Поэзия

 

ПОЭМА

 

 

 

 

 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: РОДЫ. ТАШКЕНТ

 

1.

Свет мой, свет мой, мамочка,
я родилась в Ташкенте,
зачата была на Урале. Поехала ты в ноябре
поездом. Я – там в плаценте,
в околоплодной коре.
В водах твоих материнских сладко спала. Был нетрезв
папа, встречая нас в холод,
он был беспечен, был молод,
Боже, как он был красив!

Ехали дальше в такси!

Люди, не верьте во старость,
в молодость тоже не верьте,
Свет мой, Свет-мамочка, жалась
я там к тебе – в чреве, в центре.

 

 2.

Если честно, пуповина – совсем не страховка:
выплываешь под небо, под солнце головкой,
вся обмотана кровью, водою прозрачной,
и орёшь! Так орёшь – сотрясается купол чердачный!

Здесь роддом в Чирчике, ты попробуй вот также родиться
и орать! И орать, чтоб в испуге попрятались птицы.
У меня получилось, не надо про шестидесятый,
на пелёнке моей, нет, не кружево: просто заплаты!

Говорят, что младенцем кудрявой была, белокурой.
Но подделал все справки рожденья мои папа хмуро.
Он, скажу вам, не пил. Но тогда он от радости запил.
Был он очень красив. Правда, правда!

Тяну руки к папе!

 

3.

Мне бы просто погладить тебя по щеке небритой!
Да, я нескладна, сутула чуть-чуть, не Лилит я.
Жир, целлюлит да морщинки, аж в двадцать четыре,
первый блин – кто я?
Как в сказке, мы жили и были.

Ножки дрожащие: в год я пошла, ноги – босы.
Краситься стала в четырнадцать: криво да косо.
Первый мальчишка. Смешной. Весь в веснушках. Смазливый.
Но не дотягивал он до отца. Мой отец был красивый.

 

4.

Он великан среди карликов. Он Гулливер мой.
Да, он сражался за правду, Россию, за веру.
Он был наивным, как все в эти годы, что в СССР-е.
Строил. Работал.
     Какие вы глупые – мерить
вас и его! Помню, с папой сплели мы корзину,
то ли туес из берёзы: кривой, слишком длинный,
клеили ручку, она отвалилась в тот час же.
Мой бирюзовый, мой ягодный мир, мой бумажный!
Красноуральск мой. Дышать невозможно. Для сильных
был этот город. Сжигал наши лёгкие вусмерть!
А человек – просто винтик. Хотя и красивый.
Помню: «за вредность» давали тогда апельсины,
краковскую колбасу, мармелады со вкусом
дюшеса и барбариса. Бери, сколько хочешь!

…Помню, как бабки пришли. Как обмыли. Закрыли как очи.
Речи я помню, как льстили тебе. Льстили. Льстили.
Как борода, хоть ты мертвый, росла в предмогилье.
Как я потрогала, как уколола чуть палец.

«Плачет рябина» – так пели соседи, печалясь.

 

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЧИРЧИК-КАБУЛ

 

1.

Одноклассники те, кто с Афгана пришли
и чьи руки доселе в Афганской пыли
вам расскажут о нашей России,
о любви,
о любви,
о безмерной любви!
О них также бабьё голосило.

Голосить – это словно орать, выть и петь,
расскажи, что не скажут нам СМИ и соцсеть,
как нас предал и сдал Ельцин-центр.
О, как в бороду я утыкалась твою,
одноклассник, погибший в душманском бою,
кто попал там в горах под прицел.

Десять лет простояли, все десять, как ночь,
десять лет простояли, затем ушли прочь
и по свежим следам,
по кровавым, что там
Русь оставила, НАТО расселось.
То есть ложь и обман, то есть псевдо.

Лишь остался один полк – десант штурмовой,
остальные – разграбленные, – шли домой.
Я всегда вспоминаю Камышин –
этот город арбузов и вишен!
Вспоминаю, как будто Суд высший!

