Онтологические прогулки

 

1 апреля 2012 исполнилось 130 лет со дня рождения Корнея Ивановича Чуковского 

 

 

Каждый гений до некоторой степени дитя и каждоё дитя до некоторой степени гений.

                                       А. Шопенгауэр

 

1. Чукокалла

 Люди моего поколения никогда не забудут оглушающего эффекта, вызванного книгой Корнея Чуковского «От двух до пяти» (1933 год). Помимо занимательного и оригинального сюжета перед читателями книги неожиданно раскрылся мир детской ойкумены, о котором родители детей даже не подозревали. До этого в сознании большинства родителей их чада были не более, чем tabulate rasa (чистая доска), на которой они предполагали чертить любые знаки своей беспрекословной родительской воли. И если случались акты детского неповиновения, - ибо строптивость детей было и есть достаточно частое явление, - родители ничтоже сумняшеся винили в этом улицу, друзей, школу, но только не себя. А тут русский писатель воочию поставил перед легионом родителей мир существ – мир их детей, если не равных взрослым, то заставляющих считаться с собой, со своим кругозором, даже своей логикой, даже своим мышлением, даже своим мировоззрением. Интернет-сайт «Либрусек» преподнёс следующую аннотацию к книге К.И.Чуковского «Книгу Корнея Ивановича Чуковского "От двух до пяти" будут читать и перечитывать, пока существует род человеческий, ибо книга эта о душе ребенка. Чуковский едва ли не первым применил психологические методы в изучении языка, мышления и поэтического творчества детей, без устали доказывая, что детство – вовсе не какая-то "непристойная болезнь, от которой ребенка необходимо лечить". При этом "От двух до пяти" – не просто антология увлекательных рассказов и детских курьезов, это веселый, талантливый и, пожалуй, единственный в своем роле учебник детоведения, заслуженно вошедший в золотой фонд детской психологии и педагогики. А для каждого взрослого это еще и книга о возвращении к самим себе».

      Виктор Гюго сказал: «Нет на земле гимна торжественнее, чем лепет детских уст», и Чуковский относится к числу самых громких глашатаев этого гимна, а его свидетельства, собранные в книге «От двух до пяти», в русском языке разошлись на поговорки, пословицы и новые фразеологизмы. Я могу сослаться только на ничтожно малое число этих перлов детской речи и мысли, которыми Корней Чуковский обогатил всезнающий взрослый мир, но и каждый из этих шедевров в отдельности стоит упрёком самодовольству нашего большого и зрелого мира.

Итак,  фрагменты из книги К.И.Чуковского «От двух до пяти»

 «Бабушка! Ты моя лучшая любовница!» Можно ли сказать более трогательно и более точно?

«Ой, дедуля, киска чихнула! – Почему же ты, Леночка, не сказала кошке «на здоровье!»? А кто мне скажет «спасибо!»?» Что может сказать мудрый дед на такую детскую логику? Только поцеловать свою умницу – внучку.

«Девочка вертится у зеркала: «Я, мамочка, красавлюсь». Милая-милая кокетка, – каким очарованием  тянет от этого «красавлюсь».

«Мальчик говорит: «Море солёное, потому что в нём плавают селёдки». Ну, чем не законченный дискурс – полное логическое выведение с причиной и следствием? Такое выведение называется рациональным способом мышления, и к нему человечество шло тысячелетиями, - а оно оказалось под силу пятилетнему мудрецу.

Чуковский приводит такой разговор: «Женщина-продавщица в магазине говорит: «Чёрт знает что творится у нас в магазине. – Что же там творится? – спросил я. Её сын, лет пяти, ответил наставительно: «Вам же сказали, что «чёрт знает», а разве мама чёрт? Она не знает».

«Мама сердится, но быстро удобряется». «Удобряется» здесь происходит не от существительного «удобрение», а от наречия «добро».

      Фразеологический талант детей не может не поражать своим внутренним и глубоким смыслом, из «нелепостей» взрослых дети создают свои «лепицы» Чуковский приводит яркие примеры:

«Почему ручей? Надо бы журчей. Ведь он не ручит, а журчит»,.  «Почему ты говоришь: тополь? Ведь он же не топает»,  «Почему ты говоришь: ногти! Ногти у нас на ногах. А которые на руках — это рукти.»«Почему ты говоришь: рыба клюет? Никакого клюва у  ней нет».

      Книга «От двух до пяти» появилась в России без малого восемь десятилетий назад, но острого интереса не утратила до сих пор, и не только у себя на родине, но и во всём цивилизованном мире. Миллионы родителей стали прислушиваться и присматриваться к своим малолетним чадам, и, можно прямо сказать, были шокированы. Ибо оказалось, что явление, описанное Чуковским, вовсе не являлось открытием или изобретением талантливого писателя, а суть действительная особенность детского мира, имеющая себя повсеместно. В родителях пробудилось жгучее любопытство к своим детям, не как к забавным, любимым игрушкам, как милым вампирам, а как к самобытному явлению окружающего мира. В подтверждение сошлюсь на собственный опыт.

Моя шестилетняя племянница увидела у меня на столе фотографию красавицы шахини Сорейи в вечернем туалете с глубоким декольте. И спросила: «Почему эта тётя раздетая? – Наденька, ответил я, - это она так одета». Надя  подумала и сказала: «Когда она мне приснится, я скажу ей, что так нехорошо»

Мой четырёхлетний сын спросил: «Мама, ты красишь губы, чтобы видно было куда целовать?» И он же на рутинный вопрос взрослых, - любят ли тебя родители? – ответил: «Нет, не любят. Они спят вместе, а я – один».

Соседский озорник Вовка (8 лет) прибежал ко мне радостный и стал хвастать: «Я сегодня очень одарённый! У меня день рождения и мне дарят подарки!» Этот же Вовка на мой вопрос, какой предмет в школе ему нравится больше всего, немедленно ответил: «Большая перемена». Сознаюсь, мне стало стыдно за свой дурацкий вопрос.

