Онтологические прогулки

(Начало)

 И, наконец, о последнем великом приобретении сказителя М.А.Булгакова – образе Иешуа Га-Ноцри, которого следует уже называть своим именем – Иисус Христос. Но если можно сказать, что образ Понтия Пилата в романе «Мастер и Маргарита» не совсем правильно понят в теории демонологии А.И.Зеркалова-Мирера, то образ Иисуса Христоса, показанный Булгаковым, не понят в демонологии Зеркалова  вовсе, и даже трудно отделаться от впечатления, что историк испытывает недоумение по поводу того, зачем вообще нужен этот образ.

Отвергая возможность самобытного образа Иисуса в романе Булгакова, учёный историк пытается передать характеристический портрет этого образа через героев  Ф.М.Достоевского: несколько осторожно через Алёшу Карамазова, и более расширенно через князя Мышкина. В результате выставляется путаная гипотеза «двух ножей» и совершенно неверный силлогизм: особая теодицея Булгакова требует, как считает Зеркалов, «…оправдание Бога, для чего и пришлось разрушить каноническую фигуру Христа, разделить её на светлого Иешуа и «оставленного при пакостях дьявола». И вновь, как в случае сопоставления с Мефистофелем, Булгаков оказывается лишённым своего оригинального вида и превращается в кальку – в одном случае – с Гёте, а в другом – с Достоевского.

Из всех загадочных вещей в романе «Мастер и Маргарита» образ Иешуа принадлежит к наиболее таинственным, по крайней мере, для аналитиков, ибо во всех без исключения литературоведческих опусах персонаж Иешуа есть самое слабое место по части познания. Особенно это обстоятельство показывает себя в наиболее обстоятельном обзоре в булгаковедении – труде А.И.Зеркалова-Мирера. Как он заключает: «но ведь и в доводах самого Воланда заметен разрыв. Воланд и его соавтор, Мастер, кажутся недобросовестными историографами — а, следовательно, в вопросе о бытии Христа, и недобросовестными теологами. Их рассказ о Иешуа Га-Ноцри противостоит истории в важном пункте: проповедник, не имевший своей школы, вряд ли мог оставить существенный след в памяти людей и положить начало христианской религии».

Иллюстрация Павла Оринянского к роману М. Булгакова "Мастер и Маргарита".

Одной из причин такого непонимания авторского содержания сущности Иешуа Га-Ноцри в романе служит то обстоятельство, что эта сущность изложена Булгаковым в двояком виде: открытом и скрытом. В живом  открытом формате Иешуа появляется на страницах романа в виде пленника перед Понтием Пилатом, «…человека лет двадцати семи. Этот человек был одет в старенький и разорванный голубой хитон. Голова его была прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба, а руки связаны за спиной. Под левым глазом у человека был большой синяк, в углу рта – ссадина с запекшейся кровью. Приведенный с тревожным любопытством глядел на прокуратора». Из дальнейших слов допроса Пилата вырисовывается довольно простодушный характер пленника, весьма говорливый и откровенный. Такой непритязательный портрет Иешуа отталкивал всех аналитиков, которые отказывались видеть в этом оборванце прототип столь эпохальной личности, как Иисус Христос.

А А.Зеркалов даже вступил в дискуссию по этому поводу с автором романа, называя его «почтенный оппонент»: «В своём стремлении сделать эту историю непротиворечивой, вы, почтенный оппонент, обрубили все её внешние контакты с большой историей. Ваш незаметный герой вряд мог бы стать основоположником мировой религии; иными словами совершенно безразлично – существовал такой Иисус или нет… Но где у вас главное положение Писание – что Иисус был Богом-Сыном? Это удивительный альтруист, талантливый и обаятельный человек, но ведь он сам говорит – повторю сказанное вами же: «Бог один, в него я верю»… Вы оставили христианство без главной догматической черты, без Богочеловека!». В своём искреннем упоении поправить богословские оплошности М.А.Булгакова в романе «Мастер и Маргарита», учёный историк допустил логический ляпсус, известный под названием petitioprincipii(недоказанные основания доказательства). Во-первых, положение об Иисусе Боге-Сыне никогда не было главным положением Писания, а есть одно из положений Нового Завета. На момент событий, разворачивающихся в Ершалаиме в романе «Мастер и Маргарита», ещё не было ни Нового Завета, ни христианства в целом. Во-вторых, понятие «Богочеловека» никакого отношения к христианству не имеет, - это понятие всецело принадлежит сугубо русской духовной философии, чем последнее теологически отличается от западного богословия.