Вот сюда был направлен, как есть, контингент,
он был русский и словно был всем Ноев Челн!
Плыл по «ушкам» камышинских взгорьев.
Но скажу сразу я, что черней и страшней
может быть лишь предательства сговор!

Кто-то скажет: колени от страха дрожат,
кто-то сетует: кинули наших ребят –
одноклассников восьмидесятых!
А победа какая она? Мне скажи!
Громкой дедовой птицей, лежащей во ржи,
с перегаром ли, рожей измятой?

Тот, кто ткал, нет, не саван, а тутовый шёлк,
каждый, каждый душманскою пылью отцвёл,
комсомол! Разделил на бандитов и крыши.
Но над всем был наш город Камышин!

Есть такие, кто выглядят, словно бомжи:
ни квартир, ни машин, разве что гаражи,
СТО под названьем «Рассветы»,
до сих пор оттого, что и на СВО
одноклассников дети пошли на него,
этих самых, кто были в Афгане.
И я чувствую то, как я глажу рукой
эту мягкую бороду,
словно живой.
А точнее – он просто бессмертен!

2.

…а я здесь родилась. Чирчик – это роддом.
Здесь барак. И здесь дерево. Где же оно?
шелковица, смоковница – тутовый гном –
простирается прямо в окно.

Музыкальная улица. Тот же забор.
А за ним есть военгородок. Папа там
прослужил ровно два года. Тот же там двор,
что и тридцать, и сорок лет…
по вечерам
мы всегда собирались за круглым столом.
Вот ореховое древо! Грецкий орех,
и покрыт ствол коричневой коркой его.
А внутри этот самый космический мех.
Сквозь деревья смотрю, здесь отец мой служил,
здесь казармы, заборы, десантников пост.
Здесь когда-то давно началась моя жизнь,
меня аист принёс!

Здесь играли зимою в хоккей,
здесь арык,
а чуть выше бурлится большая река.
Никогда не забуду воды я язык,
нет превыше вот этого языка.

По канатке Чимганской поедем вдоль гор,
где гуляют двурогие в роще козлы.
В чайхане есть салат, как верблюд он двугорб,
и летают над водною гладью орлы.
Где же аист, который принёс меня?
Где ж?
На медовой повозке стремится он вдаль.
И, конечно же, дыни медовые – ешь!
Здесь сентябрь, словно май, а весь май, что февраль!

Унеси меня, аист, обратно в Чирчик
там, где я родилась, вдоль малиновых плит,
где моё изначалье, младенческий крик
самый первый, который летит и летит!

Как здесь жарко, полынно. Акулий дворец.
И песок рассыпается вниз головой.

…а на фото
такой молодой мой отец
и, конечно же, вместе со мной!

 

3.

Кто не смотрит новости с Соловьёвым,
кто не ездит в Афган пред-Бухарский за словом,
кто не смотрит, как их привозили в мешках.
Не валяй ты, Америка, блин, дурака!

Сядь, смотри нынче новости с В. Соловьёвым!
Ой ты, дивчина, дивчина, жди сквозь туманы.
А мы ранее были все вместе в Афгане,
право, слово!

Эх, ори, эх, вопи из одной рваной раны,
и взлетали два ястреба прямо над нами.
Одноклассники с солнечного Урала,
с прибалтийского северного калевала!

Мы в Афгане дороги им клали! Больницы
мы им строили, площадь мостили, базары.
Я без этой, афганской, не мыслю страницы
всю историю нашей России песчаной,
золотой, ненаглядной, янтарной!

Да, война.
Да, был бой.
Да был долг инфернальный,
называющийся интернациональный!

Одноклассник, кто ранен был в руку, вчера мне
рассказал, проводил в СВО снова сына!
Мы проплакали – слёз полведра было! Минут
пусть все пули его, байрактары
и мины!

Тени наши в Афгане висят и поныне,
а там горы, там длинные-длинные степи!
Словно чёрные ниндзя рыдают над ними,
ой, вы братья, отцы наши, дети!

Позвоните оттуда убитые, чтобы
их не смели забыть, словно предупрежденье!
Зря открыл ты Америку, Колумб, ты мог бы
просто мимо проплыть эти земли!