И, тем не менее, несмотря на шумный успех сочинений К.И.Чуковского, невзирая на персональную нишу, отпущенную ему в истории русской культуры, художественный подвиг писателя не раскрыт сполна по настоящее время. В официальном табеле о рангах советской литературы К.И.Чуковский занимает место «русского и советского поэта, публициста, критика, переводчика, литературоведа, детского писателя» (Википедия – свободная энциклопедия). Особенно умиляет этот эпитет «детский писатель»: если хотеть продемонстрировать непонимание К.И.Чуковского, как творца эстетических ценностей, то его следует обозначить этим шаблонным термином. В действительности же книга «От двух до пяти» не может быть  определена строго как детская литература: это произведение не является лишь увлекательным беллетристическим чтивом, а в своей сущности представляется научно-исследовательским трудом, объектом познания которого взята детская душа, раскрываемая через специфическое детское творчество или психическую жизнь детей.

Чуковский пишет на страницах «От двух до пяти»: «Если бы потребовалось наиболее наглядное, внятное для всех доказательство, что каждый малолетний ребенок есть величайший умственный труженик нашей планеты, достаточно было бы приглядеться возможно внимательнее к сложной системе тех методов, при помощи которых ему удается в такое изумительно короткое время овладеть своим родным языком, всеми оттенками его причудливых форм, всеми тонкостями его суффиксов, приставок и флексий. …Хотя это овладение речью происходит под непосредственным воздействием взрослых, все же оно кажется мне одним из величайших чудес детской психической жизни. У двухлетних и трехлетних детей такое сильное чутье языка, что создаваемые ими слова отнюдь не кажутся калеками или уродами речи, а, напротив, очень метки, изящны, естественны: и "сердитки", и "духлая", и "красавлюсь", и "всехный". Сплошь и рядом случается, что ребенок изобретает слова, которые уже есть в языке, но неизвестны ни ему, ни окружающим». Однако в большой науке нет ссылок на Чуковского, равно как такой творческий диапазон Чуковского не вмещается в рамки рутинного «детского писателя».

Именно как исследователь, а не как тривиальный детский писатель, Чуковский постигает: «Незыблемым остаётся тот факт, что процесс овладения речью совершается наиболее быстрыми темпами именно в возрасте от двух до пяти». Этот процесс, а не коллекционирование детских прибауток, метких выражений и образных оборотов, положен Чуковским в центр своего творческого интереса в детской сфере, далеко превосходящего компетенцию заурядной детской литературы. «К сожалению, - говорит Чуковский, - у нас все еще не перевелись теоретики, которые продолжают твердить, будто ребенок, как автомат, без раздумья, послушно копирует нашу "взрослую" речь, не внося в нее никакого анализа. Эта неправда декларируется даже в научных статьях – именно декларируется, потому что доказать ее никак невозможно. Стоит только внимательнее приглядеться к языковому развитию детей, чтобы стало ясно, что подражание у них сочетается с самым пытливым исследованием того материала, который предлагают им взрослые».

Итак, кто же есть К.И.Чуковский, много лет стоявший во главе русской детской литературы, не будучи заштатным детским писателем? Среди многочисленных биографов К.И.Чуковского утвердилось вроде бы единодушное мнение, что настоящее имя писателя – Николай Васильевич Корнейчуков, но это мнение не совсем верное: такова фамилия матери – Корнейчукова Екатерина Осиповна, а фамилия отца – Эммануил Соломонович Левенсон, который не состоял в законном браке с матерью писателя, а впоследствии бросил семью. В последней биографии К.И.Чуковского («Корней Чуковский», ЖЗЛ, 2006) Ирина Лукьянова пишет: «Он  – незаконный сын мамы украинки и отца – еврея, выросший в редкостно космополитическом городе (Одессе – Г.Г.), говорящий по-русски. Русским он был не по крови, но по языку – так и вписался в русскую традицию, и через русский вошёл в мировую культуру. Осознавал ли он себя вполне евреем, трудно сказать. Его одесское окружение в юности было в значительной степени еврейским». Интерес биографа к еврейскому мотиву в биографии Чуковского не был случайным, ибо этот период его жизни был ознаменован близостью с неординарной личностью – Владимиром (Зеэвом) Жаботинским, выдающимся сионистом, национальным героем Израиля. Но пока ещё не выяснено, какое существенное влияние оказал Жаботинский на Чуковского, и оказал ли вообще, но знание Чуковским сионистской идеи – бесспорно.

К.И.Чуковский никогда не находился в доброприятельских отношениях с советской властью, и противостояние с верховным режимом есть наиболее резкая грань биографии писателя, которую стараются смягчить или сыгнорировать большинство советских аналитиков. Эти стремления, однако, безрезультатны, ибо трепетное отношение Чуковского к каждой детской душе никак не может сочетаться с идеологией, где гегемоном ставится коллектив, класс, партия, государство. А потому в глазах большевистского принципа партийности Чуковский был не менее, чем эстетический еретик, стереотип отношения к которому был определён самим вождём пролетариата В.И.Ульяновым-Лениным: «…а потресовы, базаровы и проч. – для нас чужие люди, не менее чужие, чем чуковские». В полном соответствии с ленинским заветом в журнале «Знамя» было опубликовано публичное аутодафе Чуковского: "Что есть "чуковщина"? В том багаже литературных приемов, которые носит это название, сказываются попытки мещанства влиять на воспитание детей... "Чуковщина" – это, во-первых, антиобщественность... во-вторых, антипедагогичность, широкое использование приемов, травматически (!) действующих на детей, в-третьих, формальное закостенение... Вот с этим влиянием Чуковского на молодых авторов... нужно бороться сейчас, может быть больше, чем непосредственно с самим Чуковским".

