Поэма космической улицы
Светлана Леонтьева (30/05/2024)
1.
Не хотела переезжать!
Переезд, как пожар, как потоп, высвет мрака!
Остаётся пять дней. И мне надо за пять
всех собрать: деток, мужа, собаку.
В полосатого цвета мешках – барахло,
а в тюках – книги, обувь, посуда.
(Девяносто второй год. И из ничего
мы пытаемся вытворить чудо!)
Между чудом/не чудом и мизерным сном
пребываем мы в старой квартире.
Шкаф разобран.
Мы, как на помойке живём:
остаётся уже дня четыре!
Как назло муж разбил нашу люстру. Стекло
не богемское. Но всё же люстра.
Я порезала руку: столь крови стекло:
можно было вампирам отлить полкило,
если б знать про такое искусство.
Тёрла пол. А его хоть ты три, хоть не три.
Мне осталось дня три.
- Не поеду! – кричала я мужу. – Отстань!
На задворках жить в доме у края,
там дедули-бабули, овраги, сараи,
просто Линч там и Тьму-таракань!
Леди Макбет уезда.
Нет, я не поеду.
Кругом, бедная, так и идёт голова.
Всё. Осталось дня два.
Узелки все завязаны в три одеяла.
Все коробки заклеены скотчем пиратским.
Словно муж Дон Кихот, ну а я Санчо Панса,
Как Франческа Петрарке.
О, как я устала.
Не забыла сервиз? (Нет. Взяла все четыре…)
Не забыла игрушки? (Все упаковала!)
Не забыла ничто. Ничего.
Меняя штырит.
Я любовь захватила! Любови немало!
Пело радио что-то про берег скалистый.
Я, как будто в Сибирь, а точней в сто Сибирей,
но поехала с мужем, с детьми!
Бери шире –
я не хуже жены декабриста!
2.
От Парка Культуры и до Московской,
от сотворения мира – ноябрь был.
Напомнит об этом значок: уколоться
до крови мизинцем, до слова – карябать.
Метро в Нижнем-граде, как будто бы праздник!
мы с мужем детишек забрали из сада, –
аж, пар от затылка! – родных, лупоглазых,
решили, прокатимся нынче хоть разик.
Спустились по лестнице, песню «Лаванда»,
иль что-то цветное там пела Ротару.
И три музыканта, они под гитару,
под скрипку, баян пели после ламбаду.
Я помню их светлые, светлые, светлые
под кепками пряди, и денежки летние
в футляре блестели, как росы жемчужные.
…В метро что-то есть от семейного ужина.
Стремят эскалаторы вверх, поцелуи
влюблённых. И бабушка тонкоголосо
прибавкою к пенсии,
о, Аллилуйя,
про возглас, про Волгу, Оку, про откос и
своё одиночество пела, мухлюя
на звонких, на гласных,
на мягких, негласных.
Жетоны медяные жёлтые в кассах,
завидую тем, у кого проездной есть:
открыты врата, вихрь и мчащийся поезд.
Мы – славные, славные, мы – молодые,
метро, словно чувство моё к малой бездне
и к родине малой. Ветвятся живые
во мне её ветви, во мне её песни.
Во мне солнцепёки её и провалы…
Не плачет по ней кто – тот вовсе без сердца,
а кто хочет вспять в её свет, оттиск алый,
тот просто безумец досель небывалый.
О, сколько здесь раз с чемоданом я, сумкой
да вместе с толпой поднималась к вокзалу.
Моя Комсомольская станция! Куклу
купила для дочки в твоём переходе,
от Автозаводской народ валит валом,
мы вместе с народом,
мы в этом народе.
Со светлыми, светлыми, со скрипачами,
монетой, монетой в их старом футляре.
Распятье моё, у меня за плечами,
из скорости, звука, из меди и стали.
3.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Мой крылатый волк – диво сказки!
Рассказать бы детям это на ночь!
Но зато такой не предаст огласке,
волк – родной нам зверь, как Иван Иваныч!
Да, зато такой не предаст в Дамаске
у горы Касьон, у хребта в пустыне,
камень не возьмёт. Авеля по-братски
не убьёт в висок присно и отныне!
Слёзы сверху льют, их так много – жуть,
с камня слёзы льют долго, больно, горько,
платье, что на мне пахнет шкурой чуть,
шкурой ледяной раненого волка.