 

4.

Так шло становление нашей империи:
с Востока Афган подпирал всею мощью,
а с запада нынче Донбасса артерии
кровят денно-нощно.

Песок рассыпается вниз головою,
и ветер! Его не унять, не управить.
Да, ватники – мы, москали,
да, другое.
Мы долго отдавали державе!

А долг от большой да имперской любви.
Шурави,
шурави,
шурави.
Шуршат наши тени, ступая на камни.
И герб с каждым часом орлей и двуглавей!
Так надо и мёртвым, так надо живым!
Так надо всем тем, кто сражался в Афгане.
Без рук, кто пришёл,
кто без ног, но приполз.

Извечно сражается в поле наш Ваня
кудряв да русоволос!
На вид, уж простите, чуть-чуть бомжеватый,
измазанный сажей,
огнём просоленный.
Я помню, когда уходили в солдаты
мои одноклассники.
Как выли жёны!

И как их потом бросили-позабыли…
Сейчас по-другому – из грязи и гнили
вытягивают и спасают ребята.
Ребята, ребята – почти журавли!

А травы шумят:
шурави,
шурави…

 

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. БЫТЬ ОТЦОМ – ЖИТЬ ВЕЧНО!

 

1.
Папочка, я – море, понимаешь?
Это – храм воды, храм ледяной.

Я скучаю, Боже! – по сараю,
я скучаю, Боже! – по трамваю,
по всему, что связано с тобой!

В шарф уткнусь твой прямо с головой
и вдыхаю запах твой, вдыхаю,
а он пахнет морем и травой!

У меня отец мой умер рано
от болезни тяжкой, лучевой.

Папочка, я – море, что туманно,
ты играть учил на фортепьяно.
Море, море, море – я!
Я лежу в ладонях и качаюсь,
у земли в ладонях я качаюсь
и в ладонях солнечных небес!
Папа, ты со мной, хотя не здесь!

Помнишь, ты писал про барабаны?
Так наивно, поэтично, странно,
просто не имеющее вес?

Папочка, я – море, море, море,
на таких смешных я ножках тонких!
На твоих руках я сильных, добрых,
на твоих плечах сижу ребёнком.

Папочка, не умирай. Послушай
звуки моря.
Посиди на суше!

 

2. КРЕМЛЬ. ВОЗЛЕ ВЕЧНОГО ОГНЯ  

 

Заплету свои косы. Расплету свои косы.
Да, родня, я прошу вас – не обессудьте!
Говорят, что характер мой просто несносный.
Отвечаю:
- Кто судьи?
Мне судья этот Вечный огонь близ Полесья,
мне судья дед, погибший от ран на Орловщине
и могила солдатика Неизвестного,
но такого родного,
такого хорошего.
Мне судья – этот юноша с локтем оторванным
из села Богородское.
Ладаном пахнут
мои орки,
и вата,
и русские Орды,
что вцепились всем Севером в Запад!
И мне судьи, с кем вместе свои одеяла
отправляем в Артёмовском мы направлении,
чтобы раненные от переохлажденья
не спогибли в лесу, где в них взрывом попало.
Мне судья моя бабушка Анна с Урала,
мне судья моя тётушка из-под Донецка.
Не о том надо плакать, как дура, по-детски:
научиться бы красть, всех у смерти бы скрала!
Мой цветок, мой гвоздичный, наивный, трёхлапый,
что к могиле несу в неизвестность солдату
мне важнее!
И, вправду, характер несносный.
Вот подходит мужчина, смотрю, а пот – с носа,
говорит, ты купи мою книгу.
Нет.
Фигу!
Если пишет о птичках, синичках, цветочках.
Или женщина пишет – как я одинока!
А со мною, скажу вам я, тоже немного:
весь народ! Большинство! Что на фронте! И – точка!
Ничего не могу я с собою поделать,
но из чёрной теперь не смогу стать я белой.
А из белой – пушистой.
Ребята, простите,
что на Саур-могиле,
на Траур-могиле,
вы в небо вонзились!
На синее, синее, что ваши очи.
Мы не умираем и не умирали!
Как можно о птичках-синичках-цветочках
стихи сочинять?
Нынче время из стали!
Вселенский трясец! Богов плач бабки Марьи!
Люблю вас любовью своей смертоносной,
колхозно-ударной.
И мне нету лучше!
Предупреждала: характер несносный!
А ночью я плачу, в подушку уткнувшись…