Идеологическая антипатия к Чуковскому со стороны советской управы и большевистского начальства явила себя при организации похоронной процессии писателя в Москве, в 1969 году. Из воспоминаний Ю. Г. Оксмана: (Юлиан Григорьевич Оксман, профессор, литературовед, репрессирован в 1936 – 1946 г.г.; известен статьёй «Доносчики и предатели среди советских писателей и учёных». Википедия – свободная энциклопедия)  «Лидия Корнеевна Чуковская заранее передала в Правление московского отделения Союза писателей список тех, кого её отец просил не приглашать на похороны. Вероятно, поэтому не видно Арк. Васильева и других черносотенцев от литературы. Прощаться пришло очень мало москвичей: в газетах не было ни строки о предстоящей панихиде. Людей мало, но, как на похоронах Эренбурга, Паустовского, милиции — тьма. Кроме мундирных, множество «мальчиков» в штатском, с угрюмыми, презрительными физиономиями. Мальчики начали с того, что оцепили кресла в зале, не дают никому задержаться, присесть. Пришёл тяжело больной Шостакович. В вестибюле ему не позволили снять пальто. В зале запретили садиться в кресло. Дошло до скандала. Гражданская панихида. Заикающийся С. Михалков произносит выспренние слова, которые никак не вяжутся с его равнодушной, какой-то даже наплевательской интонацией: «От Союза писателей СССР», «От Союза писателей РСФСР…», «От издательства Детская литература…», «От министерства просвещения и Академии педагогических наук…» Все это произносится с глупой значительностью, с какой, вероятно, швейцары прошлого века во время разъезда гостей вызывали карету графа такого-то и князя такого-то. Да кого же мы хороним, наконец? Чиновного бонзу или жизнерадостного и насмешливого умницу Корнея? Отбарабанила свой «урок» А. Барто. Кассиль исполнил сложный словесный пируэт для того, чтобы слушатели поняли, насколько он лично был близок покойному. И только Л. Пантелеев, прервав блокаду официозности, неумело и горестно сказал несколько слов о гражданском лике Чуковского. Родственники Корнея Ивановича просили выступить Л. Кабо, но когда в переполненном помещении она присела к столу, чтобы набросать текст своего выступления, к ней подошёл генерал КГБ Ильин (в миру — секретарь по оргвопросам Московской писательской организации) и корректно, но твердо заявил ей, что выступать ей не позволит». Причина? "Записалось на выступление много народу, а время не ждет. К. И. надо похоронить засветло..." Старая песня! Точно так же спешили закопать Пастернака (один из руководителей Литфонда, некто Елинсон, выхватил тогда лопату у слишком медлительного могильщика и сам начал забрасывать гроб землей); на похоронах Эренбурга выдавались пропуска для "узкого круга", в результате большинство друзей покойного не попали на Новодевичье кладбище, где Б. Слуцкому из-за спешки отказали в праве произнести прощальную речь; в минувшем июле, когда хоронили Паустовского, снова не получили слова его близкие и друзья – надо было торопиться в Тарусу, зато потом, на шоссе Москва - Таруса, те же "торопильщики" на полчаса остановили похоронный кортеж, чтобы помешать молодежи добраться до могилы К. Г. Тот же провокационный трюк повторился у гроба Анны Андреевны Ахматовой. Сначала людей заставили больше часа толочься в полной неизвестности возле морга больницы им. Склифософского. Потом вдруг - скорее, скорее! - десятиминутное прощание под непрерывное понукание милицейского и литфондовского начальства. Откуда этот страх перед покойниками? Да ведь традиция! Уже двести лет без малого вот так хоронят русских литераторов. Через поколения жандармов и литературных сексотов дошел сей подлый и трусливый ритуал и до нас. По цепочке, как говорится, от бенкендорфа и булгарина к Ильину и Михалкову. Литературные охранники всегда остро чуют опасность прорыва подлинных человеческих чувств, прорыва, вызванного острой болью утраты. У гроба большого писателя неизменно возникает электрическое поле общественного протеста. Интеллигенты, в обычные дни рассеянные, задавленные трудностями жизни, возле дорогих могил вдруг видят себя сообществом единомышленников, единоверцами. В такие часы для них особенно невыносима официальная ложь. Люди хотят правдивого слова. Даже молчальники становятся ораторами».

Понятно, что столь глубокое отвращение у власть предержащих не могла вызвать только детская беллетристика К.И.Чуковского в её чистом виде, а источник данной неприязни положен, следовательно, в подходе Чуковского к научным изысканиям детской темы. Известно, что психология в советской науке относится к самым политизированным отраслям знания, а детская психология, как специфическая дисциплина психологии, осваивалась исключительно на основе ленинского диалектического материализма (Б.Г.Ананьев, А.Н.Леонтьев, П.Я.Гальперин, А.В.Запорожец и другие). Общее впечатление о характере научного дискурса диалектической философии советской психологии можно получить из фрагмента сочинения П.Я.Гальперина, если слово «ученик» заменить  «ребёнком»: «Формирование умственного действия проходит пять этапов. Первый из них можно было бы назвать составлением как бы „проекта действия“ — его ориентировочной основы, которой в дальнейшем ученик руководствуется при его выполнении. На втором этапе образуется материальная (или материализованная) форма этого действия — его первая реальная форма у данного ученика. На третьем этапе действие отрывается от вещей (или их материальных изображений) и переносится в план громкой, диалогической речи. На четвертом этапе действие выполняется путем беззвучного проговаривания про себя, но с четким словесно-понятийным его расчленением. Это действие в плане „внешней речи» про себя на следующем этапе становится автоматическим процессом и вследствие этого именно в своей речевой части уходит из сознания; речевой процесс становится скрытым и в полном смысле внутренним. Таким образом, речь участвует на всех этапах формирования умственного действия, но по-разному. На первых двух этапах, „перед лицом вещей“ и материального действия, она служит только системой указаний на материальную действительность. Впитав в себя опыт последней, речь на трех дальнейших этапах становится единственной основой действия, выполняемого только в сознании» (П.Я.Гальперин «К вопросу о внутренней речи» (доклады АПН 1957 №4).

В переводе с философского диалекта смысл сего силлогизма состоит в том, что детская речь во всех своих разновидностях происходит непосредственно из внешнего источника. Сложная последовательность преобразований при этом обосновывается в силу действия генерального закона материализма: материя первична, а сознание вторично. Внешний индикатор, или, так называемая внешняя речь, производит генерацию внутренней речи (детское словообразование, новые смыслы), которая непременно выливается вновь во внешнюю речь.