Скрытая (латентная, эзотерическая) форма образа Иисуса Христа в романе Булгакова представлена в виде духовного учения, которое, не имея физического визуального выражения, присутствует во всех действующих лицах романа: Иешуа Га-Ноцри, Понтии Пилате, Воланде, Мастере, Маргарите. Виртуальное участие иисусовых тенденции во многих фабульных пертурбациях романа лишено обычных назойливо-назидательных деклараций, что свидетельствует о большом беллетристическом даровании автора, но всегда они оказываются в числе  конечных приматов веры, – награда покоем Мастера и Маргариты, воссоединение Пилата с Иешуа – красноречивые тому примеры. Нельзя сказать, что аналитики в булгаковедении полностью игнорировали данную форму учения Иисуса Христа, а парадокс содержится в том, что они не признавали это учение в том виде, в каком его представлял в романе сам Булгаков. А толковал Булгаков Иисусово учение в том виде, в каком оно дано в учении графа Л.Н.Толстого, или в понятиях широко известного, но мало понятого, толстовства в качестве тезиса о непротивлении злу насилием; по свидетельству Э.Л. Миндлина, знавшего Булгакова в 20-е годы, тот однажды заявил: «После Толстого нельзя жить и работать в литературе так, словно не было никакого Толстого».

Своё отношение к такому философскому образованию Булгакова аналитики выражали великой иронией и сарказмом, как например, А.Зеркалов который своё неприятие толстовства Булгакова выместил на иронизации поведения и взглядов Иешуа Га-Ноцри: «Его наивная правдивость воистину безумна, но психологически совершенно оправданна, ибо ему незачем лгать, он о себе не заботится. Будучи присужден к мучительной смерти, он жалеет не себя, а своего судью и человека, его предавшего. Его сверхъестественная сострадательность изображена в открытую лишь единожды, в сцене казни, в те самые несколько секунд перед смертью: Иешуа старается, «чтобы голос его звучал ласково и убедительно», когда он просит палача дать попить разбойнику, висящему на соседнем столбе». В другом  месте и по другому поводу он выразил ту же мысль иначе: «В образе Иешуа идея Мышкина: «Сострадание есть главнейший закон человечества» — персонифицируется и подается как закон, не знающий исключений. Еще раз: Мышкин все-таки более всего сострадает любимым людям; сострадательность же Иешуа направлена на всех людей и как бы особенно — на врагов. Его ответ на знаменитый евангельский вопрос «Что есть истина?» — почти прямое заявление: истина в сострадании». Но после длительных рассуждений историк вынужден заявить: «Не нужно, впрочем, полагать, что Иешуа — копия трогательного героя Достоевского. Главное, как всегда, не в сходстве, а в различии, в генерализации образа-прототипа, его расширении: от намека на Христа до прямого описания; от образа человека, понимающего все же, что люди режут друг друга, как баранов, до великого «простачка», не знающего вообще слова «нож»… Черный Рогожин казался Мышкину белым потому, что он любил его лично, — а для Иешуа все люди белы. Даже во время казни он не верил в их способность к убийству; поэтому он «все время пытался заглянуть в глаза, то одному, то другому из окружающих и все время улыбался какой-то растерянной улыбкой». Уже вися на столбе, он жалел разбойника Дисмаса — а ведь «злоба пылала в глазах Дисмаса», направленная против него, Иешуа»

Не зная философской составляющей вдохновенного мышления Булгакова, – а эта составляющая есть обязанность всякого крупного русского писателя со времён А.С.Пушкина, – нельзя понять творческого замысла такого эпохального произведения, как «Мастер и Маргарита». Факт того, что философичность М.А.Булгакова, как русского писателя, определяется философией Л.Н.Толстого не может не удивлять. Ибо большинство коллег Булгакова по ремеслу, почитая Л.Н.Толстого величайшим русским писателем, не признавали за ним какого-либо достоинства в философском значении. Иное отношение утвердилось в русской философии: выдающийся русский философ Лев Шестов отметил: «Сказать про гр. Толстого, что он – не философ, значит отнять у философии одного из виднейших её деятелей. Наоборот, философия должна считаться с гр. Толстым как с крупной величиной, хотя его произведения и не имеют формы трактатов и не примыкают к какой-нибудь из существующих школ» («Добро в учении гр. Толстого и Ф.Ницше ( философия и проповедь)». Журнал «Вопросы философии», 1990 №7).