 

3. МОЛЧАЛО СКАЗАННОЕ СЛОВО

И крик щемящей тишины.
И мы с отцом стоим, обнявшись,
на Красной площади страны.
Отец и я. Такие няшки.
Отец живой. Мне десять лет.
Или одиннадцать? Нет. Десять.
Молчит Царь-колокол, что весом
за 200 тонн. Я – рядом, шкет
стою в туфлях на курьих ножках…

Ужель возможно ли, возможно ль
мне видеть это? Креп-жоржет
у мамы в сумке, ткань на платье.
Мы обошли всю площадь. Хватит!
Смотреть, смотреть, смотреть!

Вот Храм-Василия. Огромный.
Но кто же, кто же похоронен
на главной площади страны?
Взгляни, там нету ли родных?
В фуфайках? Зипунах? Тельняшках?
Стоим с отцом мы, приобнявшись,
на фото.
Криком тишины.
Молчаньем сказанного слова.
Нет. Живы все. Я, ты, они.
Я – при отце.
И мать – не вдо́ва!
 
4.

Вот эту иконку привезли мне из Чирчика,
точнее: меня вместе с этой иконкой.
И лик Занебесный на ней лик Пречистый,
кусочек бумаги рифлёной, белёной.

Спаси нас, спаси нас от всякого злого,
спаси нас, спаси нас от слова худого!
Спаси от войны, от снарядов, от мины,
от атомного, бесконечного взрыва!

Вот эта икона со мной была, рядом,
была на окошке, когда уходила
моя в магазин мама, что стала садом,
там яблоня есть под названьем верзила.

И с этой иконой меня провожали
в Свердловск, чтоб училась я там на Эльмаше,
поехала в валенках я, в шубе, в шали:
носили такое мы раньше!

Вот с этой иконкой ходила рожать я
детей – дочь и сына в роддом номер восемь!
Мне больно.
Мне больно.
Но, словно объятья
вкруг распустились на тысячи вёсен.

Какое-то Дао деторожденья!
Огромная Библия! И врозь колени я,
что птицы раскинув под небом огромным,
рожала детей.
А со мною – икона.

Моя промокашка. Клочочек мой розовый.
Всегда под подкладкою сумки находится.
О, сколько слёз было – водою все слёзы мне…
Легла я на землю, уткнулась животиком…
И долго лежала на травушках прелых я,
на жёлтых листах, что спускались на корточки.
А в сумке икона, которая грела.
И в сумке, конечно же, сотовый!

Управь, неурядицы все, сколько можешь ты!
Управь, умоляю всем тем, кого пестую!
Могу шить, вязать! И обед могу! Ложе я!
Икона очами глядит,
словно детскими!

5.

В той стране, в добровольной её эвтаназии, -
что не знаешь, хвалить ли, скорбеть ли, ругать? –
мы с мальчишками все закоулки облазили.
Сколько Азии здесь? Много наверняка!

Вот одна из них: дворники из наших бывших
СССР.
Говорит,
говорит,
говорит, словно дышит,
говорит, словно пишет,
солнце всходит в зенит.

От него пахнет пловом обычным, бараньим.
Заработает денежку. И улетит!
Хватит, хватит уже гулеванить,
Саид.

Говорит, что Чирчик очень солнечный город.
- Ты, когда там была?
- Один раз, но в роддоме.
У меня есть иконка бумажная, кроме
не осталось её.
И есть фото, как
вид.

