Онтологические прогулки

Должно быть понятно, что русский дарвинизм, обладая недюжинными ноуменальными задатками, не мог пройти мимо основного вопроса дарвиновской биологии того времени – противоречия дарвинизма и менделизма, эволюции и генетики, И как раз в разрешении этого генетического таинства русский дарвинизм явил свой высочайший творческий потенциал, выдвинув из своих недр ещё одного классика русского дарвинизма, творца мирового масштаба – профессора Сергея Сергеевича Четверикова. Четвериков самостоятельно, вне связи с работой Р.Фишера, С.Райта и Д.Холдейна, решил данную проблему в 1926 году и стал автором русского варианта сочленения генетики и естественного отбора. В этой связи полезно заметить, что в противоположность европейским исследователям, которые в своём поиске шли поступательно, как бы на ощупь, направляемые текущими ошибками и неудачами, Четвериков действовал сознательно, заранее поставив ясную цель: «Как связать эволюцию с генетикой, как ввести наши современные генетические представления и понятия в круг тех идей, которые охватывают эту основную биологическую проблему? Можно ли подойти к вопросам изменчивости, борьбы за существование, отбора – словом, дарвинизма, – исходя не из тех совершенно бесформенных, расплывчатых, неопределённых воззрений на наследственность, которые только и существовали во времени Дарвина и его непосредственных преемников, а из твёрдых законов генетики?» (1983, с.171).

А «твёрдые законы генетики» Четвериков выставляет в типично русском свете, то есть, в прожекторе, идущем самостоятельно от каждого гена как генетической индивидуальности личности, аналогичной «энергетическому биоцентру» Вернадского либо «анархической личности» Кропоткина. Усилиями Четверикова русская доктрина адеквата человека именно в генетике, как ни в какой другой науке, заимела самую полную характеристику, хотя учёный не пользовался такой стилистикой. На сугубо научном языке эта доктрина звучит следующим образом: «Гены остаются чистыми и качественно независимыми друг от друга, но проявления их, т.е. их признаки, являются уже сложным результатом многообразного взаимодействия всех генов, входящих в генотип организма. И каждый индивид является в буквальном смысле «in-dividum» «не-делимым». Он неделим не только в своей соме, не только в физиологическом отправлении отдельных её частей, но он неделим и в проявлении своего генотипа, в своей наследственной структуре. Каждый наследственный признак, наследственная структура каждой клетки его тела определяется не одним каким-либо геном, а всей совокупностью их, их комплексом. Правда, каждый ген имеет своё специфическое проявление, свой «признак». Но в своём выражении этот признак зависит от воздействия всего генотипа. Каждый ген действует не изолированно, не зависимо от всего генотипа, а действует, проявляет себя внутри его, в связи с ним. Один и тот же ген будет проявлять себя различно в зависимости от того комплекса других генов, которыми он окружён. Для него этот комплекс, этот генотип будет той генотипической средой, в обстановке которой он внешне себя проявляет. И как фенотипически каждый признак в своём выражении зависит от окружающей его внешней среды, является реакцией организма на определённые внешние воздействия, так же и генотипически каждый признак в своём выражении зависит от строения всего генотипа, является реакцией на определённые внутренние воздействия. Вот эту точку зрения необходимо себе ясно усвоить для того, чтобы вполне оценить всё значение естественного отбора в эволюционном процессе»(1983, с.211).

Итак, понимая эволюционный процесс как взаимодействие внутренних и внешних факторов организма, а отнюдь не как однонаправленное действие внешних и приспособительное со-действие внутренних агентов, Четвериков выводит динамический принцип генетики – ген как условие гена, какой целиком уподобляется великой русской максиме – человек условие человека. Здесь дело не только в уникальной личности творца, а в общем творческом климате, порождённым характером внутринаучных условий, свойственных русской интеллектуальной элите тех лет. Биограф Четверикова В.В.Бабков совершенно справедливо заметил: «...хотя идеи Четверикова, Фишера, Райта и Холдейна были в итоге интегрированы в рамках единой теоретической конструкции (имеется в виду СТЭ Т.Х.Моргана – Г.Г.), нам здесь важно подчеркнуть своеобразие путей мысли и различие двух биологических традиций»(1983, с.9). Именно в разрезе русской биологической традиции, давшей особую, качественно отличную от европейской, форму восприятия дарвиновского учения, должен быть оценён факт этого синтеза. Вопрос об историческом приоритете данной интеграции научного знания (дарвинизма и менделизма), давшей сближение двух философий или идеологий биологической науки – русской и европейской, – который в советской аналитике всегда решался в отечественную пользу, совершенно беспочвенен. Один из западных столпов СТЭ Феодосий Добржанский образно заметил по этому поводу: «Все четверо пришли к сходным идеям независимо, все четверо являются основоположниками, и каждому хватает славы». В отношении классиков русского дарвинизма можно не сомневаться в том, что они целиком разделяют сентенцию знатока социологии науки А.Мейер-Абиха: «Для подлинного историка науки подозрительна всякая речь о предшественниках и последователях; истинная история духа знает только оригинальные творения духа».

«Оригинальные творения духа» и есть те внутринаучные факторы развития науки, которые, в свою очередь, создают идеологический фон и динамический режим функционирования данной науки. Всё изложенное ранее в отношении русского дарвинизма в совокупности образует знания о внутринаучных условиях, свойственных только этому научному течению и в объективной реальности слагающих специфику и особенности русского дарвинизма per se. Но осмотренный с такой соционаучной точки зрения, русский макет дарвинизма обнаруживает ещё особенность своего структурного строения, какая ранее, будучи у всех на виду, никогда, однако, не попадала в поле зрения аналитического обзора истории русской науки. Более того, – игнорирование этого обстоятельства не даёт возможности для определения истинной, то есть, научно обоснованной, причины биологической дискуссии в СССР 30-60-х годов прошлого века и, в свою очередь, служит источником в корне ошибочной оценки этого важнейшего отрезка истории не только русской, но и мировой биологической науки. Речь идёт о достаточно парадоксальной черте русского дарвинизма, полностью отсутствующей в европейской модели: наряду с особым, эминентным в общем плане, отношением к дарвиновскому учению, в России в то же время появилось и превратилось если не в отдельное течение, то в отличительную особенность, неприятие дарвинизма как научной системы.

Эта особенность ведёт своё начало с появления двухтомной монографии Н.Я.Данилевского «Дарвинизм»(1885 г.). В исследовательском ракурсе этот факт не имеет другой аналитики, кроме фиксации, и его значение не увязывается с неординарностью самой личности автора, которому принадлежит в русской культуре вовсе не рядовое место. Будучи по образованию натуралистом, Данилевский одно время проявлял себя в русской культурной стихии как первейший идеолог панславизма в его шовинистической славянофильской ипостаси. Историческое воззрение Данилевского и сформировало первопричину отвержения дарвинизма. Его историческая концепция зиждется на том, что «...Россия не может считаться составной частью Европы ни по происхождению, ни по усыновлению, что ей предстоит только две возможности: или вместе с прочими славянами образовать особую, самостоятельную культурную единицу, или лишиться всякого культурно-исторического значения – быть ничем». А в заключение у Данилевского значится императив: «Нам необходимо, следовательно, отрешиться от мысли о какой бы то ни было солидарности с европейскими интересами» (2001, с.с.327,332). А потому колоссальная дарвиновская логия, несущая в себе, несомненно, важнейшие научные европейские «интересы», оказывается чуждой русскому мыслящему сословию, взятая Данилевским в славянофильском облике, изначально и по определению. Не удивительно, что в объёмном антидарвиновском труде Данилевского отсутствуют какие-либо оригинальные авторские разработки, а есть не более, чем тщательно подобранный каталог несоответствий, с которыми незрелый и ещё отчленённый от генетики дарвинизм не в состоянии справиться; современник Данилевского известный академик А.С.Фаминцын заметил: «Из числа приводимых им возражений сравнительно лишь немногие принадлежат автору «Дарвинизма»; громаднейшее большинство их, и притом самые веские, более или менее подробно заявлены были его предшественниками...; Данилевским же они лишь обстоятельнее разработаны и местами подкреплены новыми примерами...».

Поскольку контрдарвиновские пассажи Данилевского имеют не столько научное, сколько историко-политическое содержание, то и сокрушительный отпор Данилевский получил от философа Вл.Соловьёва. Сам же Соловьёв не согласен с Дарвином только в одном пункте, – он пишет, что «Дарвин впадает в одну основную ошибку. Всей первоначальной нравственности человека он приписывает характер исключительно общественный, сближая её таким образом с социальными инстинктами животных. Личная же, или индивидуальная, нравственность имеет, по Дарвину, лишь производное значение, как позднейший результат исторического развития»(1996, с.76). Соловьёв остаётся верным себе, оберегая престиж человеческой личности («личная или индивидуальная нравственность»), и в своей «нравственной философии» – сердцевине русской духовной былины – русский мыслитель применяет целый букет определений и вознесений культа личности: «принцип безусловного права», «единичное лицо», «совершенная индивидуальность», «лично-общественное существо». Это напоминание важно как опосредованное выражение идеологической опеки русской духовной философии над русским дарвинизмом, аналогично как европейская классическая философия осуществляет идеологический протекторат над западным дарвинизмом. Тогда как в доктрине панславизма (он же антидарвинизм) Данилевский отстаивает дух коллективизма, но в русском народническом смысле, ибо славянофильство есть своеобразный ритуал русского народничества. Основательно и убедительно Вл.Соловьёв разрушил всю историческую конструкцию Данилевского и именно Вл.Соловьёву русская история обязана крахом общественной гегемонии славянофильской идеологии превосходства в русском обществе, что лишило основания спесивое пренебрежение дарвинизмом.

