Поэзия

***
Переделать нельзя. Можно вновь из двух рек
и одной из них Волги сей город воздвигнуть!
Потопи Китеж-град, воссоздай новый век,
как ты любишь калину-малину!

И – счастливой – в тебе. И – наивной – в  тебе
я останусь с народом здесь нижегородским,
сексуальной, манящею, яркою, броской,
как положено Божьей рабе!

Я уже примеряю, о, нет, не очки,
а глаза твои, тело, повадки и камни
и тебя всего трогаю жарко устами
потому, что хочу воссоздать из ночи!

Беспоповский, расстрига, чтоб стал ты святой!
Был опальный, был Стенька, был тать и разбойник,
декабрист, диссидент, словно Сахаров твой
подконвойный.

Ты восставший, полёгший и вставший опять,
где бомжи в девяностых дрались по помойкам,
сумасшедший, чиновников нянькая рать,
город мой современный и мой мезозойский.

Это я за тебя.
Это я – налегке
защищая тебя, вечность – ты, я – мгновенна,
режу мной недорезанные в детстве вены,
за тебя я гранату зажала в руке!

***

У Волги, у берега, в куртке простой
дышу смесью листьев, грибов, октября.
За всех я дышу, мёртвый или живой,
я – твой Адрианов, Сизов, Кочин, я.

Твой окский, твой дурнем впадающий хват,
храбрец, удалец да твой ухарь-лихач,
хоть спрячь ты меня, хоть вовсю расфигачь,
расту, что крапива, входя в твой посад.

Don't think badly of me, рубашка из льна,
сапожки из замши, бельё – трикотаж.
За каждую бабу, за коей война,
стою. И дышу. (Да я – наша. Ты – наш!)

Дома, словно с горки бегут вниз тропой,
за ними Подновье, сараи и наст.
дыши, город мой, дыши, город мой.
Я так без тебя умирала пять раз.

Да, не идеальна (курила, пила),
да, не коренная, приезжая – я.
В горах твоих Дятловых нету дупла,
как и в Александровском нет царей прежних.

Но я лишь спою о тебе, как никто
и лучше, Григория, Юрия, Саши!
Дыши, говорю!
Этим палым листом,
грибным, плодоягодным, смертным, алкашным!

Дыши, говорю я, дыши же, дыши
дыханьем моим, мои лёгкие – правым
и левым! Всей грудью. И небом большим.
Сама не люблю мелкоты и халявы.

***
Всегда думала, что Россия – это обструкт,
учащённое дыхание, продолжительный выдох.
Что она не кончается ни там и ни тут,
что она начинается в малахитах.
В этих яшмовых прелестях, в бусах, холстах.
Не слащаво! О, нет!
Но беременна Богом
и беременна правдой, триадой и бомбой,
посмотри, капли ягод, что кровь на кустах.
На устах,
на устах –
поцелуи! Потрогай
не руками, а небом, коснись языка!

Не дорезала вены я в детстве свои,
не довидела реки ветвистые, синие.
Ты – огромная, дерзкая, славная, сильная.
А во мне – птицы! Птицы – твои соловьи.

В первый раз за тебя, не на сцене, в любви,
в первый раз за тебя умирала не в дурке,
не в больнице, где бабки и деды твои,
не сквалыжно, сутяжно заботясь о шкурке,
за тебя я пласталась рубахой в реке,
её бабы с подмостков стирали хозмылом.
За тебя, словно мама моя на крюке
(да, повесилась мама моя. Да, так было…),
за тебя, как отец мой, у коего рак
был в последней из стадий, кричала истошно!
Начиналась Россия моя точно так:
захребетно, подкожно.
Если ты – россиянин, чего же сидишь?
Днём сидишь на работе, как ночью эскортниц
ждёшь? Смотри же – мальчиш-кибальчиш
выбирает себе, на чём мчаться, из конниц.

Соловьи, соловьи… не поют, а вопят!
Пусть солдаты не спят. Помолись за солдат.
Там в груди у меня. Ты вставай, там – свои!
Громче, громче, мои соловьи!

Пусть их слышат все люди. Вот слышат. И всё!
Каждый день – словно век.
Каждый час – словно век!
Коль без рук – пронесём.
Коль без ног – проползём,
не сравнится с лодчонками Русский Ковчег!

ЛЫКОВА ДАМБА

- Ну, что присягнула тому и другому?
На Лыковой дамбе стоит, упираясь,
портовый, причальный, мой лыковый город.
Ну, что присягнула? Какой самозванец?
Хромой да горбатый?
Ущербный из пьяниц?
Прикроешься Рюриками? Оболенским?
Прикроешься тем, что ты баба, всем женским,
худым твоим телом из крови и мяса.
…А нам не до танцев, а нам не до пляса.
Прикрытые куполом вольной России,
блаженным Иваном, блаженной Софией,
здесь устье огромной подземной реки!