Он качает своей головой – ну дела…
А в руках, то лопата, скребок, то метла.
Говорит, что он бывший солдат по легенде.
Отвечаю:
- Отец мой танкист. Все танкисты,
кто учился в училище. После в Чимкенте
отрабатывал знания. Был коммунистом.
Пионеркою – я.
Комсомолкой была.
(я гляжу на метёлку. Метла, как метла…)
А потом я рожала. Любила. Спала…

«Быть танкистами – сила, - мне дворник изрёк, -
Вот чуть-чуть заработаю и – на Восток,
на еду, на лепёшки да на табачок.
И добавил: быть русским – восторг!»

 

 

ЧАСТЬ 4 «ИЛЛИАДА ЧИРЧИКА»

 

1.

Я-то думала лес это – зайцы и волки,
ну, там совы ещё, лисы, дятлы, кукухи.
За полями, лесами, стоят лесополки,
в них смертельны разрухи.

Я хочу, чтобы жизнь была долго-предолгой,
понимаю: трагедий премного в России,
понимаю! Но кажется, рвутся осколки
там,
во мне!
Не бывают осколки – чужие…

Не бывают. От слова за всех мы в ответе!
Каждым, словно осколком болящим задета.
Ненавижу я сих патриотов диванных,
патриотов диванных, ругающих власти,
Хватит, хватит ругать! Это, словно бы мания,
и на что вы ещё горазды?

Лесополки не просто сосёнки да ёлки,
лесополки не просто медведи да зайцы.
Как гудели бы створки огромного леса.

Да, я знаю, что мёртвым уже не подняться.
Но звонят они словно из лесополки.
Иль того, что осталось. Осталось лишь месиво.

Значит, значит, кричать будет эта вот кашица.
эта жижа, кровь, смерть и кишки полусгнившие!
Да, трагедия наша огромней, чем кажется.
И огромней, чем пишется!

 

2.

Язык свой русский воспою, откуда народился в нас он,
в огромной бездне на краю,
в лихом, с душманами бою,
в котле, в исчадии, в плавильне!
В домах, где не погаснет свет.
В библиотеках поселковых. И в городских, где день согрет,
духмяным духом васильковым.
Я помню, помню светлый дом, где зал просторный и читальня.
С сестрою, мамой и отцом уехали в Красноуральск мы.
Мне снится площадь, сквер, завод, мне снится папа, что живой он!
А, значит, жив он. И мой рот, покуда говорю я, воин!
Покуда я могу сказать слова на русском, в каждом слове
отец, любивший мою мать, отец напитанный любовью!
Насыщенный вот этим днём.
Днём изобилия. Днём мира.
И в нём, в нём азбука Кирилла,
Мефодия, как два в одном!
Просторна, словно небо, речь! Огромна, как планета! Нижет
все сорок рифм «плеч, сеч, стеречь» в объятьях вместе с солнцем рыжим.
И этот мир – широкий двор, там, где всегда цвели ромашки,
а на наличниках узор наивный, детский и домашний.
Мой лучший – прадедов язык! Да сохраню всемирный шквал я
в гранитных берегинях книг, на полочках больших и малых.
Да сохраню во всём, везде, во чреве Матушки-России,
в Господнем, что в церквах, гвозде, где бабы громко голосили.
Да сохраню, как первый вскрик, как будто в небо выплыл ястреб.
У языка пречистый лик, сошедший со икон в причастье!

 

3.

Назвалась волонтёршей, теперь так живи,
до рассвета вставай, распростав мягкий сон свой,
поднимаясь с широких да тёплых перин,
обнимающих рыжее солнце.

Никому не доказывай, что пуля-дура, дыра
крика русской души, защищающих правое дело,
заменившее матом истошное наше «ура»,
назвалась волонтёром – вставай, что-то делай!
Хоть одно спаси тело, лежащее в рваной траве.
(нам нужны одеяла, бинты, печки, аккумулятор),
Одного не умею, о, как оживлять бы людей?
Как у ангелов мне вопрошать, у крылатых?

Да и кто я такая? Какой доброволец во мне?
Через сон научилась я вздрагивать ночью молитвой.
Кто кричал?
Кто кричал?
Это я! Так воплю в тишине
или кто-то убитый?

Или те, кто проходит вот эту, собаку, войну,
что сжирает навыворот? Или вот тот, кто там в поле
да с кишками размотанными, к коим птицы сегодня прильнут?
Ты когда-нибудь также, как я волонтёрил?