Но если коллективистские славянофильские упражнения были практически вытеснены с общественной арены русской реальности в конце Х1Х столетия, то противодарвиновские настроения не исчезли из русского дарвинизма, а продолжали существовать как проявления коллективистской идеологии русского народничества в научной среде. Советский аналитик А.П.Мозелов, не вдаваясь в своём философском обзоре в первопричинные глубины, констатирует: «В целом сложились два противоположных эволюционно-теоретических направления, которые можно определить как селекционизм, разрабатывавший и отстаивавший теорию естественного отбора, и антиселекционизм, придававший естественному отбору второстепенную роль «браковщика», а чаще всего вовсе его отрицавший». В отношении последнего академик Л.С.Берг заявлял: «Эволюция есть номогенез, развитие по твёрдым законам, в отличие от эволюции путём случайностей, предполагаемой Дарвином. Влияние борьбы за существование и естественного отбора в этом вопросе имеет совершенно второстепенное значение»(1922).

Русский научный натурализм восторженно принял дарвинизм благодаря именно открытию естественного отбора, в котором был услышан голос самостоятельного организма, и отвергал постулат борьбы за существование, ибо тут организм лишался самочинной независимости (деление на «приспособленных» и «неприспособленных», подчинение диктату адаптации). Антидарвиновские (антиселекционизм, номогенез) экзерциции в русском дарвинизме прежде основывались на отрицании естественного отбора как признака личности и, следовательно, предусматривали утверждение фактора коллективизма, какой испокон веков насаждался русским народничеством. Для дальнейшего хода данной беседы крайне важно, что прославленная советской философией и пропагандой ленинская система воинствующего материализма есть плоть от плоти русского народничества. Не требуется здесь значительных аналитических усилий, чтобы увидеть прямую связь противодарвиновских филиппик с плоской организмоцентрической эволюцией по Ламарку, и тот же Мозелов отметил: «Так, во второй половине Х1Х в. в биологии, несмотря на развитие дарвинизма, соединившего идеи о реальности вида и его эволюции, преобладал и ещё долгое время имел место организмоцентрический способ мышления (признания в качестве элементарной эволюирующей единицы отдельно взятой особи, индивида)»(1983, с.с.73,97). Это течение получило название механоламаркизма, однако процитированный аналитик неправ и указанный способ мышления никогда не «преобладал» в русском дарвинизме, но тем не менее его рецидивы сохранились и по сию пору в советской биологии, о чём будет сказано в последующем.

Итак, русский дарвинизм структурно состоит из трёх разнозначных частей: генетической селекции (школа Вавилова), эволюционной ветви (система Северцова-Шмальгаузена) и механоламаркизма. Особенность данного макета положена в том, что, если первые две части не противостоят, а исключительно дополняют друг друга, – и этой полнотой русский дарвинизм выпукло отличается от западной модификации дарвинизма, то течение механоламаркизма не только конструктивно, с отрицанием мировоззренческой роли дарвинизма, но и преднамеренно идеологически ставится в противоборствующую позу. Самый видный апологет механоламаркизма профессор К.А.Тимирязев вознесён советской аналитикой как активный популяризатор дарвинизма. Однако противоречия здесь нет, ибо под дарвинизмом и ламаркизмом Тимирязев одинаково понимает биологическую форму физических законов и по этой причине крайне негативно относится к генетике как научному новаторству: «Но если «менделизм» по своему значению не может выдержать и самого отдалённого сравнения с дарвинизмом как эволюционным учением, то, может быть, он представляет выдающееся значение для учения о наследственности? При внимательном отношении к делу нельзя сказать и этого...». На момент становления дарвиновской биологии такая точка зрения не исключается, но она не соответствует духу творческого дарвинизма, чем прежде всего сильна русская школа. Отвергая принципиальную возможность синтеза менделизма и дарвинизма, Тимирязев остаётся по ту сторону основного вопроса дарвиновской науки и в лице механоламаркизма возводит разделительный ров в поле русского дарвинизма. В итоге внутри русского дарвинизма зародилась тенденция, разделительная и противоборствующая, идущая в разрез с общебиологической установкой на сочленение генетики и эволюции. Именно к лагерю механоламаркизма со всеми его научными и идеологическими «прелестями» всецело принадлежал «народный академик» Т.Д.Лысенко.

Научная позиция самого Лысенко достаточно однозначна и базируется на двух положениях. По его словам: «Во-первых, известные положения ламаркизма, которыми признаётся активная роль условий внешней среды в формировании живого тела и наследственность приобретённых признаков, в противоположность метафизике неодарвинизма (вейсманизма), отнюдь не порочны, а, наоборот, совершенно верны и вполне научны», и, во-вторых: «Изживая из нашей науки менделизм-морганизм-вейсманизм, мы тем самым изгоняем случайности из биологической науки. Нам необходимо твёрдо запомнить, что наука – враг случайностей»(1950, с.с.14,56-57). Следовательно, позиция Т.Д.Лысенко не может претендовать на роль особой научной теории и даже научной мысли, обладающей собственным когнитивным весом, а суть не более, чем мнение о разновидности примитивного и устаревшего ламаркизма, и относится к разряду механоламаркизма, отрицающего гражданство подлинного дарвинизма. Лысенко, возгласив в качестве лозунга «наука – враг случайностей», должен непременно ликвидировать дарвинизм в целом, какой в объёме лысенковского мнения имеет себя неклассическим научным воззрением, утверждавшим фундаментальное значение стохастических (случайных) зависимостей для природных процессов; если мнение Лысенко и имеет какое-либо отношение к дарвинизму, то только как его антипод, своего рода антидарвинизм. Но, тем не менее, все выпады против своих оппонентов Лысенко и его сподвижники ведут от имени Дарвина, все аргументы мнения Лысенко освящены дарвинизмом и даются со ссылками на великого учёного, и даже более того: всё, сотворённое во мнении Лысенко, названо «советским творческим дарвинизмом» (профессор Ф.А.Дворянкин)

В 1935 году Т.Д.Лысенко и И.И.Презент объявили на страницах редактируемого ими журнала «Яровизация» о создании «новой концепции наследственности». Эта новая концепция оказалась самоубийственно противоречивой: с одной, внутренней, стороны концепция относится к механоламаркистскому, антидарвиновскому по определению, разряду, а с другой – волюнтаристски объявлена творческим дарвинизмом. Вне прочих последствий данного обстоятельства, в рассматриваемом ракурсе проблемы существенно только то, что, обладая такой искалеченной структурой, мнение Лысенко не может быть со-участником в едином научном диспуте с таким ноуменально изощрённым и научно перспективным воззрением, какое культивировалось академиками Н.И.Вавиловым и И.И.Шмальгаузеном в русском дарвинизме, – у «новой концепции наследственности» Лысенко для этого не хватало познавательного ресурса. И проблема «биологической дискуссии» в СССР приобретает иную тональность, поскольку все возможные споры, дискуссии, диспуты, разногласия относятся к действенным средствам получения истины в рамках внутринаучных отношений, а непременным социолого-научным условием для этого выступает когнитивная потребность в развитии данной науки или отрасли, ставящая необходимость использования этих продуктивных средств.

1926 год является переломной и знаменательной вехой для русской биологической науки (русского дарвинизма): появившаяся в этом году работа С.С.Четверикова «О некоторых моментах эволюционного процесса с точки зрения современной генетики» не только сочленила в научном синтезе менделизм и дарвинизм русского качества, но, по существу, предопределила творческое совмещение русского и западного дарвинизма. Лучше сказать, что русский дарвинизм и европейский дарвинизм, обладающие собственными научными параметрами и шедшие до того своим курсом, с разных сторон поднялись на одну высоту, и теперь перед ними лежал один путь. Каких-либо принципиальных проблем, вызывающих необходимость в соответствующих публичных спорах либо обсуждениях, а тем более только в лоне русского дарвинизма отдельно от европейской СТЭ, объективно на тот момент в биологии не существовало. Логика внутреннего развития науки, напротив, свидетельствовала о постепенном смещении центра когнитивной тяжести биологии в сторону русского дарвинизма, а вовсе не о признаках раздора в его недрах. Хотя в европейском течении числились главные авторитеты современной биологической науки, – Г.Осборн, Т.Х.Морган, С.Стэнли, Г. де Фриз, Э.Чермак, Ф.Г.Добржанский и другие, – на русской стороне наличествовали генетические коллективы: школа Вавилова, школа Кольцова, школа Серебровского, школа Четверикова, эволюционная система Шмальгаузена; здесь же находился биолог N1 планеты – Н.И.Вавилов.