Сто ли, двести лет, триста лет сквозят,
сколько лет живу – ощущенья те же:
что глаза глядят через автомат,
на меня глядят через скрежет.
У моих волчат синеокий взгляд,
Змей Горыныч им – не горыныч!
И меня минуй старость, боль, снаряд,
не клевать вам глаз моих синих!
Сто путей носить, сто заклятий мне,
камень на груди – свет-мой-камень!
И пускай, пускай пахнет при луне
волчьей там в боку вещей раной!
Не могу кричать, не могу курить,
но могу я выть зычным басом,
не считать года: сколько ран внутри,
сколь воды, еды разом!
Так пугала их: «Дети, быстро спать!»
Что придёт волчок – очи сини!
Пела: не ложись с краю на кровать.
Пела: бойся ты границ-линий!
Звёзды в небе и волчья есть звезда,
отрекусь от них в пользу бега,
отрекусь от «всё» в пользу «никогда»,
от зверья и птиц
в человека!
4.
В ПАРКЕ АВТОЗАВОДА
Лицом к воде и к небу, так верней,
к тебе мой город первый и последний!
Живу в тебе,
иль ты живёшь во мне
такой красивый, восемьсот-столетний!
Так оставайся, руки-башни грей,
клади свой камень в сердце мне, хоть скалы!
Я столько их в груди понатаскала
твоих священных, всех былых камней!
Как арматуры клок из жизни всей,
и как горнист, что в парке, помнишь? Помнишь?
Его все звали ласково Алёшей,
а так – Максим, наш Горький Алексей.
Вот так идти по склону, где ручей,
вот так присесть внизу на край ступени.
Набрать воды твоей, мое, ничей
и пить с ладони! Вот бы – на колени,
как в церкви пред иконой, пред свечой…
Прошу, ты научи меня молиться –
я на Космической жила лет тридцать!
Вот так молиться надо, так – лоб к камню,
вот так, чтоб телом в травы, травы, травы,
вот так, чтоб пронзало сквозь веками,
где воеводы гибли Чингиз-хана,
чтоб землю грызть, сжимая кулаками,
кричать – Изыди, нежить и шакалы!
За мир, за дружбу, братство, где наш лозунг?
Где знамя наше в пятнах Божьей крови?
Где сотворённые: твердь, высь, земля и воздух?
Что мы для нас, кто будет, изготовим?
Для тех, кто были, будет, кто есть с нами?
Как сдерживать в провалах всю планету?
Ты сможешь, город, от разрух, цунами,
пожаров, наводнений, войн кошмарных
как в Ярмарке держать, как держат Лету…
По всем законам августа, ты знаешь,
что есть такой закон, как маслом булка!
Держи нас всех, ты белый, точно аист, –
своих детей
в узле, в качалке, в люльке!
5.
дочери
…Милая, коль человек ушёл,
значит, не твой он. Хотя он был твой.
Милая, значит, ты стала большой,
взрослой такой, современной такой.
Мы тебя любим: отец, я и брат.
Папы рука – вот!
Моя вот – рука!
Хватит раздумывать, кто виноват,
Ты виновата ли, что там не так.
Не умирать же по дуракам!
Музыку просто включи. Потанцуй.
Долго танцуй. Выйди в поле, танцуй.
Танец Да Вау.
Пусть сядет в «Дацун»,
пусть уезжает изменник и лгун.
Но ещё раньше, пока он стоит,
словно прирос и не смеет уйти,
просто прими равнодушия вид
(как я учила) и как в соцсети
учит психолог – считай до пяти.
Выдохни и сосчитай – раз, два, пять…
Плакать не смей. Хоть он ближе всех. Муж.
Тратить на них, на подонков, тоску
слишком цена дорогая! Чтоб тушь
по носовому размазать платку!
Но не бери мой пример. Он плохой.
И не пиши текст стихов. Никакой!
Сладко ли, дивно, безудержно, горько.
Просто иди, повернувшись спиной,
просто прямою своею спиной,
этой – красивой –
своею походкой!
6.
МАРЦИПАН
Леденцы да орехи, крем, пудра, миндаль:
отчего «Марципаном» зовётся дуэт ваш?
Марципан – имя носит простой попугай:
его родина – выше Ла-Манша!
Марципан, Марципан – в жёлтых пёрышках грудь,
хохолок с красноватым оттенком!
На пюпитр он садится, как будто всю суть
песен знает! Он схож на эвенка,
точно также косится и клювиком бьёт,
пьёт из чашки и корм доедает!