Не за власть, бюрократов. За тех, незачатых детей!
Что во чреве Руси нашей
маленьких, статных, красивых.
Я зубами скриплю. Нужен трос, гумм-пакет и браслет.
Это надо не мне. Это надо России.

 

4.

ПИСЬМО С ФРОНТА

Спасибо, тётя Света, получили
мы книги, шоколадки и носки.
Идём вперёд. Какие, к шуту, крылья?
Ползём по грязи, жиже, гуще, гнили.
И нам ещё идти.
Ещё ползти!
Удел сражающихся – гнать врага до края,
зубами скрежеща, вопя, хрипя.
У нас Ромео, Гамлет, Робин Гуд, Дюма и
такие позывные у ребят.
Прорваться, захватить блиндаж в окопах,
лечь и обнять листву, что льнёт к лицу.
Листва, родная!
То, что нет двухсотых
сегодня, то спасибо здесь в лесу!
Вы помолитесь на иконы дома!
За нас обычных, за Воронежских солдат,
за Курских, за Магнитогорских,
простых, без пафоса! Бывало, даже горстка
под миномётами, а целый взвод громят.
Ребят-солдат.
Мы люди-человеки!
Не великаны…Но приказ: идти!
У нас глаза синей, чем сини реки
и даже серые синей у нас вовеки!
А сердце красно-алое в груди!
Пусть нас боятся. Пусть кричат, что орки,
мы смотрим смерти в злобное лицо,
и страха нет. И крика. Лишь прогорклый
под небом дым
и боль за пацанов
убитых и пораненных.
Был случай:
когда я шёл по чаще, по дремучей,
спасти товарища, кто ранен был свинцом.
Мы обнялись, как братья! В спину укры
секли осколками, мы добрались под утро
в крови и в грязи. Первый без ноги,
второй без кисти левой. Оба живы.
И я взасос тебя целую, жизнь!
Мы добрались до наших. Добрались!
Туман, как слизь, зелёный, из крапивы!
Вот здесь ругнуться бы от сердца матом.
Ругнулся бы, коль не был я солдатом.
Но говорю:
- Так точно! – глядя в высь!

 

5.

 

Все страдания, что перенёс мой народ,
все метания влево, направо, вперёд
превращаются в золото, нефть, торф и никель,
в драгоценности, литий, вольфрам, фосфор, медь.
О России хочу слышать лучшее впредь,
только самое лучшее, как победитель!
Не хочу диалогов ни знать-ни читать,
ни про воров, грабителей, разную тать,
а про взяточников мне совсем не пишите!
Неужели нельзя было нас уберечь?
Наш народ в поле брани, где с ворогом сечь,
ибо воин он
и он защитник!
Заполярье моё, нефтяной наш запас,
как три фразы «люблю» и в последней из фраз
«my honey» так вот в этой самой последней
пребываю. Покуда люблю тебя так,
ошибающийся мой народ, мой смельчак,
богатырь мой беззлобный, столетний!
У тебя есть две тяжести – камень и крест!
Из-под камня – вода из святых, дивных мест,
из живой вересковой водицы.
Есть слова, что из глины, из стали, из тьмы,
есть слова, что из гжели да из хохломы,
умереть, чтобы снова родиться!
В Китеж-граде твоём Вифлеема звезда,
незакатный мой свет, трын-трава, лебеда,
псы лесные у каждой кавычки
сторожат! И сегодня с тобою наш день –
День славянской,
день письменности день-кремень,
так чистилище с плотью граничит.
Руки тонкие – тоньше уже не найти,
пальцы гибкие, ягоды тащат в горсти,
белый свет мой, тебя заклинаю
ни на миг, ни на час, ни на ночи юдоль
я всю Библию враз поперёк и повдоль
всю люблю здесь от ада до рая.
Ибо столько страданий народ перенёс,
сам избыток себе, сам себе передоз,
сам себе он взахлеб,
свет и тучи!
Друг, ребёнок, отец, враг, любовник и брат,
сам себе он гармония, сам себе лад,
вниз и ввысь возносящий могуче!