Совсем в другом когнитивном ракурсе предусматривает динамику детского  слово- и смыслотворчества К.И.Чуковский: «Конечно, подражательные рефлексы ребенка чрезвычайно сильны, но ребенок не был бы человеческим детенышем, если бы в свое подражание не вносил критики, оценки, контроля. Только этот неослабный контроль над нашей установленной речью дает ребенку возможность творчески усвоить ее. Ребенок усваивает нашу "взрослую" речь не только путем подражания, но и противоборствуя ей…Только игнорируя все это множество фактов, можно утверждать, наперекор очевидности, будто ребенок механически, слепо, без раздумья и критики принимает от нас наше языковое наследие. Нет, всякий, кто внимательно наблюдает детей, не может не заметить, что приблизительно к четырехлетнему возрасту у них появляется сильнейшая склонность анализировать (большею частью вслух) не только отдельные слова, но и целые фразы, которые они слышат от взрослых. Ибо (повторяю опять и опять!) смысловое восприятие слов и словесных конструкций у ребят значительно острее, чем у нас»

С поразительной тщательностью писатель К.И.Чуковский опосредует, как выразился великий русский психолог Л.С.Выготский, «одно из труднейших, запутанейших и сложнейших вопросов экспериментальной психологии – вопроса о мышлении и речи», причём в самом загадочном, детском варианте. Чуковский определяет. «Хотя ребенок и не мог бы ответить, почему он называет почтальона почтаником, эта реконструкция слова свидетельствует, что для него практически вполне ощутима роль старорусского суффикса ник, который характеризует человека главным образом по его профессиональной работе - пожарник, физкультурник, сапожник, колхозник, печник. Называя почтальона почтаником, ребенок включил свой неологизм в разряд этих слов и поступил вполне правильно, потому что если тот, кто работает в саду, есть садовник, то работающий на почте есть и вправду почтаник. Пусть взрослые смеются над почтаником. Ребенок не виноват, что в грамматике не соблюдается строгая логика. Если бы наши слова были созданы по какому-нибудь одному прямолинейному принципу, детские речения не казались бы нам такими забавными, они нередко "вернее" грамматики и "поправляют" ее».

И продолжает далее, показывая своё credo, которое выступает в форме философского обоснования его подхода к изучению детской стихии: «Страшно подумать, какое огромное множество грамматических форм сыплется на бедную детскую голову, а ребенок как ни в чем не бывало, ориентируется во всем этом хаосе, постоянно распределяя по рубрикам беспорядочные элементы услышанных слов и при этом даже не замечая своей колоссальной работы. У взрослого лопнул бы череп, если бы ему пришлось в такое малое время усвоить то множество грамматических форм, которые так легко и свободно усваивает двухлетний лингвист. И если изумителен труд, выполняемый им в это время, еще изумительнее та беспримерная легкость, с которой он этот труд выполняет. Поистине ребенок есть величайший умственный труженик нашей планеты, который, к счастью, даже не подозревает об этом…. И разве не изумительно, что ребенок уже на третьем году своей жизни вполне овладевает всем этим обширным арсеналом приставок и великолепно угадывает значение каждой из них. Взрослый иностранец, хотя бы он изучал наш язык много лет, никогда не достигнет такой виртуозности в обращении с этими частицами слов, какую проявляет двухлетний ребенок, бессознательно воспринимающий от предков систему их языкового мышления».

«...ребёнок есть величайший умственный труженик нашей планеты» – такова формулировка  философского обоснования подхода К.И.Чуковского, а его сущность непосредственно исходит из мировоззрения русской духовной философии, и атрибут «величайший умственный труженик» есть не что иное, как конструктивный элемент sanctum sanctorum(святая святых) русской духовной школы – личности и её культа. Итак, эстетическое своеобразие К.И.Чуковского как детского писателя, а точнее, как исследователя детского творчества, раскрывается в полной мере через философский разрез детской психологии в современной науке. Здесь на поверхность всплывает глубокий гностический кризис в познании детской психологии, - Л.С.Выготский отмечает: «Так же точно и в психологии развитие детской речи изучалось с точки зрения разложения ее на развитие звуковой, фонетической стороны речи и ее смысловой стороны. До деталей тщательно изученная история детской фонетики, с одной стороны, оказалась совершенно не в состоянии объединить, хотя бы в самом элементарном виде, проблему относящихся сюда явлений. С другой стороны, изучение значения детского слова привело исследователей к автономной и самостоятельной истории детской мысли, между которой не было никакой связи с фонетической историей детского языка». И он же справедливо указывает на причину кризиса: «Кризис в психологии есть, прежде всего, кризис методологических основ этой науки. Корнями своими он уходит в ее историю. Сущность его заключается в борьбе материалистических и идеалистических тенденций, которые столкнулись в этой области знания с такой остротой и силой, с какой они сейчас не сталкиваются, кажется, ни в какой другой науке».

Таким образом, философский подход обнаруживает важнейшую характеристическую черту психологии в целом, и детской психической жизни, в частности, - два плана воззрений: материалистический и идеалистический. Естественно, что понимание детской психологии в советской науке осуществляется беспрекословно в режиме крайнего (ленинского) материалистического нравоучения. Тогда как весь гностический объём познания детского мира в большой науке охватывается основополагающими и по настоящее время концепциями, располагающиеся в идеалистической плоскости, - это учение женевского психолога Жана Пиаже и доктрина русского психолога Льва Выготского. Вот как Ж.Пиаже писал о детском мире: «Мы полагаем, что настанет день, когда мысль ребёнка по отношению к мысли нормального цивилизованного взрослого будет помещена в ту же плоскость, в какой находится «примитивное мышление», охарактеризованное Леви-Брюлем, или аутистическая и символическая мысль, описанная Фрейдом и его учениками, или «болезненное сознание» если только это понятие, введённое Блонделем не сольётся в один прекрасный день с предыдущем понятием». А вот как Л.С.Выготский писал о суждениях Ж.Пиаже: «В сущности, то, что сделал Пиаже нового и великого, настолько обыденно и просто, как, впрочем, многие великие вещи, что может быть выражено и охарактеризовано с помощью старого и банального положения, которое приводит сам Пиаже в своей книге со слов Руссо и которое гласит, что ребенок вовсе не маленький взрослый человек и ум его вовсе не маленький ум взрослого. За этой простой истиной, которую в приложении к детскому мышлению раскрыл и обосновал фактами Пиаже, скрывается тоже простая, в сущности, идея - идея развития. Эта простая идея освещает великим светом все многочисленные и содержательные страницы исследований Пиаже».

Эстетический подход Чуковского  в детской стихии в силу вековечной несовместимости искусства и науки только кажется независимым от сложнейшей катавасии мнений, взглядов, идей в большой психологии, где детское духовное производство составляет grande profundum (великую тайну). Но поскольку Чуковский, вольно или невольно, втянулся в осмысление процесса детской психической жизни, то совершенно необходимо, чтобы его усилия по этой части проходили в духе научного познания, которое распадается на идеологически разные направления, но главное значение из них приобретает то, что оплодотворено двумя гениями – европейским (Жан Пиаже) и русским (Л.С.Выготский).