Прямым подтверждением спонтанного смещения центра биологических наук в Россию служит интенсивно усилившаяся обоюдная связь между творцами двух научных школ: визит Г.Д.Мёллера к Вавилову, поездка Е.А. и Н.В. Тимофеевых-Ресовских в Берлинский институт мозга О.Фогта, использование совместных и дублирующих методик на обеих сторонах. В конце 20-х годов ученик Четверикова В.П.Эфроимсон произвёл исследования, которые стали началом радиационной генетики, Нобелевскую премию за теорию которой в 1946 году получил Г.Мёллер. Эфроимсон стал едва ли не первым генетиком, попавшим под шквал поднимающейся генетической бойни, и после его ареста Г.Мёллер обратился с письмом ко «всем, кого это может касаться», где он страстно выговаривал: «Настоящим заявляю, что, по-моему твёрдому убеждению, биологические работы Владимира Павловича Эфроимсона представляют высокую научную ценность. Несмотря на его молодость, результаты его исследований, которые он к настоящему времени опубликовал, представляются мне исключительными и свидетельствуют об уме большой проницательности и творческой силы. Кроме как с научной стороны я совсем не знаю Эфроимсона, но, ежели бы другие соображения позволили, я хотел бы надеяться, что ему будет дана возможность вносить свой вклад в науку» (цитируется по С.Киперману, 2004г.). В прелестном обзоре В.В.Бабков(1983г.) повествует о необычайно высоком научном тонусе и бурном кипении творческого духа в школе Четверикова. Но самое главное связано с именем Николая Вавилова и его уникальнейшая работа по архивизации и коллекционированию культурно-флористического фонда человечества однозначно говорит о высочайшем потенциале науки в его стране.

Таким образом, биологической дискуссии, как добровольного и публичного совещания по определённой проблеме с целью выведения или уточнения научной истины, в русском дарвинизме того времени не могло существовать по двум причинам: во-первых, в силу отсутствия оптимальной корреляции теории Вавилова и мнения Лысенко, где несоответствие столь разительно, что на фоне Вавилова взгляды Лысенко кажутся даже не невежеством, а акцией мракобесия, и, во-вторых, в силу отсутствия научной потребности в подобной дискуссии или, по-другому, отсутствии проблемной ситуации в науке в целом и русском дарвинизме в частности. Дарвиновская биология решила свою главную задачу о симбиозе с генетикой, – у науки на тот момент уже не было принципиальных затруднений и актуальным было лишь намерение развивать достигнутое. В совокупности это означает единственное: причина и источник научного потрясения в русском дарвинизме того времени не принадлежит внутринаучным факторам, а, следовательно, обязаны внешней социальной детерминации. Сообразно этому ответ на основной вопрос ведущейся беседы раскрывается также в однозначный вывод: столь громко названная «биологическая (или биолого-агрономическая) дискуссия» от начала до конца являлась откровенной и широкомасштабной ПОЛИТИЧЕСКОЙ АКЦИЕЙ в науке. К этому должна вспомниться мысль М.Д.Голубовского о «фронтальной деструкции культуры» в СССР в конце 20-х годов прошлого века. Но этот однозначный ответ, однако, в свою очередь, ставит новое вопрошание: какова цель этой политической акции в русском дарвинизме?

2.Советская социальная детерминация и генетическое побоище в советской биологии

Из раздела об академике В.И.Вернадском необходимо следует заключить, что функцию политической силы, какая производила деформацию науки Вернадского, осуществлял социальный институт (или советская наука), и, следовательно, политическая акция, объявленная «дискуссией» в биологии, также принадлежит его производству. Различные трагические акты политических превращений в этих науках, – как бы тихих, скрытых и постепенных в поле Вернадского и бурных, искромётных и кровопролитных в случае русского дарвинизма, – не могут служить отрицанием этой мысли, ибо в основе данного социолого-научного явления таится один и тот же генерирующий фактор, который делает так называемую советскую науку в облике социального института наибольшим парадоксом в науковедении. Социальный институт, он же советская наука, при всех обстоятельствах является научной конструкцией и, следовательно, относится к компетенции внутринаучных отношений и принадлежит той сфере, откуда исходят импульсы истинного знания как продукции внутренней детерминации, и где политическая мотивация запрещена по определению. А между тем, социальный институт состоит во враждебном конфликте с подлинными знаниями русской науки, – это-то конфликт и есть основная причина загубления научных гениев России, – именно благодаря тому, что он реально несёт в себе политические функции и исполняет политические установки. Политизация как таковая во взаимодействии внешних и внутренних агентов знания есть знак полной монополизации (гегемонизации) внешненаучных атрибутов или доминанты социальной детерминации. Политизация советской науки есть неразрешимая до настоящих пор мистерия наукознания и не известно умение, посредством которого социальный институт бытует, нарушая основополагающий и универсальный закон внутринаучной сферы – наука ради науки.

Европейские творцы науковедения (Л.Витгенштейн, К.Поппер, Э.Дюркгейм и другие) прекрасно документировали и аргументировали тот благоприятный для науки оборот, где во главе угла оказывались внутринаучные константы, но оставляли, по существу, в области умозрительного дискурса обратную позицию волюнтаристского давления социальных аппаратов в силу отсутствия убедительной эмпирической фактуры. В противоположность обширные сводки Ж.А.Медведева, С.Кипермана, М.Поповского, касающиеся биологической «дискуссии», представляют собой сконцентрированные свидетельства таких форм диктата социокультурных монстров в советской науке, о которых просвещённый европейский ум не мог даже помыслить. Но этот огромный, чисто фактический материал, не был отрефлексирован с социолого-научной стороны и содержит ряд методологических, собственно науковедческих ошибок, создающих искажённую картину явления. Это обстоятельство заставляет несколько отвлечься от сюжетной основной линии и углубиться в моменты советской социальной истории времён биологической «дискуссии».

В 1929 году глава советского государства И.В.Сталин выступил с программной декларацией и в статье «Год великого перелома» известил о наступлении в стране решительного переворота «на всех фронтах социалистического строительства». О сути этого перелома можно судить по характеру предусматриваемых и насаждаемых в связи с этим преобразований в самом крупном и коренном сословии страны – сельском хозяйстве. Сталин изрекал: «Речь идёт о коренном переломе в развитии нашего земледелия от мелкого и отсталого индивидуального хозяйства к крупному и передовому коллективному земледелию, к совместной обработке земли, к машинно-тракторным станциям, к артелям, колхозам, опирающимся на новую технику, наконец, к гигантам – совхозам, вооружённым сотнями тракторов и комбайнов»(1952, с.298).Здесь отчётливо обрисована идеологическая схема исторического отрезка времени, названного «эпохой великого перелома»: от индивидуального к коллективному. Из этой схемы родилась главенствующая тотальная установка – всеобщая коллективизация и государственная стратегия «великого перелома»: исключение индивидуального есть ключ к коллективному. Если до этой эпохальной поры большевистский режим переживал время захвата и удержания власти, то теперь наступил период укоренения и данная власть таким способом объявляет о своей специфической структурной (онтологической) зрелости. В силу этого коллективизация не может быть местной либо региональной, но только всеобщей и тотальной с единым динамическим принципом. Именно всеобщая коллективизация стала фундаментальной базой, на которой оформилась государственная структура советской социальной детерминации, и монополизация этой структуры при посредстве принципа партийности и классового подхода стала ведущей политикой, локализовавшись в узкой области науки в фактор внешнекультурного актива.

Однако какой всеобщей ни была бы коллективизация, она не в состоянии избавиться от статуса индивидуального в полной мере, хотя бы потому, что любой коллектив состоит из совокупности себетождественных индивидов. А потому государственная стратегия всеобщей коллективизации состоит в том, чтобы подвести каждую личностную особь под критерии общества как безупречного коллективного закона. С этой целью в системе воинствующего материализма создана теория общественного сознания, где фигурируют следующие перлы: «Исторически подлинным субъектом выступает человек, но не как отдельно взятый индивидуум, а как общество» (П.В.Копнин, 1974); «...человек смотрит на мир глазами общества» (В.А.Лекторский, 1980). В итоге выработался особый психологический тип человека, яркий пример которого продемонстрировал в своих откровениях академик Т.Д.Лысенко: «В Советском Союзе люди не рождаются, рождаются человеческие организмы, а из этих организмов народ создаёт трактористов, мотористов, механиков, академиков, учёных. И я один из этих людей, который сотворён таким образом. И такое ощущение, товарищи, это больше, чем счастье» (цитируется по С.Киперману, 1998 N275). Общественно обезличенная личность – таков портрет производителя всеобщей коллективизации, плода общественной (социальной) детерминации и, наконец, студента социального института в обличии советской науки. Для этого последнего В.Ж.Келле сформулировал два основополагающие критерия: первый – о ноуменальном превосходстве «институциального» (коллективного) начала над индивидуально-авторском, о чём уже говорилось в предыдущем разделе, а во втором говорится: «Внешняя детерминация является, во-первых, многообразной и, во-вторых, исходной, основной» и ещё: «Диалектико-материалистическая методология может признать лишь один вариант решения данной проблемы – последовательную реализацию принципа детерминизма»(1988, с.с.25,16).