Марципана боятся собака и кот,
хоть всего лишь он – птица ручная!
Про «Соломинку» песня поётся – лови! –
оттого, что дуэт – сплошь девичий!
Всё-то знает теперь о высокой любви
Марципан.
Хоть всего-то он - птичка!
7.
Как «Отцы от детей» Тургенева,
нигилист Базаров и Павел Кирсанов,
так и мы отличаемся от идущего вслед поколения,
что лихих девяностых годов напитались, тех самых!
Мы – от Цоя, от Беллы и, честно, от Битлов и Леннона.
А они – от про-блогеров, Поттера и субкультуры.
Вот завижу на площади города памятник Ленина,
то готова стопы целовать прямо до арматуры!
Как и памятник видя царю, приходя в Дом Ипатьева,
то готова кричать, то готова рыдать невозможно я,
словно бы нахожусь у большого родного Распятия,
это как богатырь простоял у скалы у подножия.
Наши кухни размером на пять пахнут щами и курицей,
а их кухни на десять картошкой из прежних макдональдсов.
Нас связует в одно Ахмат-сила, Христос и Кустурица,
и берёзовый сок, и родное, исконное донельзя!
Но есть то, что сильнее меня, ДНК моё, сплошь ДНКаище!
Это бездна моя, связь времён моих и Русь Великая!
Это память Орды, это память из ТЬмутараканища,
ибо русские думают сразу вселенской политикой!
Одиссеей, Гомером и Стиксом, и Данте, и Пушкиным,
междузвездным Дедалом он думает и взрывом ядерным,
междунебным и междуземельным с присущим радушием,
и поэтому давит Лернейскую идру и прочую гадину!
И когда меч заносим, то все в одночасье становимся
одинаковыми в комуфле, в берцах, брониках синеньких!
…И Базаров, и Павел Кирсанов, и Катенька Локтева,
даже Фенечка напоминает сестрицу из клиники!
8.
Инок (книга)
«Аз – есмь сельский человек,
не текох, не бывах, не читах еллинских борзостей» -
так Филофей-инок, так нам изрек
у Трёх Святителей во Псковской области.
Храм, как летящий журавлик. Вот-вот,
вытянув шею взметнётся, вздев ку́коль
чистой, святой доброты, словно мёд
в венах течёт и ложится на купол.
В малом повздошье берёзовый сок,
что не текох, не бывах, не читах и
иже на деле
текох и текох,
иже на деле читах и читах. Пищей снабдивший монахов!
Что же, миряне, ужели вот так
будем бразды отдавать мы?
Само-унижены, что не бывах,
само-бичёваны, что не читах.
И поклоняться исчадью?
Нет.
Так не будет, не станет. Се есмь
ересь, свергай звездочётцев!
Нынче опять зародилась болезнь
Чёрного, жгучего солнца.
Сам себе Русь – человек, в этом всё!
Пал камнем Константинополь!
Лишь Третий Рим, что Москва – есть! Спасёт!
ПГРК русский Тополь.
Панцирь, Сармат, Искандер, Булава,
в помощь пришло нам орудий.
«Есть Третий Рим, остальным не бывать»!
Если нас нет – вас не будет!
Ибо история выбрала нас –
грешных. Пусть грешных, но верных.
Коль Третий Рим – не четвёртый мейнстрим,
не Пятый Хельсинки, ах, отстань, финн.
Мы из Исуса Христа состоим.
Из Воскресений мы Вербных!
9.
В большое целиться легко. Попасть упрёком,
ракетой, взрывом, пулею и бомбой.
Не сжаться ей в песчинку, в каплю, кроху.
Россия – не большая, а огромна!
И потрясающа она!
Огромны земли,
огромны недра: золото, алмазы.
Огромная история: царь Велий
от Ладоги, от Невского, от сказа.
Я не могу налюбоваться ею,
глаза закрою: оттого и вижу!
Как стелет нам пушистые постели
огромный снег. Идёт и щёки лижет.
Икона в башне Дмитровской у входа.
Соколик мой, наш кремль – зубцы у башен!
Огромный мой народ! Что год от года:
велик, объемлющ и многоэтажен.
Да зашибись, как он в сраженье страшен!
И как огромен. Это вам – за Дашу!
А это за Владлена, Вову, Машу.
Соколик мой, небрит и неприглажен.
Но он – большой! Я повторяю: он огромен!