Научный престиж Ж.Пиаже, который более семидесяти лет, начиная с десятилетнего времени, изучал психическую деятельность детей, и являлся лидером и мэтром европейской школы, непререкаем и в наши дни. Современный биограф Сергей Степанов отметил: «На рубеже веков членам Американской психологической ассоциации (а число их превышает сто тысяч) было предложено назвать 100 самых ярких фигур мировой психологии уходящего столетия. Первенство в получившемся рейтинге патриотичные американцы отдали своему соотечественнику Б.Ф. Скиннеру (с чем многие европейцы, пожалуй, поспорили бы), зато второе место в «золотой сотне» занял швейцарец Пиаже, опередив таким образом даже Фрейда. На протяжении десятилетий он оставался самым цитируемым психологом, а на пороге нового века авторитетный журнал «Тайм» и вовсе включил его в сотню самых влиятельных личностей столетия. Почетный доктор свыше 30 университетов (включая знаменитые Гарвардский, Кембриджский и др.), лауреат дюжины престижных научных премий, Пиаже Монбланом возвышается на ландшафте мировой психологии».

Из всех учёных-психологов только один осмелился решительно оппонировать постижениям Ж.Пиаже, и им являлся Л.С.Выготский, которому судьба дала всего 38 лет жизни. Критика Выготского была не просто глубокомысленной, и не только ординарным отрицанием определённой научной точки зрения или авторского противоречия в дискурсионном процессе, - это был эпохальный спор двух мировоззренческих систем, актуальность которого не исчезла  со временем. Воззрения Ж.Пиаже Л.С.Выготский рефлектировал следующим образом: «…он хочет замкнуться в узком кругу фактов. Кроме фактов, он ничего не хочет знать. Он сознательно избегает обобщений, тем более – выхода за собственные пределы психологических проблем в смежные области – логики, теории познания, истории философии. Самой надежной кажется ему почва чистой эмпирики». Но как раз эмпирически следует воочию, что ребенок неподвластен целиком действию фактомании. Выготский замечает: «Эта непроницаемость ребенка для опыта связывается для Пиаже с его основной идеей, заключающейся в том, что «детскую мысль нельзя изолировать от факторов воспитания и от всех тех влияний, которым взрослый подвергает ребенка, но эти влияния не отпечатываются на ребенке, как на фотографической пленке, они ассимилируются, т.е. деформируются живым существом, которое им подвергается, и внедряются в его собственную субстанцию. Вот эту-то психологическую субстанцию ребенка, иначе говоря, эту структуру и функционирование, свойственное детской мысли, мы и старались описать и в известной мере объяснить». В этих словах раскрывается основная методологическая установка всего исследования Пиаже, пытающегося изучить психологическую субстанцию ребенка, которая ассимилирует влияния социальной среды и деформирует их согласно своим собственным законам. Этот эгоцентризм детской мысли и рассматривает Пиаже, коротко говоря, как результат деформации социальных форм мышления, внедряющихся в психологическую субстанцию ребенка, - деформации, совершающейся по законам, по которым живет и развивается эта субстанция»

Таким образом, идеологическая система, которой Ж.Пиаже опосредует детский развивающийся объективный мир, базируется на двух китах: фактомании и социуме. Именно на этих параметрах возрастает внешнее воздействие на динамически активную детскую натуру, и в представлениях Ж.Пиаже формируется внешний гегемонизм, который ещё называется экзогенным режимом. Но ухищрения швейцарского учёного не удовлетворили Чуковского, и он отвергает суждения о произвольном, стихийном слово- и смыслотворчества детей. Чуковский против Пиаже: «Как бы ни были неправильны выводы, к которым приходит ребенок, самый метод, приводящий его к ним, безупречен, - метод анализа составных элементов слова и осмысления их взаимных отношений. Зарубежные психологи часто относятся к этим детским догадкам не слишком почтительно. "Уж не раз изучали, - говорит Пиаже, - спонтанную (!) этимологию, к которой дети питают такое пристрастие, и затем их изумительное стремление к вербализму, то есть к фантастическому истолкованию плохо понятых слов: эти два явления показывают, как легко ребенку удовлетворить свой ум произвольными обоснованиями". Я же не могу не восхищаться упорной и планомерной работой ребенка, направленной к овладению языковыми ресурсами взрослых».

Прямо противоположный режим предусматривается Л.С.Выготским для детского растущего организма, где ударная сила исходит из внутренней сферы ребёнка (Первичная роль имманентной генерации ребёнка ставится Выготским во главу угла при переформировании им конструкции учения Пиаже об эгоцентрическом существе). Выготский говорит: «Ребёнок живёт в двух мирах. Всё социальное является чуждым для ребёнка, навязанным ему извне. …Что две души живут в ребёнке: первоначальная – полная связей детская душа, и вторая, возникшая под влиянием взрослых, переживающих мир в категориях. Две души, два мира, две реальности… Сказать так – значит признать, что вещи, т.е. внешняя объективная действительность, не играет решающей роли в развитии детского мышления». Окончательные выводы Л.С.Выготского однозначны и убедительны: «В процессе своего развития ребёнок усваивает не только содержание культурного опыта, но приёмы и формы культурного поведения, культурные способы мышления. В развитии поведения ребёнка следует, таким образом различать две основные линии. Одна – это линия естественного поведения, тесно связанная с процессами общеорганического роста и созревания ребёнка. Другая – линия культурного совершенствования психологических функций, выработки новых способов мышления, овладевания культурными средствами поведения» (Л.С.Выготский «Проблема культурного развития ребёнка», 1928). Таким образом, уникальность педологической концепции Выготского состоит в том, что культура ставится не только средством, но и целью духовного созревания ребёнка. Такой динамический режим детского двигателя внутреннего сгорания, противоположный экзогенному, называется эндогенным, и понятийно близок к эгоцентрическому состоянию ребёнка, по Выготскому.