В этой зоне личность-коллектив проходит демаркационная линия раздела между разгромленной русской духовной философией и философией воинствующего материализма, утвердившей своё торжество в России посредством всеобщей коллективизации – «великого перелома». Если механизм всеобщей коллективизации привёл к развалу самое крупное и самое сложное земледельческое хозяйство на планете – русский крестьянский уклад, то той же деструктивной участи не могла избежать и генетическая селекция Вавилова как наука, обслуживающая в практической части исконные потребности русского сельского хозяйства. Другими словами, если всеобщая коллективизация распростёрла свои крылья над огромной сельской общиной страны, то в научной сфере, осмысляющей эту область, неизбежны соответствующие рецидивы социальной детерминации, с корнем вырывающие индивидуалистическую преемственность русской духовной доктрины. В этом и заключалась цель политической акции в русском дарвинизме: перед социальным институтом, ударный отряд которого составляет «счастливый» «человеческий организм» Трофим Лысенко со товарищи, стояла задача разрушения научной конструкции, идейно несовмещаемой с духом социальной детерминации всеобщей коллективизации, а отнюдь не поиски научной истины. Не понимая этого, С.Киперман недоумевает: «...удивляешься предвзятости позиции, занятой этими людьми, явно не желавшими выявления научной истины»(1998, N275).

Подобное непонимание сути научного потрясения в советской биологии относится к самому распространённому аналитическому заблуждению, хотя порочность и губительность «великого перелома» давно не вызывает аналитического сомнения. Коллективизация как таковая чаще всего понимается как действующая реальность и связывается лишь с сельским хозяйством страны, а репрессивные выпады правящего режима в различных отраслях искусства, науки, промышленности, военного дела никак не соотносятся с процессом и идеологией всеобщей коллективизации, хотя генеральный конструктор «великого перелома» И.В.Сталин удостоверял его наличие «на всех фронтах социалистического строительства». Данное явление и происходило на всех фронтах, в том числе и на научном фронте. Чтобы биологическая «дискуссия» не казалась исключением, я сошлюсь на аналогичное событие в физической науке, где в центре оказалась блистательная школа академика Абрама Фёдоровича Иоффе. Разгром самой сильной школы русских физиков произошёл на сессии Академии наук СССР 14 марта 1936 года (печально знаменитая «мартовская сессия») и Монус Соминский, располагающий внушительным документальным материалом, пишет: «...на сессии был запрограммирован идейный разгром научной школы Иоффе, инспирированный высшими партийными органами... Мартовская сессия Академии наук СССР была специально созвана для того, чтобы публично осудить всех без исключения советских учёных, не желавших понимать, что основное в их повседневной деятельности состоит в развитии главным образом прикладных исследований (именно то, что вызвало возмущение академика В.И.Вернадского, и по поводу чего он с болью писал: «Понижение образования чрезвычайное...» – Г.Г.). Для того, чтобы эта доктрина, сформулированная высшими руководящими работниками ВКП(б), была бы достаточно доходчивой, следовало вывести на арену разыгравшихся событий наиболее яркую, колоритную и, естественно, авторитетную и почитаемую фигуру, представлявшую собой верхушку элитарного слоя научного мира Советского Союза. Академик А.Ф.Иоффе, как никто более, подходил для этой роли. На него и пал злой жребий. Его решили публично казнить осуждением его понимания науки в жизни человеческого общества, осудить для того, чтобы навязать всем, кого это касается, своё понимание науки и для того, чтобы продемонстрировать неотвратимость кары, которая ещё более свирепо обрушится на всех тех, кто не извлечёт для себя мораль из преподанного урока: работа мартовской сессии широко освещалась в печати и по радио, а поэтому все, кто имел какое-либо причастие к научной деятельности, прекрасно понимал чего от него хотят и ждут, и что его ждёт в случае неповиновения официально провозглашённым принципам» (1991, с.с.604,605).

Обрисовав достаточно выпукло психологию и идеологию советского социального детерминизма, указанный аналитик, однако, впал в характерные для данного случая заблуждения. Как и С.Киперман, Соминский не понимает, как научные органы выражают не научную истину, а нечто прямо противоположное (что в действительности реализуется в превращении Академии наук в социальный институт), и в смятении он излагает: «Невозможно не выразить крайнего недоумения по поводу того, что Академия Наук СССР, этот «штаб советской науки», пошла без возражений на поводу у партийных властей и в своём официальном документе назвала чистую науку абстрактно-теоретической и сбросила её с пьедестала, на котором она по праву должна была бы находиться»(1991, с.604-605).Другое, не менее популярное, заблуждение заключается в стремлении возложить непосредственную юридическую вину за удушающую атмосферу в русской интеллектуальной среде советских времён и репрессии в отношении деятелей и творцов на руководителей государства, а персональными виновниками делаются столпы и бонзы большевистского режима, особенно популярен в этой роли И.В.Сталин. Вот как, к примеру, характеризует Сталина в операции по всеобщей коллективизации старейший советский журналист Отто Лацис: «Так же резво он массовыми репрессиями, стоившими многих тысяч жизней, загнал крестьянство в колхозы, после чего сам с удовольствием пустил в политический оборот любимое словцо: год 1929, год перелома хребта российского крестьянства, был объявлен «годом великого перелома». Имелся в виду якобы случившийся перелом настроений крестьян в пользу коллективизации»(2004, N630).

Соминский указывает, что в противовес подлинно научной школе академика Иоффе «высшими руководящими работниками ВКП(б)» была сформулирована некая «доктрина», но при этом упускает из вида, что даже для самого малого контртезиса гению физики Иоффе, необходимо обладать, по крайней мере, соразмеримыми знаниями, что «для высших руководящих работников» нелепо по определению. Но именно такая идея превалирует на другом берегу культуры – в художественной критике, рефлектирующей акт деструктивного (антиполифонического) влияния коллективизации на музыку Дмитрия Шостаковича. Это последнее выставляет Соломон Волков в книге «Шостакович и Сталин», а Борис Парамонов, рекламируя это обширное критическое эссе, задаётся вопросом в начале: «Почему Сталин решил напасть на оперу «Леди Макбет Мценского уезда» после того, как она уже два с половиной года триумфально шла одновременно в трёх ведущих оперных театрах Советского Союза?», затем даёт посылку для ответа: «В конфликте Шостаковича с режимом нужно учитывать е только его собственные художественные пристрастия, но и таковые же Сталина», и в конце заключает: «Увидеть в Сталине этого артпродюсера – очень интересный поворот темы»(2004, N630).

Сведя конфликт большевистской власти и русской музыки к персональной коллизии Шостакович-Сталин, указанные аналитики не только не увидели её политической подоплёки, но и самого конфликта, и, следовательно, отрицают его наличие, ибо личная коллизия «художественных пристрастий» Шостаковича и Сталина, по существу, делается совершенно легитимным внутриэстетическим разно-гласием, актом взаимоотношения композитора и продюсера.. Несомненная вина большевистских лидеров в трагизме русской культуры в советских условиях не может превышать того, что числит за собой общее руководство страной и государством, дающее идейно оформленные установочные декреты и указы, а практическое следование им было делом вполне конкретных исполнителей на местах. Можно смело утверждать, что «корифей всех наук» И.В.Сталин понятия не имел о Вейсмане, Моргане, Фрейде, Докучаеве, Эйнштейне, Иоффе, Шостаковиче и прочих «реакционных идеалистах», – с ними решительно расправлялся социальный институт (в случае с Д.Шостаковичем, С.Прокофьевым, В.Мурадели – Союз композиторов) руками взращённых им питомцев на каждой отдельно взятой делянке интеллектуальной советской нивы. Биологическая делянка оказалась самой горячей ввиду острой актуальности предмета познания в этой науке, и несмотря на специфику процессов социальной детерминации, обязанных особенной политической акции, проведенной в ударном порядке на поле предикации русского дарвинизма, она составляет органический элемент «фронтальной деструкции культуры», выполненной под знаменем всеобщей коллективизации. Для доказательства этого важного момента, демонстрирующего генетическую связь русской биологии с русской культурой через общую горестную судьбу, достаточно выявить идеологическую спороднённость разрушительных тенденций социальной детерминации в биологии с внутренней содержательностью самого яркого императива советской культуры – социалистического реализма.

Как ни странно, но при той роли, какую исполнял социалистический реализм (соцреализм) в советской литературе, его эстетически-художественная специфика страдала большой неопределённостью. Можно умозрительно заключить, что появлению соцреализма в горьковской идеализации споспешествовало изменение эстетических ориентиров и типов героев, – так, на смену нравственной чистоте Татьяны Лариной и вере в царя Ивана Сусанина бесцеремонно явились такие типажи, как смелый хищник Сокол и гордый грабитель Челкаш. «Что такое социалистический реализм? – спрашивает умный и язвительный Абрам Терц. – Что означает это странное, режущее ухо сочетание? Разве бывает реализм социалистическим, капиталистическим, христианским, магометанским? Да и существует ли в природе это иррациональное понятие? Может быть, его нет? Может быть, это всего лишь сон, пригрезившийся испуганному интеллигенту в тёмную, волшебную ночь сталинской диктатуры? Грубая демагогия Жданова или старческая причуда Горького? Фикция, миф, пропаганда?» (1989, с.425).