И вширь, и ввысь, на запад и восток он!
Озёр семь тысяч у России в Коми,
четыреста наречий, ровно столько!
Домов культуры, залов, стадионов,
церквей и пабов, что под звон гитарный,
соколик мой, как это всё огромно,
соколик мой с Покровской до Ошары.
Трагедия Макбета просто меркнет
перед нашим предком!
Не надо нам восточной мыловарни,
не надо западной измызганной пекарни,
у нас цветок – ромашка,
поле с хлебом.
Иван-да-Марья.
У нас рабочий есть и пролетарий!
И лозунги: объединяйтесь, люди!
Вдыхать нас можно только полной грудью!
Любить нас можно так,
как вечность любит!
Когда нас любят, то мы хорошеем.
и улица – всей стаей ввысь, в зените,
как журавли, по небу выгнув шею,
летит
огромно так.
И нас всех видит!
10.
Нет, не в Москве, где колокол царя
и, нет, не в Питере, где есть Дворец Таврический,
Нева да чайки, синяя заря.
А я жила на улице Космической!
Бывало, рано утром чуть глаза
протрёшь:
- Скорее, дети, быстро надо в школу!
То не гусей с лебёдкой выпускать
из рукавов халата и футболок!
«В России надо жить!» —так говорят.
Жить на Космической, как будто в трёх Россиях.
Базарчик слева выстроился в ряд,
он неказист, смешон и некрасив он.
Россия номер два: кафе, фонарь
и мастерская, где сидит дядь-Вова,
сапожки ремонтирует в февраль
да подшивает валенки дратвою.
Россия номер три – се есмь любовь
огромная – пожар, потоп, нирвана,
лишь на Космической люблю я так, хоть вой,
ни как Каренина, конечно, Анна,
а более щемяще и больней!
Всё – для детей, ни для себя любимой!
Лишь на Космической, лишь только в ней, на ней,
как в Житие Святого Константина,
чтобы понять народ рабочий, и
старушек в белых байковых платочках
и нас, что в курточках ондатровых и прочих,
в шарфах мохеровых – видны лишь только очи,
прожить здесь надо жизнь!
Тогда видней:
достаточно любить истошно, в крик,
сопротивляясь во дворе компаниям.
Коль не секрет, что пьянство с наркоманией
царили в девяностых. Здесь был – пик!
Иных уж нет: кого-то выгреб грипп…
навстречу мне котяра – местный житель,
и от любви орёт так, что охрип.
Сама люблю да так, хоть рюмку выпей
и съешь, прилипший к пальцам, медовик!
11.
Головокружительно пахнет сиренью.
Ты это не чувствуешь – ибо бумага.
Но просто так восприми на веру,
пахнет сиренью до отупенья! Завязи ягод
прямо на клумбах.
Пикассовый век!
Здесь андеграунд Милана Кундеры.
Тщательно крепкой метёлкой узбек
двор прибирает! Прими всё на веру!
Женщину.
Ибо с ребёнком она
тем, что в коляске спит тихо, блаженно.
Я пригляделась: похожа спина –
складки, хребет, рёбра, шеи струна,
куртка на ней – Чебурашка и Гена:
как на меня она схожа!
Сиренью
пахнет – с ума сойти.
И я сошла.
Ибо стою, как дурак, улыбаюсь…
Нет. Не приносит детишек нам аист.
Мы их рожаем.
Из чрева рожаем.
А животы, - что церквей купола!
Просто на слово поверь: это так,
но не царевичей, ни деток князя,
богатырей,
молодцев,
забияк,
наших орлят, чтоб держали наш флаг,
иноков иконостаса!
Их мы рожаем. Я в космос дышу,
небо волной накрывает деревья,
здания «Самбо» и ВШУ.
Просто поверь
мне!
12.
Я не рожала никаких князей,
тем более царевичей Царьграда.
От слесаря рожают слесарей,
мой муж – механик пятого разряда.
И я стихи свои все порвала,
где числилось – царевич, мой прекрасный!
Сожгла. (Ты рада?) Был огонь не красный,
а синий. Он взметался до орла,
до птичьего полёта небосклона.
…Мы в девяностые искали по притонам
своих детей!
(Да, я сожгла дотла!
Из соцсетей не уберу – пароль забыла…)
Я выла.
Просто выла!
Как детей
спасать из ада, ломок, из могилы?
Вот в этом доме жили: Алексей,
такой роскошный, истинный Аттила.