Аналитическая служба психологии редко касается качественных  отличий схемы Пиаже и схемы Выготского, экзогенного и эндогенного режимов, хотя противопоставлять последние нельзя, ибо для познавательного процесса в различной степени необходимы обе схемы. Однако в мировоззренческом контексте эти расхождения приобретают принципиальный характер, и в таком плане знаменательны оба режима, но дуализм тут не может быть абсолютным. Из критики Пиаже Выготский выводит следующие приобретения мысли: «Первое и основное положение, которое мы могли бы выдвинуть в качестве руководящей идеи всей нашей критики, мы могли бы сформулировать следующим образом: мы думаем, что сама постановка вопроса относительно двух различных форм мышления в психоанализе и в теории Пиаже является неверной. Нельзя противопоставлять удовлетворение потребностей приспособлению к действительности; нельзя спрашивать: что движет мышлением ребенка - стремление ли удовлетворить свои внутренние потребности, или стремление приспособиться к объективной действительности, ибо само понятие потребности, если раскрыть его содержание с точки зрения теории развития, само понятие это включает в себя представление о том, что потребность удовлетворяется путем известного приспособления к действительности… Дело в том, что приспособления к объективной действительности ради самого приспособления, независимо от потребностей организма или личности, не существует. Все приспособление к действительности напрашивается потребностями. Это достаточно банально, это трюизм, который каким-то непонятным образом упускается из виду в рассматриваемой нами теории».

Несложно заметить, что, уходя от социально-фактических бастионов схемы Пиаже, Выготский устремляется к редутам теории биосферы В.И.Вернадского, если последнюю понимать в авторской редакции как эпопею живой жизни, хотя сам Выготский не успел осмыслить свою интуицию до конца. Его тезис «приспособления ради приспособления не существует» есть нацеленный удар по традиционному динамическому принципу органической науки, выступающему в качестве приспособительной (адаптационной) борьбы за существование (дарвиновское происхождение видов). Вернадский  решал эту же проблему в своей теории биосферы посредством  закона живой жизни: «Жизнь создаёт в окружающей её среде условия, благоприятные для своего существования». В разъяснённом виде эта сентенция означает, что не жизнь приспосабливается к внешним условиям, а внешние обстоятельства приспосабливаются жизнью для своих потребностей. Выготский в своей концепции производит иносказание закона живой жизни Вернадского: «Всё приспособление к действительности направляется потребностями». Поражает единственное: закон живой жизни Вернадского до сих пор не признан в естествознании, а у Выготского сказано, что «Это достаточно банально, это трюизм…». Но главное, что в инфантильной сфере Выготский поставил заслон вульгарному дарвинизму, или, как ещё говорят, социал-дарвинизму.

Критическое отношение к противоположному, экзогенному, воззрению Ж.Пиаже вовсе не означает для Выготского  полной аннигиляции последнего, и научная оппоненция Пиаже у русского учёного вмещается в рамки ноуменальных расхождений и когнитивных разногласий. Но зато в отношении к царящей у него на родине догматике диалектического материализма воочию явлена глубокая идеологическая пропасть. Воинствующий материализм советской идеологии не мог пропустить столь пышное идеалистическое сооружение в своей ключевой отрасли – психологии. Л.С.Выготский был занесен советской апологетикой в список представителей лженауки, где уже числились Докучаев, Вернадский, Эйнштейн, Винер, Фрейд, Вавилов, и  в период 30-50 годов XX столетия Л.С.Выготский был вычеркнут из истории отечественной психологии. Крушение коммунистического строя привело к реабилитации всех творцов, прежде обряженных в тогу лженауки, - был реабилитирован и Л.С.Выготский. Уже упомянутый биограф Сергей Степанов написал: «Выдающийся советский психолог А.Р. Лурия в научной автобиографии, отдавая дань своему наставнику и другу, писал: «Не будет преувеличением назвать Л.С. Выготского гением». В унисон звучат и слова Б.В. Зейгарник: «Он был гениальный человек, создавший советскую психологию». С этими оценками, наверное, согласится любой российский психолог — по крайней мере, каждый, кто не пожелал под напором рыночной стихии сменить квалификацию психолога на массовика-затейника или толкователя снов. По сей день идеи Выготского и его школы составляют основу научного мировоззрения тысяч настоящих профессионалов, в его научных трудах черпают вдохновение новые поколения психологов не только в России, но и по всему миру».(http://palsh.nm.ru/vigots.htm)

Восстановление достоинства имени Л.С.Выготского, однако, не привело к пониманию его мыслей и идей, ибо не было понято, что Выготский обладает таким ноуменальным дарованием, какое не может быть застолблено на каком-нибудь крайнем воззрении. А потому применение Выготским материалистических и диалектических приёмов сплошь и рядом показывается как средство познавательной ценности этих самых приёмов.  Так, ученик Выготского, профессор А.Н.Леонтьев, считая своего учителя «очень образованным марксистом», утверждает, что он стремится психологию своего времени направить в русло марксистской концепции человека. А.Н.Леонтьев не отдаёт себе отчёт, что эта последняя на деле суть европейская концепция человека как члена человечества, тогда как конститутивная сущность воззрения Выготского свёрнута в предикации личности – русской концепции культа личности, антипода европейской доктрины человека. И в философской истине XXвека – человек против личности – Выготский всецело находится на стороне личности, видя в ребёнке личностную индивидуальную величину.

Итак, не приходится гадать какое их трёх воззрений в психологии, - диалектический материализм, учение Ж.Пиаже или же доктрина Л.С.Выготского, - пользуется наибольшим предпочтением у К.И.Чуковского в его исследовании детского творчества. Важно, что в своём выборе К.И.Чуковский располагает предтечей, и им является не кто иной, как граф Л.Н.Толстой, наиболее порицаемый в русском обществе проповедник духовной чистоты. Толстой говорит: « [Ребёнок] создаёт законы образования слов лучше вас, потому что никто так часто не выдумывает новых слов, как дети». Ему вторит Чуковский: «И, однако, для меня несомненна огромная речевая одарённость ребёнка. Она заключается не только в классификации окончаний, приставок и суффиксов, которую он незаметно для себя самого, производит в своём двухлетнем уме, но и в той угадке, с которой он при создании нового слова выбирает для подражания необходимый ему образец. Самое подражание является здесь творческим актом». Чуковский даже выводит закономерности детского словообразования: «Ребёнок бессознательно требует, чтобы в звуке был смысл, чтобы в слове был живой, осязаемый образ, а если этого нет, ребёнок сам придаёт непонятному слову желательный образ и смысл».

