у Брейгеля? Картонкой он в комоде
лежит на донышке семейного серванта,
о нём Новелла сочинит стихи.
Отсутствие гармонии – пуанты
надеть заместо синеньких бахил,
мешочки на резинке – лопухи,
напоминающие рот нездешней рыбы.
Всем, навещающим в больнице. Мам, ты здесь?
Хочу собрать в одно свои я всхлипы,
как Питер Брейгель свой снимая стресс.
Писать записки, требы в здешнем Храме,
по всем просить мне можно. Но не маме.
Нельзя, нельзя…
Нехитрый этот текст.
Одна причина: не дожив до смерти,
она преставилась.
Так, мамочка, нельзя!
Твоя любимая картинка там, в газете
лежит обёрнута, как будто слеза!
Она течёт, как будто паруса
между таким Неэтим Этом свете!
КОРНИ
1.
Мои корни длинные-длинные,
прабабушка – мать бабушки Нюры,
вспоминай, как звали её тонкие линии,
говорят, то ли Анной,
а, может быть, Шурой.
А я точно знаю, что хочу ей гордиться.
А я точно знаю, что она – Брусницына!
У неё белёсые, се-вер-ны-е ресницы,
и она ходила, щурясь!
Говорят, что тогда невозможно, как бедно жили.
Расчищать болота ходили от грязи и гнили,
стоя по щиколотки в холодных, уральских водах,
умирали рано: заболели, и нет их!
Говорят, не найдёшь неудобней народа
Пермяков да Тюменцев, кто с Верхней Исети.
Но зато на Урале всё сплошь самоцветы,
малахитовую брошь ты возьми в руки, на-ко,
и покрой её охрой старинной и лаком
и броди до утра всё лето.
Они ладили избы. И я так умею.
Они каши варили и суп с потрохами.
А ещё на Урале гремучие змеи
там, в горах они водятся, змеи, веками!
Этот рыбный пирог, что у тётушки Поли,
ешь, но кости выплёвывай кучкою в тазик.
Говорят, что не помним мы предков! Нет, помним!
И они помнят нас – так длинны корни вяза.
Не хочу слушать я ни про Ельцина-центры,
не хочу про расстрелы, про искры и сюры.
А хочу знать, как билась головкой в плаценте
у прабабки моей моя бабушка Нюра.
Она добрая-добрая,
она милая-милая.
и ресницы такие,
как сны купоросные.
И я вспомнила имя, заветное имя
у прабабки Федосьи.
2.
Если честно, то так люблю бабушек старых,
ибо стану сама я горбатой да низкой.
Буду я собирать тряпки да стеклотару,
буду долго стоять возле я обелиска.
А в роду у меня – всё бабьё!
Бабья много.
Отчего-то с мужьями они расходились.
Феодосья с Иваном,
а Анна с Серёгой.
Я одна лишь живу с мужем из всех сухожилий
да из всех нервотрёпок, как с гуся вода мне!
Но я бабушкам всем – до меня! – благодарна
за широкие скулы,
стальные запястья,
за высокую грудь и за бёдра крутые.
За умение видеть, умение ластить
и за прожитые ими годы глухие.
Вот не жалуются. А лежат себе смирно.
Из костей их растёт вяз – широкий в обхвате,
на Урале зовут вяз, конечно же, ильмом
и похоже оно – на объятья!
сотен рук (О, мои меня предки так гладят
по щекам,
по устам
да по лбу или по́ лбу!)
Мои предки землёй белоярской пояти,
мои предки огромнейшим небом пригодны!
И никто не убит, не расстрелян, не сажен
и не сослан на каторгу. Ибо родились
здесь в снегах, на Исети, в полярной Сибири.
Я же
продолжение их своей родинкой каждой!
3.
Помянник – это словно входить в некий ступор!
Хватать себя же саму за талию,
саму себя же ставить мне в угол
провинившуюся и опальную.
Мои предки – сильны!
Вот стоят здесь на фоточке
и глядят на меня разноцветными зраками.
Знаю, деды любили выпить по стопочке,
знаю, что расходились с бабами.
А платочки у бабушек старообрядские.
А усы очень пышные у моих дедушек.
Я, наверно, должна сил земных не бояться бы.
Я, наверно, должна быть продвинутой, сведущей.