Скажу я историю: жил барин Лыков,
Лжедмитрию он присягнул поелику,
затем перебежчиком к Шуйскому прыгнул.
В тени возле Дамбы стою у ракит.
И кто я такая? Ни друг, сестра, мама,
но вот от подобных Евгений, как ты,
солдатиков наших кладут нынче в ямы
за эти каракули, эти вот ямбы,
как этот боярин у Лыковой Дамбы.
Простила история.
Как не простить?
Зубастых, акульих, стерляжных? Сама я
ходила не раз в церковь Жён мироносиц,
дорога такая прямая-прямая,
внизу – сток,
и время как будто уносит
в беззлобье, в прощенье – такая здесь сила!
А я бы предателя лучше убила!
Коль дважды он предал.
Предаст снова мигом!
Как ты, как боярин Борисочка Лыков.

Вот сточные воды текут из оврага,
се кровь всех предателей, а земля плачет.
Стихи твои стерпит, наверно, бумага,
Россия простит вас тем паче.
Но бабушки толстые – весом под центнер,
но дети, убитые вместе с плацентой?
(Ты собирала врагу тоже деньги!)
Они не простят.
Не надейся!

ПОДВИГ ЕЛЕНЫ

Лишь одно я хочу, чтоб осталась жива,
чтобы просто жива в золотистом веночке!
Чесакова Елена, пришедшая в два
часа ровно на площадь ночью,
прикрепляла российский безудержный флаг,
прикрепляла на скотч.
А толпа выла: «Тряпка!»
Но «врагу не сдаётся наш гордый Варяг»,
окружила толпа, вызвав «стражей порядка».

Я хочу одного, чтоб осталась жива!
Она, как сестра мне сейчас, словно дочка!
Миллионы людей там в Одессе! И точка.
А у нас с ними первая степень родства!
Мы – славяне!
НЕ просто славянская ветвь,
мы единое целое – русские люди.
Я хочу, чтобы мимо прошла злая смерть.
Я хочу, чтоб случилось хоть раз в мире чудо!

Ты, Евгения, видишь, как надо? Так зри!
Во все, сколько есть глаз. Пока каждый не вытек!
(Не люблю перебежчиков. Ибо внутри
у него нет Елены!)
Работа в «Магните»,
что на Греческой площади между людьми.

… Я не знаю, как брать будем мы этот город
для Елены! Прошу, поскорее возьми,
вот умри, но возьми,
вот поляг, но возьми,
вот снегами возьми, золотыми дождьми
этот город у моря
нам дорог!
Где «врагу не сдаётся наш гордый Варяг»!
Так мне Киев не жалко, как жалко Одессу,
ибо солнце набрякло,
сосок так набряк,
своим телом воткнула в Одессу бы стяг,
прорубилось живьём бы к железу!

ПЫШКА

Вскормленная на малине, молоке и ватрушках,
вспоенная на живой водице из родника под горою.
Мы собой половину России прикроем,
про таких говорят, что толстушка!

Ты не спрячешь таких под листочком, сестричка,
ты не спрячешь таких в своей норке, лисичка!
И Ги де Мопассан про таких сказал «Пышка»,
я читала новеллу лично!

Так бывает: сегодня худышка, а завтра,
то ли предали люди, то ль не прав Еврипид был
заедаем измены, заедаем обиды,
заедаем и ладно!

Может, завтра тебя разнесёт и – в путь долгий.
Вот сегодня ты чёрная, а после рыжая.
А мы выжили, пили да ели под Кижами,
и ни сердце сейчас –
решето да осколки!

Никогда мы не будем ни с краю, ни лишними.
Ты не спрашивай, как в 90-е выжили,
как скребли по сусекам, кормить чтоб младенцев
да картоху сажали упрямо на дачах,
например, на горбу я таскала поленца
и сама стены ладила, так как – не кляча!

А у вас ни тела – просто тонкие линии,
а у вас ни ручонки, а вербные веточки,
«Лебединое озеро», сны балеринные,
мясо есть вам нельзя, деточки!
 
А у нас накормить, воспитать, поднять на ноги,
если б рядом была, были б живы в Елабуге!
Если б рядом была, не страшны вам мошенники,
МММ, пирамиды, Чумак, Кашпировские,
на груди у меня рвутся крепкие тельники,
и боятся таких ростовские!