 

 

ЧЕРЕЗ КРАЙ ВСЕЛЕННОЙ – В КОСМОС

 

1.

На самом-то деле, папочка, всё хорошо,
ты за меня там не переживай,
в космосе этом, куда ты ушёл.
Просто – стихи.
А стихи – невзначай.

Я на могилку прилягу твою.
Я к ней прижмусь горлом, грудью, собой.
Это песочек. Песок я спою.
Это земля. И её я спою.
Как я люблю тебя! Ты мне – живой.

С неба сошло 49 дождей.
С неба сошло 49 снегов.
Помнишь, как прыгала я по тебе
ножками детскими где-то с боков?

Как на коленки взбиралась твои,
сколько мне было месяцев? Семь?
Нету важнее отцовой любви,
нету от слова «совсем».

Может, когда-то я буду творить
просто, наивно, словом, никак.
Люди, как мне рассказать о любви,
словно у папы я сплю на руках?

А он качает, качает: «Дочь, спи,
скоро из Азии едем в Свердловск!»
Ибо восток – это ветер в степи,
Азия – это мост!

Не о себе я пишу, о тебе.
Папа, коль я – продолженье твоё!
Стала я нынче терпеть и грубеть,
ты доброволец, а я – волонтёр!

Стала отпор обнаглевшим давать,
стала нуждающимся, а их – сто
я помогать. Но не для хвастовства,
а от надежды простой.

Как триединство во имя Отца,
Сына и Духа безмерно любя,
стряхивая лишь дождинки с лица,
значит – во имя тебя!

 

2.

Не хочу, чтобы кончался этот год,
чтоб считался навсегда прошедшим.
Папочка, нет, я не сумасшедшая.
Просто говорю я: пусть живёт!

Я про семьдесят четвертый говорю.
Ты уже болел. Лежал в кровати
похудевшим деревцем в обхвате,
ссохшимся поближе к ноябрю.

Руки, словно ветки. Мне казалось,
что ты поживёшь, хотя бы малость.
Ты сказал: мать береги свою!

Я тогда не верила, что смертны
близкие мне люди, хоть не дура.
Для родителей мы – дети. Просто дети.
как де-факто, также и де-юре.

Папочка! Не умирай! – сказать бы.
Папочка! Не умирай! – взопить бы…
Не дожил до дочкиной ты свадьбы.
Не дожил до братовой женитьбы.

Не люблю о смерти, но пришлось мне.
Я считаю, что писать о смерти пошло.
Потому, хочу,
чтоб для начала
не кончались люди. Не кончались!
Я же к ним объятья распростёрла!
Не люблю, коль жалуются мёртвым.

Папа. Всё нормально!
Но – скучаю!

 

3.

Скоро Новый год. Год новый. Всё остальное старое.
Можешь возмущаться, судьбу ругать, но разве причина в этом?
Оглянись вокруг: вот снежинка упала вдруг малая,
и зажглись лампы в окнах, и каждое светит.

И каждое такое окошко – семья чья-то,
там собирают на стол. Мандарины – в вазы,
оливье с майонезом, сельдь и другие салаты.
И в этом особая магия. Ибо – праздник.

Помню ладони бабушки – большие и грубые,
в них такие глубокие борозды и морщины.
Поверь ты роженицам, Роду, человеколюбию.,
поверь ты всем, бросившим её мужчинам.

Поверь ты конфетам в розовых бантиках, мармеладу,
поверь ты бабушкиным рукам, её тёплым ладоням.
Разве ничего не изменится?
Это не правда.
Сколько в бабушке было тепла
и добра просто тонны!

Вспомни мифы про Одина, Брунгильду, Гермеса.
Не нуди!
Да, война, да, окопы, русский крик матерный,
с адова чёртова дна мы поднимемся вместе
из болотной грязи, по Спасу русскому, к небу-снайперу.

Где этот вечный стрёкот швейной машинки.
Ничего. Ничего. Раньше мы ждали подарки, теперь сами,
теперь от нас ждут печенье и апельсинки,
мы начинаем творить чудо своими руками.