Ну, какие вы, право – из звёздной галактики,
из единого рода,
единого семени.
Астрономия, физика и математика
мне давались легко,
как наука растения.
Но, как только представлю, как в травах ромашковых,
но, как только представлю, как в глинах натаянных,
вы лежите и тлеете всеми рубашками
и кричите, как будто молчанием.
Вы родные мне, кровные. А идиллически
вы мне царская Русь, революции, войны – вы.
У меня предков много, поболее тысячи,
они в синих лесах наполняют песнь звонами.
Они жёлтыми тянутся в церковке свечками.
И приказывают: ты скажи, ты же сможешь!
Да, смогу!
Я скажу про вас синими речками,
пробирают мурашки по коже!
4.
Брошь БАБУШКИ АННЫ
Бабушкина брошь, как предмет сундука,
драгоценность камней – лишь стекляшки, все три!
Но сквозь них любовь, но сквозь них века:
замирает что-то во мне, внутри.
Брошь-булавка,
заколка,
камея-игла
уколола, целуя, мне палец мой.
И она живой мне на грудь легла…
Захотелось домой!
Где в фонтаны на улице можно нырять,
где подрались мальчишки до синяков,
до царапин, до шишек, они – ребятня,
как похожи на мраморных большевиков!
Вот нахлынет да так, что кричишь: Хорош!
Просто змейка потопная, лёгкий укол,
а всего-то стекляшка дешёвая – брошь,
«приколол и пошёл».
В магазин «Чапаева, тридцать пять»,
ломти мяса в тазике – выбирай!
Так, наверно, выглядит зверий рай:
суп сварить
да нажарить котлет.
И спать!
И бычачья башка на базаре – купи! –
полу-взгляд, полу-взмах чёрных, строгих ресниц.
И везде наши молоты, и серпы.
Что из нас можно сделать – таких вот жар-птиц.
Что искусственный мне интеллект? Окстись!
Если есть естественный налицо!
Прикрепляю брошь – эту даль, высь, близь,
что же будет, когда я надену кольцо?
5.
…и лежит она – руки раскиданы – моя родина пра-пра-пращуров!
Как на запад взгляну, то равнины там, на восток взгляну – дебри, чащи там!
Реки Волга, Ока, Кама, Белая, между ними костры да лежбища.
Что они в сих болотах делали? Рвали ягоды с сыроежками.
Белке в глаз попадал прадед издали, шкуры лис освежали ножичком!
И сама я стреляла сызмала из рогатки камнями с прожигом!
Рукодельницы, пряжу скущие, половик из тряпья скуделили.
И куда же Камо грядёши ты, если Камою шли артелями!
Мы в ладонях равнины укачены, в люльках рек наши ложки правили.
Не рождались в семье нашей мальчики, всё бабьё да бабье кудрявое!
О, как тянет, зовёт Верхотурье мя! О, как плачет кулик в Белоярии!
Но не верю в расстрел самодурами, в «воронков», ибо вороны старые,
это видели, да молчат себе,
это слышали, да оглохли вдруг!
Предки ставили между Кокшагою золотой Шатёр от семи недуг.
Как от первого, чтоб без глупости, от второго, что быть богатыми,
а от третьего, чтоб без скупости, от четвертого, зверю в лапы чтоб
не попасть, не пропасть, не утопнуть бы. Все-то войны пройти и не сгинуть там
оттого, что предки – охотники, оттого, что не гнулись спинами!
Да и впредь не согнутся волею! Ибо выстоят средь всех зим-ветров!
Я пред ними, как будто голая, всеми нервами, всем своим нутром.
И когда кричу, не дрожит монолит. Что у нас есть Русь – Птица-Троица,
наше прошлое, что душа хранит, вдруг значком отцовым уколется!
Последние публикации:
Версия Вселенной –
(09/01/2025)
Деревьев мысли прочитаю –
(09/12/2024)
Краеведение в рифму –
(21/10/2024)
Покаяния шар багряный: Караваиха* –
(06/10/2024)
Русь изначальная –
(05/07/2024)
Поэма космической улицы –
(30/05/2024)
ПОСТЪ –
(22/04/2024)
Журавли-краснодневы –
(12/04/2024)
Музы Цицерона –
(19/03/2024)
Матушкины шаньги –
(11/03/2024)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