Да, я – пышка, я – пышка, но я не предатель,
не овца, не штрафбат, не отрёкшийся трижды.
Мы вывозим такое, иной бы не вывез,
и мы по соцсетям не кричим: «Дайте, дайте!»

Да, я – пышка, я – пышка. Захочу, похудею.
Как сказала Плисецкая Майя: «Не ешьте!»
Говорят, что худющей была Медея
и такая же злая, не меньше.

Но горжусь тем, что в нашем безумнейшем мире,
я вложилась на все, сколько есть килограммы,
и пусть булка хрустит на зубах моих в сыре
за моими щеками!

***
Сортавала.
Сок-давала,
сорт-давала,
свет-давала.
На севере люди намного хрустальней,
намного морозней, белее, чем сало,
намного улыбчивей нежели смайлик.

У них семиструнные руны и камни.
У них лунопевцы и калевала,
за Валаамом, внутри Валаама лежит Сортавала.

Карельский приёмыш на стыке пространства
гуляющий, жаркий, хмельной, словно чардаш
на северной скрипке похмелья и пьянства
сильнее желания счастья.

Дитя понедельника, дочка субботы,
Минск – Полоцк – Барановичи, дальше был Вильнюс.
Но дальше не будет, здесь вырваны ноты
все семь, их, наверно, съел вирус.

Вот если бы эти поездки по странам
давали возможность всему измениться,
устами сдвигать степь, луга и границы,
по рельсам бы поездом, по ране раной!

Но здесь Сортавала,
но здесь сок-давала,
и здесь сон-давала
нам всем Сортавала,
очисти, очисти планету до алой
полоски рассвета до громкого лая
бродячего пса, до оркестра Башмета,
до скрипки Лундстрема, стихов моей Анны,
карельского лета…
Всё, всё, хватит плакать,
поедем, поедем сюда и отсюда от рая до рая,
сомкни хоть объятья, прекрасный, Распятый,
сомни же объятья.
Но он не смыкает.

***
Место Анненковым – этот дом в цвет синицевый!
Город мой называть вы не смейте тюрьмой.
И горжусь, что я – женщина этой провинции;
ссылка Сахарову, а мне – мой дом родной!

И Большая Печёрская мне лучше жизни.
А особенно кладбище, где люблю я гулять.
И Острог на Свободе, где Феликс Дзержинский
отбывал наказанье, Союзпечать

возле улиц Ошарская, мимо Белинки,
здесь купить «Лит-газету» могла я всегда,
а ещё на бандитско-Канавинском рынке
отоваривался мой народ без труда.

Да, им ссылка.
Им ссылка.
А нам, что копилка.
Нам ларец. Шамшученков и Горький в придачу.
Короленко – на дачу. И Кочин – на сдачу.
Нам – священное место. Им – знак да могилка.

Тот, кто нынче взял выиграл грант Президентский,
тот, кто ушлый, тот выиграл премию, конкурс.
Неужели за это они все боролись?
Каторжане да ссылочные, диссиденты?
Отщепенцы, наивные, словно младенцы?
Из провинции я! Рассуждаю по-женски.
Берегу я по-женски. И мыслю по-женски.

Им окраина. А мне град-ось. Центр. Сближенье.
Им тюрьма. Пересылка. Тропа мне – царёва.
Инда я побреду… ах, деревня, деревня!
Как же ново в тебе, всем другим, что не ново!

***
- Варенька, матушка моя, пишу тебе, виртуальные письма,
самоизолировались все мы покуда,
ангелица моя, ариадновые нити мыши сгрызли,
ищет братца по миру Кая Гертруда.

И всё-то вокруг него льдом занесено-заволокнуто,
Варенька, матушка моя, эта сказка, как правда, горькая.
Но сестрица Гертруда такая ловкая,
она шла и шла. В чем же суть, аллегория?

Варенька, матушка моя, как бы мне понять самой,
видя, как рыла свиные вокруг да около,
там по Невскому, по проспекту зимой.
Чу! По размеру ли им почти
этим сгрудившимся, сколотившимся против?
Вечно розовые я теряю очки
и не вписываюсь  во углы-повороты.

Вот и Герда-Гертруда такая же в точь.
И ледовые кубики перебирает
там, у ног равнодушного братика Кая,
а над ней, как над Питером звездная ночь.

У меня же извечно пробита насквозь
там в боку, там, что слева сердечная рана.
Ах, ты Варенька, матушка, мир нам, как передоз
алкоголика и наркомана.
Мертвящее сердце всего Петербурга
стучит где-то слева пернатым подвидом
несбывшейся птицы,
последнего друга,
последнего братца. Лицо его – бледно,
душа не вмещается более в пятки!
Укрыть одеялом, платком, шубой, пледом,
но, нет, не оттает! Молитвы, колядки,
частушки, припевки пропеть – не поможет!