Новаторство Выготского зиждется на том, что инфантильную данность человека он выводит в качестве созидательной, культуророждающей инстанции, отстраняющейся от зависимости от чего-либо внешнего, и, прежде всего, от абсолютной приспособляемости к  действующим акциям взрослого мира. Эту суверенную самостоятельность детского духа Чуковский не просто подхватывает у Выготского, но и когнитивно усиливает как раз в отношении созидательной миссии. Вольномыслие Выготского, таящее в своей глубине спороднённость с русской духовной философией, именно на этой почве включает в себя эстетическое своеобразие Чуковского, хотя ни у Выготского, ни у Чуковского нет упоминания об этой генетической связи в части детского творчества. А между тем эта связь фиксирует зону, где положено самое значительнее отличие восприятия детского мира К.И.Чуковским как эстета и научного осмысления детской среды учёным Л.С.Выготским. Художественное творчество детей Чуковский называет «неосознанным мастерством», и пишет: «Такое неосознанное словесное творчество – один из самых изумительных феноменов детства». Итак, Чуковский смог доказать, что детская душа есть органическое единство искусства и науки.

Открытие, сделанное Чуковским, есть не просто новое слово в описательной психологии, а являет собой качественно новый тип литературы для детей, о чём будет сказан далее, и не в коей мере не сопоставимый с тривиальной литературой для взрослых. Чуковский писал: «Горе тому детскому писателю, кто не умеет хоть на время расстаться со своей взрослостью, выплеснуться из неё, из её забот и досад, и превратиться в сверстника тех малышей, к кому он адресуется со своими стихами». Итак, давая духовный разрез детского творчества, а точнее, выводя качественно новое содержание детского духотворчества, К.И.Чуковский выступает основателем самостоятельной и специфической отрасли психологического знания, которое требует конкретного терминологического обозначения. Для этой цели я рискну применить неологизм: детославие, состоящий из двух  корней – дети и слава, славие. Именно Чуковский является родоначальником этой дисциплины, а не Виаже или Выготский, хотя без постижения этих гениев не было бы и самой дисциплины. В отличие от Чуковского каждый из них опосредовал в своём стиле глобальный предмет – речь и мышление, для познания которого детская инстанция была задействована в качестве действующего метода. Однако в литературе и психологическом наукознании имеется в наличии термин, выражающий содержание, полностью идентичное смыслу данного неологизма – педология (от греческого «дитя» и «учение».

П.Я.Шварцман и И.В.Кузнецова утверждают, что наука о ребёнке «имела сравнительно длинную предысторию, стремительную и законченную историю». История педологии, поучительная, как и всякая история, имеет особую важность, однако, в связи с тем, что свидетельствует о наличии в России в первой четверти XXвека очень мощного отряда первоклассных исследователей детской сферы психологии: Б.М.Бехтерев, А.П.Нечаев, Г.И.Россолимо, П.П.Блонский, Н.П.Гундобин, Г.Трошин, В.Т.Зимин, К.И.Поварнин, А.С.Грибоедов, П.Г.Бельский, А.Ф.Лазурский. Это обстоятельство заключает в себе историческое значение преемственности и предпосылочных моментов великого достижения русской психологической отрасли – концепции Л.С. Выготского. В 20-х годах XXстолетия в отечественной педологии наступил не менее исторический перелом, связанный с волюнтаристским внедрением в науку принципа партийности, и формированием так называемой «советской педологии». Советская идеологизация воинствующего материализма коснулась не только психологии, - её волны покрыли все без исключения разделы блистательной русской дореволюционной науки, ведущей своё начало от Михайлы Ломоносова. Кульминация наступила во время злосчастной сессии ВАСХНИЛ в 1948 году.

Педология под влиянием постулатов диалектического материализма, во многом обязанная деятельности такого энергичного апологета, как А.Б.Залкинд, по сути, утратила самостоятельное инфантильное лицо, и стала заложником внешнего и коллективного диктата окружающей взрослой среды. В академическом выражении эта контрдетская позиция такова: «Проблема взаимоотношений организма со средой у нас должна быть наиболее заострена в виду острейшей необходимости проверить, соответствует ли новая строящаяся социалистическая среда биологическим данным, которые содержатся в организме человека. Перестройка нашего общества, питаемая моментами индустриализации, требует быстрой перестройки поведения наших масс, что предполагает и энергичную реформу в работе с детьми и ставит вопрос, годится ли наша советская масса детей в смысле их биологического содержания для этой быстрой перестройки, властно диктуемой перестраивающейся социалистической средой» (Я.И.Шапиро «Основные вопросы педологии», 1927).

Подобный подход не только разрушает психологические тонкости и своеобразие детской стихии, но и ликвидирует педологию как таковую. Как считается принятым в современной аналитической литературе, окончательное избавление от таинства детской экзистенции, то есть от педологии, в отечественной психологии принесло известное постановление ЦК ВКП(б) от 4 июля 1936 года. Итак, термин «педология» не пригоден для определения того, что Чуковский выявил в детском мире как симбиоз искусства и науки. Википедия – свободная энциклопедия высказалась в отношении «педологии»: «Термин устарел и в настоящее время имеет историческое значение». К тому же «педология» в терминологическом плане соотносится с «почвоведением», что недопустимо.

Новаторство, равное новаторству Выготского, состоит у Чуковского в том, что к предмету своего познания – детской душе – он подошёл с незнаемой для гениев разума и интуиции стороны – со стороны эстетики, и потому получил новый вид знания – детославие. Детославие, таким образом, есть познание сферы врождённого духостояния ребёнка. И оно, как ящик Пандоры, раскрывает новые и необычные грани детской интеллигенции. Одно из основополагающих правил детской литературы, открытых Чуковским, гласит: «Ребёнку мало видеть тот или иной эпизод, изобретённых в стихах: ему нужно, чтобы в этих стихах были песня и пляска». Итак, детославие обнаруживает новый элемент детского творчества – музыку или мелодику рифмы, и появляется лексика, специфическая для детской речи. Чуковский выводит онтологическую задачу детославия: «Предстояло найти особенный, лирико-эпический стиль, пригодный для повествования, для сказа и в то же время почти освобожденный от повествовательно-сказовой дикции. Мне кажется, что всякие сказки-поэмы и вообще крупные фабульные произведения в стихах могут дойти до маленьких детей лишь в виде цепи лирических песен - каждая со своим ритмом, со своей эмоциональной окраской». К этому требуется прибавить рачение детей в живописных усилиях, и детские картинки (инфантильная живопись) совместно с музыкальным ритмом рифмы стиха являются эстетической спецификой детославской детской культуры.