При таком положении не только творцам эстетических ценностей и шедевров, но и профессионалам-аналитикам приходится изумляться перед назначением соцреализма как предписываемого методического средства, вплоть до курьёза, когда выдающийся поэт Борис Пастернак, – самая крупная жертва соцреализма, – находится в полном недоумении от своей вины:

   «Что же сделал я за пакость, 
   Я убийца и злодей? 
   Я весь мир заставил плакать 
   Над красой земли моей»

А между тем с точки зрения соцреализма провинность Пастернака прозрачна и неопровержима: «Я весь мир заставил...» и в этом Я свёрнуто то, что враждебно соцреализму по самому духу – независимая индивидуальная стать личности. То же пастернаковское недоумение неслышимым рефреном присутствует на всех допросах академика Н.И.Вавилова, которые проводил энкаведистский садист А.Г.Хват. В научной сфере это недоумение выражено более выпукло и, особенно в отношении Вавилова, который был признан самобытным талантом, то бишь самочинной индивидуальностью, с самых первых шагов; академик Д.Н.Прянишников сказал о Вавилове, что мы не называем его гением только потому, что он наш современник. Это знаменательно и, если Вавилов опосредованно, то Пастернак непосредственно, но оба убеждённо, несут русское сознание личности в свой окружающий мир и посредством собственного дарования дают ему индивидуальное звучание. Впрочем, Пастернак находит причину своего отвержения и соцреалистического презрения, хотя не говорит об этом вслух, а произносит: «Всякая стадность – прибежище неодарённости, всё равно верность ли это Соловьёву, или Канту, или Марксу. Истину ищут только одиночки» (выделено мною – Г.Г.). Словоформой «всякая стадность» Пастернак художественно, в упор расстреливает понятие коллективности, а фигура «одиночки», ищущей истину, хоронит коллективизацию. Образ поэта Пастернака гомологичен в идейном плане образу учёного Вавилова не только потому, что оба ищут истину, а именно потому, что оба суть «одиночки» – враги коллективизации, оба – едино-личники. Затравленный поэт и загубленный учёный – сколько символизма в этой трагедии!

Общественно обезличенная личность, выступая в ранге демиурга социального института, таким образом, обладает особым качеством научного потенциала, поскольку основным смыслом её существования являются не поиски научных истин или условий, способствующих их генезису, а некая негласная функция вненаучного партийно-классово-коллективистского порядка по пресечению инакомыслия. Усердные исполнители этой функции получили у Н.Е.Мартьянова меткое прозвище «генералы науки». Итак, общественно обезличенные личности в роли генералов науки – оборотная сторона указанного символизма. Следует при этом знать, что ни «общественно обезличенная личность», ни «генерал науки» не являются метафорой либо гиперболизованным иносказанием, – это психологически реально действующее лицо со своими морально-психическими параметрами.

Яркую зарисовку типичного представителя генералитета науки оставил в своих «Письмах...»Н.Е.Мартьянов, где с присущей ему тонкой наблюдательностью лицезрел академика А.Л.Яншина – бывшего вице-президента АН СССР, Героя Социалистического Труда, долгое время возглавлявшего советскую геологию, но самостоятельно не создавшего ни одного научного труда, кроме обязательной диссертационной работы по геологии Северного Приаралья. Мартьянов повествует: «...академик А.Л.Яншин очень волевой человек. При нашей трёхчасовой беседе у него в коттедже он меня буквально подавлял своим волевым нажимом. Сущность этого нажима заключалась в том, что во всей его фигуре, выражении лица, тоне – во всём выпирала стопроцентная убеждённость, и притом абсолютно искренняя, в собственной непогрешимости. При его ранге академика – это действует! И он, в сущности, не давал мне говорить – он говорил всё время сам. А я...я не смел перебивать академика, хотя я частенько понимал убогость его позиции. Теперь-то я понимаю то, что не понял тогда, – что академик, предложив мне эту беседу, в действительности не собирался, так сказать, на равных правах обсуждать вопрос: он, вольно или невольно (в силу своей натуры) решил, попросту говоря, вправить мне мозги. Ему и в голову не приходило, что он встретился, по меньшей мере, с равным противником. Так вот, этого я тогда не понимал и поэтому не был к этому готов и проиграл это сражение»(1996, N65).

Явив столь необычным и своеобразным способом свою генетическую принадлежность к истинной русской культуре, русский дарвинизм оказался настолько самобытным образованием, что деструктивные процессы, вызванные диктатом внешнесоциальной детерминации, приобрели здесь самовольные специфические особенности. Эти последние особо выпукло выступают на той грани анализа, которая опознаётся под философским углом зрения.

Самой выдающейся нелепостью марксистского учения об обществе (так называемого научного социализма) является то, что пролетарий – это ущербное человеческое существо, лишённое естественно необходимого чувства собственности, – объявляется гегемоном общества и демиургом истории. Изо всех отвлечённостей, на которых зиждется это учение (классы, партии, сословия, надстройки), фигура пролетария выделяется наивысшей степенью абстракции. Но если в теоретической сфере марксизма подобная абстракция ещё могла принести какую-либо ноуменальную пользу, то в конкретной действительности, где для пролетариата предназначалась государственная диктатура, эта отвлечённость не могла не привести к несбыточным формам и фантастическим грёзам.. Главный идеолог советской догматики Н.И.Бухарин удостоверял: «В эпоху перехода от капитализма к коммунизму революционным классом, творцом нового общества является пролетариат. Его государственная власть, его диктатура, советское государство, служит фактором разрушения старых экономических связей и создания новых...Внешнее государственное принуждение является здесь поэтому абсолютно необходимым»(1989, с.с.162,163).

Итак, поскольку реальная духовная недостаточность пролетариата не в состоянии составить внутренний ресурс для процесса созидания, то пролетарская культура, – а так называется совокупность всего, что сотворяется пролетарской диктатурой, – зиждется на базе исключительно принуждения и насилия, что философски подтверждается Н.И.Бухариным. Следовательно, пролетарская культура может функционировать посредством разрушения или аннигиляции неугодных и неординарных в отношении пролетарского мировосприятия форм (к примеру можно напомнить, что первым и наиболее рьяным отвержителем искусства Леонида Утёсова, впоследствии ставшего королём советской эстрады, выступил журнал «Пролетарская музыка»), а потому борьба за существование в своих крайних видах становится онтологической реальностью пролетарской культуры. Но самым существенным здесь делается непосредственное следствие из этого положения, согласно которого главным и непримиримым врагом и антагонистом по определению оказывается буржуазная культура, то есть, по логическому смыслу, то, что олицетворяет подлинное духовное созидание; борьба с буржуазной культурой ставится смыслом существования пролетарской культуры (как определяет Н.И.Бухарин, «концентрированное насилие над буржуазией»). Простецким языком М.Соминский объясняет: «Поэтому, по их мнению, существует буржуазная наука капиталистических стран и пролетарская наука, развивающаяся лишь в одной стране мира. Буржуазная наука находится на содержании у капиталистов, служит их интересам и представляет собой мощное средство эксплоатации трудящихся. Буржуазная наука загнивает, катится к упадку, от неё нельзя ожидать каких-либо важных открытий, и конец её совсем близок. Пролетарская же наука служит интересам трудового народа, только от неё следует ожидать крупных эпохальных открытий, которые удивят весь мир и приведут к небывалому расцвету техники»(1991, с.607). А первоклассным философским языком эту мысль выразил князь Н.С.Трубецкой: «Находясь всецело во власти марксистских схем и подходя к проблеме культуры исключительно с точки зрения этих схем, большевики, естественно, оказываются совершенно неспособными выполнить то, что они затеяли, т.е. создать на месте старой культуры какую-то новую. Их «пролетарская культура» выражается либо в одичании, либо в какой-то пародии на старую, якобы буржуазную культуру. И в том и другом случае дело сводится к простому разрушению без всякого созидания» (2004,с.398).

Реальная действительность противоборства пролетарской и буржуазной наук была бесконечно далека от упрощения и утрирования М. Соминского и особенно в области биологической науки. По ряду определённых, чаще всего классовых (политических) критериев, избранных и предустановленных для пролетарской науки, социальный институт обособлял особые учения, теории или постулаты, которым искусственно приписывались функции стандарта, стереотипа или шаблона, а, в общем, роль законодателей и генераторов («стахановских маяков», как тогда выражались. В качестве курьёза: великому физику А.Ф.Иоффе, упрекая, серьёзно советовали для исправления равняться на «стахановку колхозных полей – Марию Демченко» (Б.М.Вул); а в народных массах имя «Мария Демченко» было нарицательным и обозначало вид водки – самогон из сахарной свёклы). В методологическом разрезе способ стандартизации представлял собой высшее достижение стратегии всеобщей коллективизации и на практике воплощался в сооружение ударных форпостов по всей линии конфронтации с буржуазной наукой. Наиболее законченная форма стандартизации была применена в борьбе с русским дарвинизмом, что и составило специфическую особенность последнего. Этот способ получил широчайшее распространение в советском наборе инструментов социальной детерминации под названием мичуринской науки (синонимы: направление, учение, теория, знамя, закон и даже научная конституция).