Да, да, да. Такое смешное чудо.
Перевязана коробочка лентой атласной.
Ничего не меняется? А вот и меняется. Где-то подспудно.
Я это поняла после Попасной.

Там зал полон народа. Полно любовью и моё сердце вещее.
Да, да. Даже боль берёт и проходит,
когда я гляжу на измытаренных женщин,
их глазами гляжу – всего русского Рода!

4.

Они ушли, мне не сказав: «Привет!»,
хотя нажали кнопку – свет потушен!
Закат сияет больше, чем рассвет.
Но каждый, кто ушёл, до боли нужен.
До крика нужен, до моих исконных лет.
Не выключай,
не выключай мне Белый свет.

Ушедшие – они всегда со мной.
Они ушли, не выключив тепло,
они оставили дом, шкаф, диван, окно,
оставили мне землю. И «алло»
в айфоне. И во снах моих – себя.

Там жив отец. И бабушка жива.
И мой любимый там живёт, любя.
И я, ну абсолютно, не вдова.
Не разведёнка, брошенка. О, нет.
Да, ты ошибся – мне остался свет!

Остался свет от бакена в реке.
Остался свет морской на маяке.
Остался свет на небе жёлтых звёзд.
И свет в окне мой – ждущий, как мороз.

Я никогда не выключаю телефон,
вдруг кто-то мне напишет СМС,
вдруг позвонит ушедший мой отец?
Вдруг позвонит сын, нерождённый мой?
Вдруг позвонит бабуля, мама, друг?
Ну, вдруг?

 

5.
…в этом городе, где расстреляли
Николая Второго с целым семейством,
где училась я играть на рояле,
а научилась сестра меня вместо.
В этом городе, где дом Ипатьевых,
был для нас,
детворы,
пионерский Дом,
и лежал на столе, крытой скатертью
вместе с Библией Ленина том.

А затем всё смешалось бесценное,
Универ, где училась я, юная,
стал из Горького именем Ельцина,
пахло прачечной там и петунией!
И ограда ветвилась чугунная!

Мне всегда это снилось. И будет так
в приснопамятном граде-Свердловске,
поменяешь, коль имя – орла на стяг,
поменяешь всю плоскость!

Но людей изменить не получится!
Я – тот Яков и Екатеринушка!
Я – та самая первокурсница,
я, мой город, – твоя кровинушка.

Ты целуй меня.
Ты люби меня.
Посмотри, я большая выросла.
Здесь бубенчики над карнизами,
малахитость неистребимая.
Оставайся Свердловской областью,
оставайся ты Екатерининым,
город – доблести, гордости, гористый!
И зови, как отец звал, зови меня!

 

6.
Жди меня. Но я не вернусь.
Я ушла на войну – вон их сколько!
Не вернусь ни с гражданской, ни с польской,
ни с Чеченской, Афганской.
Вдоль русл
я уже проструилась рекой.
я уже проросла – мне не страшно.
Я уже не вернусь из вчерашнего,
а из будущего мне на кой!
Ибо я в блиндажах, как свеча,
ибо помповым, мужним ружьём мы,
мной отправленным да-ве-ча
в лесополк, поделились гружёным.
И спросила одно из тех дур:
- Как отправить солдатам еду?
Как отправить солдатам носки?
Отвечаю:
- По почте берут
одеяла. А грузовики
отправляются утром. Я жду!

Но меня ты не жди. Не вернусь.
Ни к тебе. Ни к себе. Ни к нему.
Быть поэтом -  с народом идти,
и дышать с ним, и плакать, и петь,
и сражаться, и гибнуть в пути,
и делить с ним нехитрую снедь.

Ананасы? Плевать мне на них,
мне важнее БПЛА.
Это важно. Кому нужен стих
про цветочки, снежинки? Прочла
да и выкинула в ведро.
Вам куда? В ресторан – хлеб с икрой?

…В новогоднюю дочь снег сырой
налипает на лоб, щёки, рот.
Я бы стала Небесной сестрой,
кто рожает мой храбрый народ!