Однажды на Канавинском торжке
я встретила его и не узнала:
опухший от наркотиков, как шкет
худой, лицо – ошмёток сала.
Хотела вскрикнуть: «Бедненькая мать,
как сына ей из бездны доставать?»
Ушла, перчаткой зажимая рот,
сама-то я, сама-то я какая?
Вот кухня.
Помню свой большой живот.
И помню, что рожаю я, рожаю.
Отходят воды красные, что кровь.
Вот это есть – любовь. Одна любовь.
Любовь чистейшая. Любовь большая!
Мы по притонам их искали. Как же так?
И где мы просмотрели? Упустили?
«Ты, дура!» - муж кричал. «Ты сам, дурак!»
Мы увозили на автомобиле
детей подальше от разборок, ссор и драк.
Был в девяностые раздрай, бардак и мрак.
…А в нулевые крест поставили Аттиле.
Плач, Скифия, у Византийских крох,
так по преданиям слагаются легенды
и образ Одина – он маг рун и стихов.
…Но нет стихов: сожгла!
И удалила в ленте!
13.
Когда ушибёшься нечаянно вдруг,
порежешься краем стекляшки до шрама,
то исторгаешь, коль если испуг
одну только фразу: «Мамочка, мама…»
Откуда сей возглас? Давно мамы нет:
качается в травах она в своей люльке.
Воскликнешь вдруг – мама…
То выпорхнет свет
какой-то особенный тёплый да юркий.
Когда я рожала: кричала одно:
«Ой, мамочки-мама…», и губы кусала.
А рядом ещё одна женщина, льном
простынки укрывшись, простым одеялом,
и тоже рожала и громко орала…
(Тем, кто не рожал:
роды – это окно
в иное, восьмое, скажу, измеренье.
В крови, а пуповинах, в параше, в мученьях,
в молитвах
идёт бытие роддомов.)
Любовь всё приемлет. Я знаю умом,
но горло кричит рьяно, глупо, упрямо:
- Ах, мама,
ах, мамочки, мама!
А в потугах – самое страшное в них,
когда сотрясается тело до дрожи.
А рядом рожают такие же тоже
Марии,
Мадонны
с походкой слоних.
Зови медсестёр, поварих и врачих!
Но, нет, рот упрямо и не филигранно
одно только слово шептать может: «Мама!»
И я стала мамой в тот миг, когда дочь
на свет появилась.
И две медсестрички
кричали:
- Дыши!
- Не могу!
- Надо смочь!
В живот мне ладошками тыча.
Какая красивая дочь у меня!
Чернявая. Синие очи.
Она не княжна, не принцесса. Она –
она это я. Это праздник. Весна.
Красивая очень-преочень.
И вдох её первый. И плач её! Крик
младенческий самый-пресамый!
Я помню, что плакала. Просто. В тот миг.
По шее текли слёзы за воротник
рубашки в цветочек,
что вышила
мама!
14.
Лишь сюда возвращаться, больна ли, здорова!
После родов с дитём!
Это, как домой к маме!
После всех неурядиц.
Сраженья. Любого!
После разных предательств. (Предай меня снова!)
Только здесь, на Космической, штопать мне шрамы…
Из журналов картинки Васнецова и Гойя
на дверях и на стенке приклеены скотчем.
Безопасность! Лишь разве наступишь ногою
(не на мину!) на кучку собачью из прочих.
(Здесь ни пуль, ни яги-бабы, ни Эфпивишки),
даже в школе забора нет, выход свободен.
Во дворе мяч футбольный катают мальчишки,
моют женщины рамы раствором из соды.
От любви словно плавишься здесь, превращаясь
в нечто доброе,
нежное,
в запах сирени,
в неизбежность, сакральность, брутальность, фатальность,
прижимаясь спиной и вжимаясь в сиденье.
Возвращаясь сюда…(песня про Бологое
целый день у меня крутит синий наушник).
Понимаете, это лишь мне дорогое!
Понимаете! Лён здесь кукушкин!
Не люблю я слащавых стихов в льстивой краске.
Возвращаюсь сюда, хоть и не уезжала,
возвращаюсь, хоть неоткуда возвращаться,
без кусочка вот этого мне земли мало.
Ибо даже без храма здесь храм. Без Софии
всё равно мне София. Святая София.
Здесь чистейшего вида прообраз России,
Золотистое яблоко. Спас. Византия.