Талантливый самородок и трудолюбивый садовод-любитель из захолустного городка Козлов, Мичурин создал около 250 сортов культурных растений, не пользуясь научными рекомендациями. Но социальный институт не интересовался научными успехами народного умельца, – его резоны исходили из другого: Мичурин, вышедший из глубин трудящихся недр и добившийся немалых результатов самостоятельно, не обучаясь у буржуазной науки, стал удобной фигурой для возвеличивания пролетарской науки в биологии и был поставлен во главе научного направления, отстаивавшего коренные пролетарские интересы против враждебных внешних буржуазных поползновений. При этом на теоретическую беспомощность и невежество «пролетарского маяка» не обращалось внимания, но зато ценились его пассажи на философские темы, которые, по сути, представляли собой мужицкую интерпретацию затасканных пропагандистских штампов. Вот некоторые из них. «Только на основе учения Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина можно полностью реконструировать науку. Объективный мир – природа – есть примат, человек есть часть природы, но он не должен только внешне созерцать эту природу, но, как сказал Карл Маркс, он может изменять её. Философия диалектического материализма есть орудие изменения этого объективного мира, она учит активно воздействовать на эту природу и изменять её, но последовательно и активно воздействовать и изменять природу в силах только пролетариат (! – Г.Г.), – так говорит учение Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина – непревзойдённых умов-гигантов»; «Я вижу, что колхозный строй, через посредство которого коммунистическая партия начинает вести великое дело обновления земли, приведёт к действительному могуществу над силами природы. Великое будущее всего нашего естествознания – в колхозах и совхозах»; «Наука и, в частности, её конкретная область – естествознание неразрывно связаны с философией, но так как в философии проявляется человеческое мировоззрение, то, следовательно, она есть одно из орудий классовой борьбы»(1939, т.1).За всё это И.В.Мичурин был удостоен громкого звания «великий преобразователь природы», и многие годы советские плакаты и транспаранты украшал разбойничий клич, сочинённый Мичуриным: «Мы не можем ждать милостей от природы. Взять их у неё – наша задача!».

Во главе пролетарской науки в биологии был поставлен как раз Мичурин, а Лысенко исполнял роль ретивого послушника воли пролетарской диктатуры и твердил тексты, заученные для роли общественно обезличенной личности. Воинствующая пролетарская наука в лице социального института или in extenso (целиком) сказать, по-мичурински, не могла мириться с тем, что в её недрах содержится учение, возглавляющее мировую, то бишь буржуазную, биологию, но шокирующим выступал момент того, что в этой же среде обитает лидер биологической буржуазной науки. Поэтому самый первый удар пролетарско-мичуринского политического шквала пришёлся по учению генетической селекции и лично академику Н.И.Вавилову. А поскольку политическую акцию в её конечно-реальных видах осуществляли не партийные, на долю которых приходилась идейно-направляющая миссия, а научные исполнители (даже обладающие высшими званиями), то этот погром был законспирирован под «дискуссию о наследственности».

Поразительно, но по настоящее время аналитики защищают Вавилова от обвинения в «антимичуринстве», ибо миазмы стахановских маяков и сам эффект процедуры стандартизации ещё бытует в современной науке России, о чём будет доложено впоследствии. Некий парадокс здесь содержится в том, что даровитый сельский натуралист И.В.Мичурин попал в большую науку благодаря Вавилову. С.Киперман пишет: «В 1920 году Вавилов побывал в Козлове у Ивана Владимировича Мичурина, где внимательно ознакомился с его экспериментальным садом и предложил ему написать книгу о проделанной им почти полувековой работе. Эта книга вышла в 1924 году с предисловием Вавилова. Лишь тогда идеи Мичурина стали известны специалистам. Этот факт подтверждает несостоятельность обвинений Вавилова в «антимичуринстве», в непризнании им заслуг Мичурина. В 1966 году видный учёный С.Алиханян напишет: «Вавилов сделал многое для распространения идей Мичурина, для создания благоприятных условий по выведению новых сортов плодов и ягод. За это советский народ должен быть благодарен Н.И.Вавилову»(1997, N274). Требуемая тут благодарность Вавилову за открытие самородка Мичурина должна восприниматься лишь в метафорическом смысле, а в буквальном смысле признательность Вавилову за Мичурина должен выражать социальный институт за приобретение идеального кандидата на роль пролетарского маяка.. С.Киперман, С.Алиханян и другие, не понимая сути научного конфликта в советской биологии, потому не ведают, что Вавилов с его научной совестью, научными знаниями и, наконец, верностью русской традиции, изначально предназначен быть последовательным и стойким антимичуринцем, а точнее, противником того, что аппарат советской социальной детерминации сделал из трудолюбивого работника Мичурина, ибо наука Вавилова отстояла от умения Мичурина ровно на такое расстояние, какое отделяет буржуазную науку от пролетарской. В связи с этим упоминание Вавилова должно звучать в высшей тональности, ибо для Вавилова, русского интеллигента и учёного, что равнозначно абсолютной порядочности, имели значение только научное знание и умение и ничего более (вовсе не поразительно, что в своё время Вавилов рекомендовал Лысенко на Ленинскую премию). Этим Вавилов кардинально отличается от общественно обезличенной личности социального института.

Следует укорениться во мнении, что политическая акция в биологической отрасли советской науки есть прямое выражение и неизбежное последствие политизации науки, избравшей в качестве повода теорию наследственности. Сплошь и рядом политизацию неверно отождествляют с идеологизацией интеллектуального сектора общества, а точнее, некорректно по-дилетантски уравнивают между собой разные уровни политизации и идеологизации. Наука как таковая не может существовать без идей как таковых, а идеология как таковая есть наука (логия) об идеях, – следовательно, наука нормально функционирует через законы-идеи и логии-идеологии. Идеологизация видится совершенно естественной и чрезвычайно полезной операцией, а вредна и опасна фальсификация идеологии или подделка, а точнее, претензия на идеологическую власть. Именно эта политическая процедура была осуществлена в системе воинствующего материализма над философией в целом: то, что тут числится философией, – диалектический материализм, марксистско-ленинское воззрение, – есть идеологизация, достигшая своего худшего, догматического, облика. Н.И.Бухарин выражается безапелляционно: «Марксизм сознаёт своё всемирно-историческое право на идеологическую гегемонию веков»(1989, с.332-333; выделено мною – Г.Г.) Философия в таком виде породила множество усердных адептов, которые несли идеологизированные декреты и указы в отдельные науки, не всегда ясно отдавая себе отчёт в их политической, сообразно принципу партийности, природе, и осуществляя политические эксцессы. По части мичуринской биологии таким специалистом был неугомонный борец «За материалистическую биологическую науку» (таков титул его главного трактата) – академик М.Б.Митин, credo которого гласит: «Но было бы неправильно думать, что естественные науки – это науки, которые стоят вне общественных интересов, вне и над вопросами классовой борьбы»(1949) Приёмы и идеалы классовой борьбы как главного назначения философии воинствующего материализма в науке – это и есть политизация науки в неприкрытом качестве, с той особенностью в биологии, что классовой борьбе придан облик борьбы за существование.

Полное впечатление об экспансии подобной философии в научную среду возможно приобрести на примере отповеди академика И.Е.Тамма в физике: «Основное зло состоит в том, что громадное большинство представителей марксистской философии, работающих у нас в области физических и смежных дисциплин, просто-напросто не знает современного положения наук...Философы в своих ответственных выступлениях нередко обнаруживают такую степень научной безграмотности даже не в области новейших достижений науки, а в области элементарных её основ, за которую не поздоровилось бы рядовому студенту-вузовцу. Своё незнание и непонимание многие философы маскируют пышным, но бессодержательным многословием, только затемняющим суть вопросов, отвлекающим внимание от существенного к второстепенному и потому крайне вредным. Жонглирование словами и терминами, фиксирование внимания на мелочах, скрытых под квазиучёными словесными нагромождениями, в последнее время широко проникло в нашу литературу по философии науки. Трудно оценить тот вред, который принесла эта грубейшая вульгаризация науки»(1933, N2)

Академик И.Е.Тамм поставил лаконичную и чеканную оценку подобной идеологизации, воплощаемой с помощью политизации, – вред. Но самодовольная классовая философия не приемлет мнение подлинной физики и, как бы в ответ, даёт свою оценку такой физике, отвергая наиболее блестящее её достижение – кибернетику, некогда называемую «волшебством ХХ века», и изобретая новую категорию науки – «лженауку». В «Кратком философском словаре» под редакцией М.Розенталя и П.Юдина (1954 г.) сказано: «По существу своему кибернетика направлена против материалистической диалектики, современной научной физиологии, обоснованной И.П.Павловым, и марксистского, научного понимания законов общественной жизни. Эта механистическая метафизическая лженаука отлично уживается с идеализмом в философии, психологии, социологии. Кибернетика ярко выражает одну из основных черт буржуазного мировоззрения – его бесчеловечность, стремление превратить трудящихся в придаток машины, в орудие производства и орудие войны. Вместе с тем для кибернетики характерна империалистическая утопия – заменить живого, мыслящего, борющегося за свои интересы человека машиной, как в производстве, так и на войне»(1954, с.236). Итак, с одной стороны – «вред», а с другой стороны – «лженаука», а между ними пропасть, – такова уродливая триада, составляющая каркас советской науки как политизированного научного образования.