Итак, понимание общих особенностей философии толстовства становится необходимым элементом аналитического обозрения романа «Мастер и Маргарита». Я не могу здесь позволить себе детального рассмотрения философской системы графа Л.Н.Толстого, ввиду обширности и специфичность предмета, а потому ограничусь лишь моментами, оказавшими воздействие на идейное содержание романа Булгакова (см. мой трактат «Лев Толстой – укоряющая совесть России»). Эпицентром системы Толстого во всех разрезах – нравственном, идеологическом и логико-психологическом – служит глубокомысленная сентенция  о любви и её проникновеннейшее осмысление. Толстой вещает: «Настоящая любовь та, когда мы любим не для себя, не себе желаем добра, а тем, кого любим, и любим не потому, что люди приятны или полезны нам, а потому, что мы в каждом человеке признаём тот же дух, какой живёт в нас» и ещё: «душа же одна и та же во всех людях. И потому, если человек любит свою душу, он будет любить и души других людей». Человек любит в другом человеке либо то положительное, что он находит в себе как ценность собственной натуры (талант) и что повышает его самооценку, либо то, чего он лишён, но в чём нуждается для усиления значения собственного таланта, либо, наконец, то,  что другой нуждается в его таланте. Всё это проходит сквозь любовь к себе, а любовь к другому человеку – это суть осознанное самолюбие, но самолюбие без любви к другому – это всегда преступление против самого себя. «Любовь – тогда только любовь, когда она есть жертва собой. Только когда человек отдаёт другому не только своё время, свои силы, но когда он тратит своё тело для любимого предмета, отдаёт ему свою жизнь – только это мы признаём всё любовью и только в такой любви мы все находим благо, награду любви»  В этом одна из мудростей толстовских проповедей.

Оказывается, что это вещание находит повествовательное подтверждение в переживаниях и рефлексах Маргариты, как верховной жрицы любви в романе Булгакова. Коррекция здесь достигает такой степени соответствия, что можно без боязни ошибиться заявить: любовь Маргариты суть эстетический эффект философских помыслов графа Л.Н.Толстого. Положение о «добрых людях», являющееся композиционным центром образа Иешуа в романе Булгакова, исходит в качестве следствия из философских посылок о добре и зле, сотворённых в толстовстве. В толстовской концепции сказано: «Мы называем злом всё то, что нарушает благо нашей телесной жизни. А между тем вся жизнь наша есть только постепенное освобождение от того, что составляет благо тела. И потому для того, кто понимает жизнь такою, какая она действительно есть, нет зла» («Путь жизни», 1993,с.358). Но если действительная жизнь есть добро, то, следовательно, зло в ней суть конечное и преходящее явление, не будучи не только законом, но даже временной закономерностью. А это означает, что добро и зло относятся к разнокачественным и разноценным  контингентам и не могут составлять одну систему. Заслугой толстовского учения следует считать показ того, что, если система добра лишена зла, то в системе зла всегда находится место добру; если есть абсолютное добро, то нет абсолютного зла. Происходит это в силу того, что добро всегда первично, а зло всегда вторично».

Толстой по-своему осмысляет христосову максиму: «А я говорю: не противьтесь злому» (Матф. 5:39) и Толстой пишет: : «Когда я понял, что слова «не противься злу» значат: не противься злу, всё моё прежнее представление о смысле учения Христа вдруг изменилось, и я ужаснулся пред тем не то что непониманием, а каким-то странным пониманием учения, в котором я находился до сих пор» («В чём моя вера», 1991,с.129). И писатель излагает своё понимание: «Не противься злому – значит не противься злому никогда, то есть никогда не делай насилие, то есть такого поступка,  который всегда противоуположен любви». И в результате появляется цельное и изящное учение «о непротивлении злу насилием», где сосредоточилось наибольшее искажение и непонимание толстовства, и где более всего дают о себе знать сарказм, ирония и залихватская критика великого философа.

В подлинном толстовском учении основной ноуменальный упор делается на параметре «насилие», которое возникает при противоборстве добра и зла, и благодаря которому зло одолевает добро. Но при ситуациях, когда зло накладывается на зло, насилие не возникает, ибо отсутствуют противоборствующие агенты. А поскольку нет насилия, то остаётся добро, и, следовательно, добро может возникать при зле, направленном против зла; и, таким образом, тезис «непротивление злу насилием» не исключает поражение зла злым. А это значит, что толстовство выступает философским обоснованием русской формации демонологии, в том числе демона Воланда у Булгакова. Здесь исключительно важен самоочевидный вывод: в романе «Мастер и Маргарита» философичность Булгакова не только подпитывается философией толстовства, но и эта последняя полнится эстетикой Булгакова: Воланд, являя в мистическом плане Судьбу России, в осмысленном виде суть рыцарь толстовства, то есть представитель добрых людей. Один из соавторов русской формации демонологии великий реформатор сцены Ф.И.Шаляпин высказал русский адекват понятию добрых людей: «На неучёном моём языке я всегда говорил себе, что лучшая наука, высшая мудрость и живая религия – это когда один человек умеет от полноты сердца сказать другому человеку «здравствуй!».