О своеобразии и неповторимости этой культуры известно давно, но только Чуковский смог через открытие детославия показать подлинную уникальность детской словесности. Знаменитые сказки Чуковского вовсе не есть шаблонные сказания, рассказы или повествования, а суть песни или оратории, записанные на детской нотной грамоте. И эти песнопения разнообразные, прелестные и запоминающиеся на всю жизнь. К примеру:

Советских детей всю жизнь сопровождает рефрен: «Всех излечит, исцелит/ Добрый доктор Айболит»

Детская литература, показательная для детославия Чуковского, опровергает ключевой контрапункт отечественной искусствоведческой отрасли, что в России главным средством выражения эстетических идей всегда была литература, а вовсе не музыка. В детославии у Чуковского каждая стихотворная мелодия определяет самостоятельную эстетическую идею, в онтологической совокупности дающую комплекс детославия как специфической детской литературы. Стихотворные образы Чуковского, типа «Бежит курица с ведром» либо «Я – Великий Умывальник, Знаменитый Мойдодыр», наполнены особым детским видением, тогда как в представлениях взрослых они не более, чем нелепости. И потому в советской педологии творчество К.И.Чуковского выводится собранием невозможных и сомнительных писаний, хотя на самом деле, с детской точки зрения, невежеством и мракобесием являются именно эти инвективы. А подобный образец советской педологии служит следующий опус: «…у Чуковского и его сторонников мы знаем книги, развивающие суеверие и страхи («Бармалей», «Мойдодыр», «Чудо-дерево»), восхваляющие мещанство и кулацкое накопление («Муха-цокотуха», «Домок»), дающие неправильные представления о мире животных и насекомых («Крокодил» и «Тараканище»), а также книги явно контрреволюционные с точки зрения интернационального воспитания детей» (К.Свердлов «Мы призываем к борьбе с чуковщиной». Журнал «Дошкольное воспитание», 1929  №40).

Выявляя музыкальную  (и живописную) составляющую детского духотворчества, как эстетическую сущность детославия, Чуковский, однако, не делает из этого исключительного, присущего только детям, явления. Совсем напротив: опираясь на детскую интеллигенцию, он не просто возносит музыкальность русского слова во всех его формах и жанрах, что никогда не оспаривалось само по себе, но выставляет её мерилом эстетического качества. Мелодичность русских былин также всегда была на виду, но также её никогда не выводили специфическим отличительным свойством. Сочленение музыки и слова в русском романсе неразделимо настолько, что неизвестно, к какому искусству отнести русский романс – поэзии или музыке. Но главное вмещается в русской классической поэзии (Пушкин, Лермонтов, Баратынский, Кольцов, Тютчев и прочая), где музыкальность стиха образует главное достоинство русской изящной словесности, что не подлежит  переводу на иностранный язык, каким бы гениальным не был переводчик.

Как у Афанасия Фета:

Чуковский совершил, казалось, невероятное: утвердил генетическую связь русской детской литературы с русским народным эпосом, - и всё через эстетические паритеты детославия. А само детославие приобретает в постижениях Чуковского самый надёжный факт реальности – своё начало: сказку «Конёк-Горбунок» П.П.Ершова (1834 год), и она значится Чуковским на старте русской детской литературы. Знаменитые сказки А.С.Пушкина, которые писались не для детей, а для взрослых, естественно сделались самым значительным ресурсом детославия. Аналогичное положение, по всей видимости, с социальной сатирой Н.Е.Салтыкова-Щедрина. Великие русские сказители (П.П.Ершов, Л.Н.Толстой, Д.Н.Мамин-Сибиряк, С.Т.Аксаков, П.П.Бажов), то есть производители перлов иллюзий и утопий, которым дети доверяют бесконечно,  и  в действительности потому на самом деле формируют эстетику детославия, что понимают отдельную детскую душу как самочинную ценность, а вовсе не как заложницу взрослой воли. Продолжая русскую традицию в детской сфере, К.И.Чуковский выставляет целую хартию детского духовного воззрения, состоящую из 13 заветов, что придаёт детославию вид целостной онтологической фигуры. И самой важной особенностью этой фигуры служит то обстоятельство, что детославие исповедует не один Чуковский, а под его эгидой сформировалась могучая когорта замечательных детских писателей: А.Н.Толстой (с бессмертным Буратино), С.Маршак, А.Барто, С.Михалков, Л.Кассиль, Д.Хармс, Л.Квитко, К.Паустовский, Н.Забила,  А.Гайдар)

Этому творческому сообществу я присваиваю условное название Чукокалла, дабы обозначить этот блестящий период истории русской культуры, знаменательный тем, что в это время в Советской России существовала детская литература (к которой можно присоединить и определённый фрагмент советской мультипликации), подобной какой не было нигде в мире. Выготский и Чуковский, будучи авторами русского варианта детославия, на фоне государственного идеологического пресса сумели сохранить особое отношение к инфантильному миру, а К.И.Чуковский даже вывел некие особые педагогические указы, определяющие детославие не только как форму детской литературы, но икак идеологию детского мира: «Это, конечно, не значит, что наша задача – имитация старинного народного творчества. Копии фольклора никому не нужны. Но нельзя же игнорировать то обстоятельство, что народ в течение многих веков выработал в своих песнях и сказках идеальные методы художественного и педагогического подхода к ребенку и что мы поступили бы весьма опрометчиво, если бы не учли этого тысячелетнего опыта… Нельзя понимать дело так, будто я призываю угодливо приспособляться к ребенку. У нас, повторяю, нет и не может быть права отказываться от обязанности воспитывать его, влиять на него, формировать его личность, но эту обязанность нам только тогда удастся исполнить, если мы досконально изучим умственные навыки ребенка, методы его своеобразного мышления и попытаемся, возможно, точнее, определить для себя, каковы должны быть те литературные формы, которые в данном случае окажутся наиболее действенными».

(Окончание следует)