Мальчик рыжеволосый – юнец желторотый,
сын умершего от передоза Атиллы
мне сказал: «Записался в военную роту,
Русь пойду защищать!»
Ой, какой же он милый!
Обойди ты хоть Осло, Миланы, Парижи.
Обойди хоть все реки на яхтах, что сини.
Но без улицы этой, мне просто не выжить,
без высокого,
чистого
невыносимо!
15.
Всего-то часок и исчезнет гармония.
Но есть у меня час, и мир – совершенен!
И я не разлюблена, я не в агониях,
не предана я, потолок, пол и стены
на месте стоят.
Через час мой мир рухнет!
Пожухнет, как лист, уносящийся ветром.
За что бы, спросить? Не обидела мух я,
и нищенке я подала свежим хлебом…
И я так беспечна. Ужасно беспечна,
ещё не наделала глупостей страшных
варю, напевая, на ужины гречку,
котлеты пожарены, чай я с ромашкой
уже заварила в фарфоровых чашках.
Ты знаешь, ребёнка качаю, качаю,
его прижимаю. Он маленький… Ты же
сынка своего, а он рос на Почайне,
отправила в Мексику – статного, рыжего.
Его голова – золотистое яблоко,
такая же ясная, русская, круглая.
А мой-то сынок, он со мной! Зайка, лапонька,
его я качаю счастливая, глупая!
Мечтаю я бабушкой стать, а муж дедушкой,
оладушки печь для внучат, варить манники!
оладушки печь для внучат, варить манники!
И есть у меня час – прозрачный, не сведущий,
пока я ещё чужим словом не ранена!
И мне избежать бы, и мне уползти бы
сквозь речи и реки, рожки и валторны!
Но я остаюсь.
Не страшны мне ушибы.
В России жить надо назло всем, упорно!
16.
Все страдания, что перенёс мой народ,
все метания влево, направо, вперёд
превращаются в золото, нефть, торф и никель,
в драгоценности, литий, вольфрам, фосфор, медь.
О России хочу слышать лучшее впредь,
только самое лучшее, как победитель!
Не хочу диалогов ни знать-ни читать,
ни про воров, грабителей, разную тать,
а про ВЗТОЧНИКОВ мне совсем не пишите!
Неужели нельзя было нас уберечь?
Наш народ в поле брани, где с ворогом сечь,
ибо воин он
и он защитник!
Заполярье моё, нефтяной наш запас,
как три фразы «люблю» и в последней из фраз
«my honey» так вот в этой самой последней
пребываю. Покуда люблю тебя так,
ошибающийся мой народ, мой смельчак,
богатырь мой беззлобный, столетний!
У тебя есть две тяжести – камень и крест!
Из-под камня – вода из святых, дивных мест,
из живой вересковой водицы.
Есть слова, что из глины, из стали, из тьмы,
есть слова, что из гжели да из хохломы,
умереть, чтобы снова родиться!
В Китеж-граде твоём Вифлеема звезда,
незакатный мой свет, трын-трава, лебеда,
псы лесные у каждой кавычки
сторожат! И сегодня с тобою наш день –
День славянской,
день письменности день-кремень,
так чистилище с плотью граничит.
Руки тонкие – тоньше уже не найти,
пальцы гибкие, ягоды тащат в горсти,
белый свет мой, тебя заклинаю
ни на миг, ни на час, ни на ночи юдоль
не кусок, а всю Библию вширь и повдоль
я люблю здесь от ада до рая.
Ибо столько страданий народ перенёс,
сам избыток себе, сам себе передоз,
сам себе он взахлеб,
свет и тучи!
Друг, ребёнок, отец, враг, любовник и брат,
сам себе он гармония, сам себе лад,
вниз и ввысь возносящий могуче!
16.
Спой мне, кукушка, как ты умеешь,
спой мне про улицу, ты её видела.
…Детские варежки на батарее
мне сотворили кумира да идола.
Тёплые в зиму носочки с мохером
сушатся,
сушатся.
Завтра на горку!
Только вот грипп мы залечим в трахее,
только вот мы поцелуем Егорку!
Спой мне, кукушка!
Не улица – пряник,
праведник-улица,
улица-праздник,
князь, проповедник, ты мне – господин!
Улица, что из советской постройки.
Пахнет сиренью, как розмарин
даже зимою такой запах стойкий!
Спой мне ку-ку! Ибо я – мещанин.