Помимо кибернетики, звания «лженауки» заслужили в советской науке ещё теория относительности Альберта Эйнштейна (здесь активистами выступали прославленный советской пропагандой дарвинист (на самом деле механоламаркист) профессор К.А.Тимирязев и академик Б.М.Кедров) и, – что особенно важно в ведущейся беседе, – почвенная теория В.В.Докучаева. _ ¹

Итак, научный комплекс русского дарвинизма, а особенно – и это следует подчеркнуть – школа Вавилова как форштевень русского дарвиновского корабля, располагался на территории, идеологически несоответственной для пролетарской культуры, а потому спонтанно относящейся к буржуазному логову. «Очищение» этой территории и являлось генеральной политической функцией социального института по выполнению задач всеобщей коллективизации. Подтверждением чему служит то обстоятельство, что методологический аппарат научного познания, включающий в себя доказательную базу, систему аргументации, схему мотивации, и вообще логическую полноту ноуменального процесса, какой взят на вооружение академиком Лысенко и его школой, полярно и качественно отличается от традиционно научных средств; слабость дискурсивных систем, ограниченность аподиктического видения и узость гностического кругозора, склонность к категорическому повелению и волюнтаристскому тону, а также необоримая тяга к догматической риторике в совокупности создают характерные черты особого политического стиля мышления в его кардинальном противопоказании научному постижению.

В очень выпуклом виде данный стиль демонстрирует статья основного идеолога в лагере Лысенко – И.И.Презента, опубликованная в журнале «Яровизация» N3 1937 года: «Тем советским учёным, кто желает строить советскую науку, но не отдаёт себе вполне ясного отчёта о той роли, которую играет в критической перестройке агробиологии творчески развиваемый дарвинизм, следует призадуматься над тем, что когда наша советская научная общественность развернула фронт борьбы против метафизики в вопросах жизни и развития и в лице Мичурина и Лысенко и всех идущих вместе с ними под знаменем перестройки биологической науки, на базе поднятого на уровень марксизма учения Дарвина, то силы мрака оказались против этого молодого, исключительно творческого направления советской биологической науки. Враг народа Урановский, подвизавшийся в качестве «методолога» Академии Наук, оптом и в розницу продававший наши научные интересы, ведя вредительскую линию в области научной политики, отстаивал «чистую науку для науки», всячески поносил всех тех, кто боролся за поворот науки в нашей стране к нуждам социалистического строительства...Другой троцкистский бандит, генетик Агол, немало потрудившийся над засорением умов наших читателей метафизикой вейсманизма, как и подобает меньшевиствующему идеалисту, всячески пытался отрывать теорию от нашей социалистической практики. Очень показательно, что генетические друзья Агола за границей ополчились против «генетиков-яровизаторов». Столь же «честно» заслужил поцелуи от матёрых противников марксизма в науке и антропогенетик Левит, немало давший в распоряжение человеконенавистников «материала» о якобы фатальной «наследственной обречённости» у людей. Знаменательно, что и друг троцкистов враг народа Бухарин, верный своей теории «мирного врастания», говоря о дарвинизме и современности в своей статье «Дарвинизм и марксизм» ни словом не обмолвился о той волне антидарвиновской метафизики, которая идёт со стороны буржуазной генетики. Более того, Бухарин полностью принимает метафизические стороны генетики и прямо объявляет «как дальнейшее развитие дарвинизма» учения о комбинантной изменчивости на основе законов Менделя, учение «о чистых линиях» Иогансена, обобщение американской школы во главе с Морганом. Тимирязева, Мичурина для Бухарина не существует, зато Бухарину очень нравится «закон гомологических рядов» Вавилова. Дело здесь по существу не в самих этих ошибочных и антидарвинистских теориях, а в том, что продавший социализм Бухарин, продавал интересы и советской науки и сознательно фальцифицировал их как «дальнейшее развитие дарвинизма» (с.62-63.Комментарий: профессор Я.М.Урановский – известный дарвинист и историк естествознания, реабилитирован посмертно; профессор И.И.Агол – один из наиболее блестящих и эрудированных советских генетиков, академик-секретарь АН УССР, реабилитирован посмертно; профессор С.Г.Левит – крупнейший специалист по медицинской генетике, учёный с мировым именем, о реабилитации не известно; Н.И.Бухарин – один из наиболее образованных и эрудированных идеологов большевизма, по словам В.И.Ленина, «любимец партии», реабилитирован посмертно).

С точки зрения изощрённых асов научной мысли, таких к примеру, как ведущие творцы русского дарвинизма (Докучаев, Кольцов, Четвериков, Шмальгаузен), и даже с позиции элементарной научной этики, подобный перл Презента есть не что иное, как инсинуация и злостный вымысел, враждебный по своей природе обычному научному общению. Но именно в таком, противонаучном, качестве данная инвектива приобретает вес политического документа, который однозначно свидетельствует о характере социальной детерминации в советской науке, которая, в свою очередь, является продуктом политического климата в стране и только такой климат и насаждающая в науке. Следовательно, характерной формой социокультурной детерминации в советской науке стал политический донос и тот же вид приобретали внутринаучные движения (научные споры, дискуссии, диспуты и прочая), поскольку они находились под плотным партийным диктатом. Политический климат в советской биологии, как и всей страны, определялся и направлялся со стороны руководящего органа большевистского режима – коммунистической партии, которой единственно предписывалось право формировать механику и механизмы социокультурного фактора в науке. С.Киперман, не вникая глубоко в суть, приводит красноречивый отрывок из подобного верховного постановления «О положении в советской биологической науке», опубликованный в центральной партийной газете «Правда»: «В биологической науке сформировались два диаметрально противоположных направления: одно направление прогрессивное, материалистическое, мичуринское, названное по имени его основателя, выдающегося советского естествоиспытателя, великого преобразователя природы И.В.Мичурина и возглавлямое ныне академиком Т.Д.Лысенко; другое направление – реакционно-идеологическое, менделевско-моргановское, основателями которого являются буржуазные биологи – Вейсман, Мендель и Морган и последователи их в советской биологической науке – академики И.И.Шмальгаузен, Н.К.Кольцов, А.Р.Жебрак, Н.П.Дубинин, С.Г.Навашин и др.»

В этой реляции среди академиков-еретиков не названо имя Н.И.Вавилова, ибо к тому времени его уже не было в живых: смерть академика Н.И.Вавилова наступила, по сообщению С.Кипермана, 26 января 1943 года в Саратовской тюрьме от дистрофии. Эта смерть стала страшным и самым печальным следствием политического климата в науке, сравнимым с сожжением Яна Гуса и Джордано Бруно. _ ²

Политическая централизация и гегемонизация неизбежно связана с дефицитом профессионализма и невежеством не только в сфере научной мысли, но и на всех участках практического дела.. И Вавилову приходилось воевать на двух фронтах: против дилетантов-учёных и волюнтаристов-практиков. Марк Поповский обрисовал это положение в интернет-сайте «Дело академика Вавилова»:

«Государственная политика, направленная на тотальную централизацию всего управления хозяйством, привела к разрушению опытного дела на местах и созданию отраслевых институтов в центре. ВАСХНИЛу было приказано организовать единое научное управление всеми отраслями сельского хозяйства. И академия, подчиняясь команде сверху, начала плодить узкоспециальные институты вроде Института кофе и цикория, Института сои, Института кролиководства. В те годы находилось немало научных и практических работников, которые пытались протестовать против централизации науки. Они резонно говорили о богатстве почв и климатов в нашей большой стране, о том, что опыты с сельскохозяйственными культурами и породами скота следует вести с учетом местных условий. Таких арестовывали как «врагов народа», подрывающих основы социалистического хозяйства. В тюрьму попали наиболее видные организаторы опытного областного дела: В. Е. Писарев, В. В. Таланов, С. К. Чаянов, А. Г. Дояренко. А уж о малых сих и говорить нечего: в начале тридцатых годов агрономов и селекционеров сажали сотнями. Теперь же, в 1940-м, специализированные институты были объявлены вредительством, а от академика Вавилова требовали, чтобы он взял на себя вину за глупости, подлость и бессмыслицу «периода социалистической реконструкции сельского хозяйства».