«Постарше, добрее, покраше, моложе…»
- Варенька, маточка моя, пишу тебе виртуальные письма,
закончится скоро проклятие это, исчадие и Люциферовые тени,
как листья на ветках, как тряпки повиснут,
когда есть в груди, под ключицей биенье.
Всё меркнет пред Каем. Холодным. Морозным.
…как будто бульдозер –
по косточкам хрупким прошёл всем колхозом.
- Варенька, матушка моя, пишу тебе виртуальные письма…

***
Из варяжьего скрипа колёс новгородского,
серебра да пушнины медвежьих солёностей
эта фраза, достигнув меня, пахла досками
из далёких прошедших, незыблемых вольностей!
На ушкуйника каждого есть Велий царь наш,
да за каждым металлом сияющий профиль,
есть ответ настоящий, угрюмый, пацанский:
вознесением в небо кончалась Голгофа.
Разложи жемчуга, янтари да сапфиры
до низовия Волги песок да суглинок.
Мне сегодня ушкуйно, промозгло и сыро,
мне сегодня – журавль в небе даже плотина.
Я разграбила прошлое целый корабль мой,
что гружён был до самого верха, до шпиля!
я – ушкуйник себя в древней шкуре реально,
а как раньше по Волге, шепчу я, ходили!
Отличить не могу высоту от низины,
отличить не могу от согласья отказы.
…Только верю, настанет «черёд слово винам»,
даже этой, в затылок мне брошенной, фразе!

***
«На тринадцатый день начала пить гормоны», –
Запах – это из прошлого,
вкус из него же.
Что такое пить кофе, что чай? Что – лимоны?
Одинаково пресно.
Неверно. И сложно.
Обезвкусие жизни!
«Звонили подруги.
Им спасибо: Лиане, Марго и Тамаре.
И моя золотая Сашура! В испуге
мне звонила сестра из Милана…»
 Как в дар мне
их забота была, связь как будто бы с миром,
с тем, который утратила, скользко и рыхло
выбиралась. Сипела, я кашляла, выла.
Ночь. Аптека. Фонарь. И опять ночь в под дых мне.
И опять лоб горячий. Фонарь за окошком.
И сипит моё горло. И снова аптека.
Пандемия – не царь. Она – драная кошка,
раздирает когтями и рвёт человека
на мельчайшие капли, на сгустки, тромбозы.
Витамины, таблетки. Всё – очень серьёзно.
И всё слишком смертельно. О, люди, о, люди,
вы такие же смертные! Бомбы, орудья,
корабли, пушки, мины…Но злее из колбы,
убивающие нас, настряпать микробы,
жечь под грудью.
«Я как будто бы глыбу тогда проглотила,
она с примесью серы, гвоздей и тротила…»
Я, как будто бы камень…
Как будто булыжник.
У меня вместо слов птичий клёкот синичий.
Тинь-тинь-тинь – и комок в горле рыжий.
Это разве болезнь, чтоб проникнуть бесстыже,
изменять человечий пин-код и обличье.
О, как выхаркнуть, выплюнуть, выплеснуть камень?
Тихо. Тихо. Прошу я не трогать руками.
Эти сгустки и слепки, и слитки из крови.
Ты зачем к нам пришёл, из каких таких грядок,
и наш мирный зачем ты нарушил порядок,
и при муже живом ты извлёк мой крик вдовий,
сиротил всех, как мог матерей и свекровей,
забирал ты отцов и друзей! Иеговей
разве только есть ты: мы все в секте унылой!
Сколько, много людей разных я схоронила
в целлофане, в закрытых гробах в день ухода
только самые близкие. В церкви под сводом
свет огромный,
свет тихий, почти изумрудный.
Говорю: не забудем…
Для людей ковид – шок, страх и встряска на годы.
А точней переход по ту строну неба,
да за этот вот купол высокий и медный.
Всем спасибо, кто был, кто терзал и кто предал…
Ибо, как жизнь познать, не ругаясь с соседом,
не толкаясь в час пик в нашем тесном трамвае.
Боже, как хорошо, если мы выживаем.
«Вкус вернулся, и запах вернулся, привет им:
апельсинам, духам, соку, соли, конфетам…»
На картине – Риккардо, а, может, Родриго.
В чём, скажи, смысл всего, в чём сюжет, в чём интрига?
Возвращение, словно бы из ниоткуда.
Это маленькое, но твоё, наше чудо!