Также, как всем, мне – умыться, одеться,
кофту купить на базаре дешёвом.
Ибо моё в этой улице сердце
громко стучит в сердцевине багрово.
Помню я женщину, что глядит с жалостью,
возле прилавка стоит продавщицей:
- Девушка, ну же,
купите пожалуйста,
вам пригодится эта вещица.
А у меня про носки да про варежки
мысль есть одна да и та вся под чёлкой!
Не пригодится ни сыну, ни матушке,
не пригодится вещица Егорке!
В ней нету толка.
Ушла с барахолки…
Спой мне, кукушка, про женщину эту!
Как же глядела она с сожаленьем!
Ибо готовлю я варежки летом,
ибо зимой припасаю варенье.
Помню: пожалуйста,
просто пожалуйста.
Я и сейчас говорить так готова
с бабью тоскою, слезами и жалостью:
улица, не исчезай! Ты – основа!
Снишься, приходишь ты и вспоминаешься!
17.
«Красная линия в руки мне тычется
острою мордой и носиком плюшевым…» -
Мне красной линий наша Космическая
улица,
словно Россия вся лучшая!
Переходить её вам не советую.
Красная линия –
ленточка красная,
всё в ней родное и всё в ней советское,
автозаводское, чистое, ясное.
Выдохну.
Сколько прожито здесь, пройдено
и телефон достаю, чтобы сфоткаться.
Вот она,
вот она, Господи, родина,
шаньги-оладьи, томатный сур с клёцками.
Школа, куда отводила детишек я,
двор, где стояла с цветами, нарядная!
Тише, прошу!
Хоть на грамм тише, тише вы:
слышать хочу, как взлетает и падает
наша планета. Покуда лишь здесь я
чувствую оси всего перекрестья!
Слышу, крапива цветёт жарко, люто,
бабка идёт и тихонечко крестится,
как матерится рабочий и люмпен.
Если повеситься, то здесь, под лестницей,
если же выжить, то здесь, словно хосписом.
Красная ленточка… Улицы ближе мне
нет никого, она тычется носиком.
Хватит такого на жизнь!
На сто жизней!
17.
Прибрежная улица. Сорок минут
и ты на Оке! Берег ласков и крут,
купайся, ныряй, ноги – в глине!
Здесь пахнет лягушками, в брачный сезон
они накликают удач миллион:
сад грушевый в неге, в малине!
Не голосовала я за СНГ,
за СССР в бюллетене.
Космическая, словно Кант в Кёнисберг.
в кафе, называемом «Спутник», где сквер,
так улица ввинчена в город!
Народная стройка – янтарное дно,
а дальше «панельки» стоят заодно,
здесь жил-был Геннадий Суворов.
(большущий начальник, почти что премьер).
Я голосовала за СССР,
как будто бы знала, что вредно,
предчувствовала, что под нами земля
гореть будет, что от сражений скуля,
раздраев, разделов, всё тщетно!
- Дай что ли ты мне сигарету!
Пока я иду, словно без тормозов.
мне всё здесь Евангелие! Просто всё!
На космос весь и на планету!
Пока перейдём, проплывём и всосём,
пройдёт и зима с весной, летом!
Итак, эта улица – рыбная мгла!
В квартире на пятом я здесь прожила
всю молодость, зрелость и старость,
а улица – это асфальт и бетон,
как с кирх православный доносится звон,
с антенн так вороны срывались!
Я голосовала за СССР,
запомни! И помни, что нет полумер,
нельзя быть всем сразу inclusive,
ты иль за царя, либо ты коммунист,
крымнашовец ты или ты пацифист,
но Господи же Иисусе,
вы все не в моём нынче вкусе!
Одной только улице, как янтарю,
Космическая, только с ней говорю,
с её небом, солнцем, Окою!
Мел крошится, ибо блажен, кто учёл,
мне только сюда, словно бы в лодку-чёлн,
с другими на кой мне?
На кой мне!
Последние публикации:
ПОСТЪ –
(22/04/2024)
Журавли-краснодневы –
(12/04/2024)
Музы Цицерона –
(19/03/2024)
Матушкины шаньги –
(11/03/2024)
Царская баллада –
(21/02/2024)
Навсегда –
(06/02/2024)
Зимний путь –
(30/12/2023)
Я иду! –
(23/11/2023)
Песенка о двугривенном –
(12/09/2023)
Но бросить Крест нельзя! –
(10/07/2023)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