Будущий историк науки, исследующий этот мрачный период русской науки, несомненно, обратит внимание на стадийность данного потрясения в биологии, – сорганизованная политическая акция против идеологии русского дарвинизма не завершилась насильственной гибелью лидера последнего – академика Н.И.Вавилова. Историк-аналитик должен найти причину того, что вавиловское учение, по сути дела, выдержало этот страшный удар и потребовалась следующая стадия – августовская сессия ВАСХНИЛ 1948 года. (Моё персональное объяснение: причина в личных качествах. Гении уходят из жизни, но не уходят из памяти. Лысенко захватил все посты и должности, принадлежавшие Вавилову, и на каждом шагу демонстрировал на фоне не живущего, но светящего светила, своё ничтожество. Между ними не может существовать даже контраста, ибо инда тень академика Вавилова отторгает всё достоинство академика Лысенко, где наибольшим удельным весом обладали невежество, бахвальство и наглость. Политизированная наука, назначив Лысенко на роль предводителя, не могла обеспечить его тем главным, без которого не бывает никакое научное течение: личным авторитетом творца. Со смелостью, присущей только женщинам, агроном Екатерина Радаева возвестила во всеуслышание: «...За короткий срок академик Лысенко развалил ВАСХНИЛ. Основные массы академиков фактически покинули Академию, и ВАСХНИЛ превратился в пристанище шарлатанов от науки и всякого рода «жучков». Официальным философом ВАСХНИЛ стал небезызвестный Исай Презент, путаник и болтун, не раз битый за левацкие фразы и дела....В то время как лысенковцы продолжали беззастенчиво кричать, что Лысенко – это «светильник истины», учёные-агрономы говорили между собою, что сельскохозяйственная наука «облысела» (цитируется по С.Киперману, 1997, N276). _ ³

Очередной этап политической акции в биологии, как и положено, был благословлён руководящим органом и в передовой статье газеты «Правда» от 27.08.1948 года было указано: «Борьба мичуринцев с вейсманистами является формой классовой идеологической борьбы социализма с капитализмом на международной арене и с пережитками буржуазной идеологии у части учёных нашей страны. Как и во всякой борьбе, середины тут быть не может. Мичуринское учение и вейсманизм непримиримы».

В достопамятном докладе на августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 года, составленном при активном со-участии не учёных-биологов, а высших партийных идеологов, академик Т.Д.Лысенко преподнёс расширенное толкование этого предписания в теоретической части биологии. Поражает размах практического воплощения верховной установки, о котором документально доложил Ж.А.Медведев: «Министр высшего образования СССР Кафтанов только за два дня (23 и 24 августа 1948 года) издал несколько подробных приказов, напечатанных в форме брошюр и разосланных во все высшие учебные заведения страны. Приказ министра N1208, касавшийся университетов, гласил в пункте 2: «Освободить от работы в Московском университете как проводивших активную борьбу с мичуринским учением зав.кафедрой дарвинизма акад.И.И.Шмальгаузена, зав.кафедрой динамики проф.М.М.Завадовского, зав.кафедрой физиологии растений проф.Д.А.Сабинина, декана факультета С.Д.Юдинцева, доцентов С.Алиханьяна, А.Зеликмана, Б.И.Бермана, М.И.Шапиро. Освободить от работы в Ленинградском университете проректора Ю.И.Полянского, декана биофака М.К.Лобашева, проф.Светлова, доцента Д.А.Новикова, Арапетянца». Далее шли списки увольняемых по Харьковскому, Горьковскому, Воронежскому, Киевскому, Саратовскому и Тбилисскому университетам. Но это было лишь начало. В тот же день тот же министр издал такой же приказ N1210 по зоотехническим и зооветеринарным институтам с предписанием об увольнении проф.П.Ф.Рокицкого, В.И.Васина и многих других учёных. В тот же день был издан большой приказ Кафтанова по сельскохозяйственным вузам, согласно которому только из Тимирязевской сельскохозяйственной академии увольнялись проф. В.А.Голубов, проф.А.Р.Жебрак, проф.Парамонов, доцент В.И.Хохлов, проф.Е.А.Борисенко, акад.П.Н.Константинов и другие. А далее следовали списки по Харьковскому, Омскому, Саратовскому и другим сельхозинститутам, Прошёл только один день, и по всем вузам разослали приказ министра высшего образования (1216/525) и заместителя министра здравоохранения по медицинским институтам. Согласно этому приказу на мичуринскую основу ставились такие науки, как анатомия, гистология, патофизиология, микробиология, нервные болезни, судебная медицина и психиатрия».

Нигде и никогда до этого наука не знала такого побоища, это беспрецедентное в истории науки явление находит некоторую аналогию с еврейскими погромами и сходство тут усугубляется тем обстоятельством, что разгрому в обеих случаях подвергается инаковерие и инакомыслие. Наиболее существенным итогом августовской сессии стало практически полное уничтожение системы академика И.И.Шмальгаузена – самый тяжёлый удар по русской биологии после гибели Н.И.Вавилова, ибо этим окончательно было довершено разрушение блестящей русской школы дарвинистов. Мрачный период отечественной науки нанёс, безусловно, тяжёлый урон также всемирному научному сообществу, ибо лишил лидера мировой биологии, а эпицентр научной мысли сместился на запад, на родину родоначальника дарвинизма – туманный Альбион, где в 1953 году была открыта двойная спираль – структура ДНК генетического материала клетки, хранящего информацию о наследственных признаках организма. В русском дарвинизме содержался, если можно так выразиться, ценнейший генофонд науки генетики и он был ликвидирован в результате «еврейского погрома» в биологии. Обычно, говоря о жертвах данного побоища, не упоминают о том, что в итоге лидер русских генетиков профессор С.С.Четвериков покинул науку. После августовской сессии он написал в письме: «Сейчас моя жизнь качнулась в другую крайность: никаких лекций, никаких занятий, никакой работы вообще....Далось мне это не совсем легко. 13-го сентября у меня сделался сердечный приступ (инфаркт)». 11 лет, до самой кончины, один из наиболее одарённых генетиков планеты пребывал в забвенье; по сути дела, свершилось научное самоубийство. В этом состоит ещё один из самых скорбных следов мрачного периода русской науки.

–––––––––––––––––

Примечания

1. После того, как доктрина «лженауки» потерпела сокрушительный крах, и увидели свет ранее закрытые цензурой сочинения, выяснилось нежданное. Оказалось, что основные положения кибернетики, информатики, общей теории систем, осмысленные западными учёными (Н.Винером, У.Р.Эшби, Л. фон Берталанфи) и внесенные в основу технического прогресса ХХ века (или научно-технической революции (НТР), были предвосхищены русским учёным А.А.Богдановым, который создал в 1913 году новую науку тектологию (всеобщую организационную науку). Александр Александрович Богданов (Малиновский) – философ, экономист, математик, биолог, врач, писатель-фантаст, – есть ещё одно имя из плеяды загубленных гениев России. Не согласившись в своё время с одним из гносеологических тезисов Богданова, В.И.Ульянов-Ленин подвёрг его остракизму и им был измышлен даже бранный термин «богдановизм», а после ленинского приговора («что под видом «пролетарской культуры» проводятся А.А.Богдановым буржуазные и реакционные воззрения») все произведения Богданова были изъяты из обращения с печатью неукоснительного taboo. Шесть с половиной десятилетия длилось забвенье. Однако в послесловии к первому полному изданию «Тектологии» Богданова в 1989 году академик А.Л.Тахтаджян обратился с упрёком не к деятелям социального института, столь долго державшим под спудом этот шедевр аналитической мысли, а к западным творцам кибернетики с упрёком в плагиате. Ничтоже сумняшеся, Тахтаджян интеллигентно пеняет: «Между тектологией и общей теорией систем Берталанфи так много общего, что невольно возникает мысль о прямом влиянии Богданова, тем более что немецкий перевод названных двух томов «Всеобщей организационной науки» был издан в Берлине в 1926 и 1928 г.г. Странно, что Берталанфи нигде не упоминает имени Богданова, хотя, как он писал мне, немецкий перевод «Тектологии» был ему известен. Но Богданов предвосхитил не только теорию систем Берталанфи, но и некоторые основные концепции кибернетики» (1989, кн.2, с.350). Однако вопрошать здесь тщетно, – генералы науки вновь при деле: теперь они гордятся Богдановым, сосут любимый леденец из ассорти авторских приоритетов во славу советской науки и пылают благородным негодованием по поводу научной недобросовестности западных коллег.

2. Академик Т.Д.Лысенко, – основной противник академика Н.И.Вавилова, – был семикратно, более, чем кто-либо, удостоен высшей награды страны – ордена Ленина. Самый заслуженный человек Страны Советов против первого учёного планеты – фантазия Шекспира бледнеет перед трагизмом такого жизненного сюжета! Академик Н.И.Вавилов, в противовес академику Т.Д.Лысенко, мог один накормить население земного шара, а погиб от дистрофии, то бишь от голода, – какая омерзительная гримаса социального института! Но в условиях политического климата такие гримасы кажутся привычными ужимками. Н.И.Вавилов был посмертно реабилитирован в 1955 году.

3. Не могу в связи с этим не вспомнить свои студенческие годы и пример ещё более разительного остроумия. В те годы кафедру общей биологии в Львовском университете вёл профессор Андрей Сазонтьевич Лазаренко. Аристократическая внешность, манеры, а главное, юмор сделали его студенческим кумиром. Лазаренко был ярым противником Лысенко, и среди нас ходила легенда о выступлении профессора на одном из совещаний, где присутствовал Лысенко. На этом совещании выступала некая учёная дама, которая докладывала об опытах на собаках по методу Лысенко: у щенков отрезались хвосты и подбором внешних условий пытались создать среду, в которой рождалось бы бесхвостое потомство. В прениях выступил Андрей Сазонтьевич и, выразив восхищение смелым опытом, сказал, что по этому поводу на ум приходит сравнение: сколько тысячелетий мы не травмируем женщин, а они все едино рождаются девственницами. Не знаю, в какой мере эта легенда соответствовала действительности, но на моей памяти профессор Лазаренко был отстранён от заведования кафедрой, а затем и вовсе покинул университет.