Аналитиков булгаковедения поражает тот факт, что роман «Мастер и Маргарита», эпически охватывая реальность московского, в общем-то, и советского, быта 30-х годов, ни словом не упоминает о церковно-религиозной атрибутике. А.Зеркалов предлагает для Булгакова объяснение: «По-видимому, он не был ортодоксальным верующим и относится к канонической христианской этике чрезвычайно скептически». Однако в свете ведущейся беседы пригодно иное объяснение. О вражде русской православной церкви к воззрениям графа Л.Н.Толстого известно давно и много, а конфликт между ними, ознаменовавшийся анафемой и отлучением Толстого от церкви, стал судьбоносным штрихом русской истории. Позиция Толстого определена его философско-этической концепцией и Толстой пишет в «Исповеди»: «Мне была нужна и дорога жизнь, основанная на христианских истинах; а церковь мне давала правила жизни, вовсе чуждые дорогим мне истинам. Правила, даваемые церковью о вере в догматы, о соблюдении таинств, постов, молитв, мне были не нужны; а правил, основанных на христианских истинах, не было. Мало того, церковные правила  ослабляли, иногда прямо уничтожали то христианское настроение, которое одно давало смысл моей жизни».

Но если пренебрежение Булгакова в части религиозной тематики выводить из позиции Толстого, то к этому необходимо присовокупить силлогистику, высказанную современником Толстого, мыслителем, которого никак нельзя заподозрить в предвзятости, в неискренности мысли и незнании предмета, - И.С.Аксаковым. В «Сочинениях И.С.Аксакова. Том IV» выведено: «В России не свободна только русская совесть: оттого и коснеет религиозная мысль, оттого и водворяется мерзость запустения на месте святая, и мертвенность духа заступает жизнь духа, и меч духовный – слово – ржавеет, упраздненный мечом государственным, и у ограды церковной стоят не грозные ангелы Божии, охраняющие её входы и выходы, а жандармы и квартальные надзиратели как орудия государственной власти – эти стражи нашего русского душеспасения, охранители догматов Русской православной церкви, блюстители и руководители русской совести…». Эти суждения использовал в качестве аргументации для своей модели русской идеи великий русский философ В.С.Соловьёв, которого также невозможно заподозрить в недобросовестности.

И, наконец, самое главное, скрываемое в романе «Мастер и Маргарита» в теме Иисуса Христа, и имеющее прямое отношение к идейному предназначению романа: если Булгаков ввёл в конструкцию своего произведения время и фигуру Иисуса Христа, то он обязан ответить на главнейший вопрос всего богословия – является Христос человеком или Богом; есть Он «Сын Человеческий», как Он Себя называет в Писании, или же Он носитель христианского звания «Сына Божия»? Основная же цефалгия (головная боль) всех булгаковедов состоит в том, насколько булгаковский Иешуа Га-Ноцри идентичен евангельскому Иисусу Христосу.

М.М.Дунаев записал: «Но Иешуа не только именем и событиями жизни отличается от Иисуса – он сущностно иной, иной на всех уровнях: сакральном, богословском, философском, психологическом, физическом. Он робок и слаб, простодушен, непрактичен, наивен до глупости. Он настолько неверное представление о жизни имеет, что не способен в любопытствующем Иуде из Кириафа распознать заурядного провокатора-стукача. По простоте душевной Иешуа и сам становится добровольным доносчиком на верного ученика Левия Матвея, сваливая на него все недоразумения с толкованием собственных слов и дел. Тут уж, поистине: простота хуже воровства. Лишь равнодушие Пилата, глубокое и презрительное, спасает, по сути, Левия от возможного преследования. Да и мудрец ли он, этот Иешуа, готовый в любой момент вести беседу с кем угодно и о чем угодно?» (М.М.Дунаев «Анализ романа М.Булгакова «Мастер и Маргарита» (http://palomnic.org/bibl_lit/obzor/bulg/dunaev/.  И высказал типичный для булгаковедения «важный вывод: Иешуа Га-Ноцри, пусть и человек, не предназначен судьбой к совершению искупительной жертвы, не способен на нее. Это – центральная идея булгаковского повествования о бродячем правдовозвестителе, и это отрицание того важнейшего, что несет в себе Новый Завет». Неординарная интуиция автора «Анализа…» позволила  ему ощутить «центральную идею булгаковского повествования», но уловить суть этой идеи автору не дала верность традиционным христианским догматам.

Интрига состоит в том, что Спасителем, Искупителем и Сыном Божиим Иисус Христос стал как результат консолидированной христианской догмы, как элемент целокупной духовной системы. Описываемые Булгаковым события в Ершалаиме происходили тогда, когда ещё не было ни Нового Завета, ни апостола Павла, автора канонического христианства, ни самого христианства, как духовного учения, то есть Иешуа Га-Ноцри Булгакова есть персона дохристианского Христоса. Здесь Булгаков касается самой эзотерической темы в богословии: о двух взглядах на личность Иисуса Христа – русский и европейский. Русская точка зрения, как некое ноуменальное суждение, впервые прозвучала в «Философических письмах» П.Я.Чаадаева, а затем было расширена в «Нравственной философии» В.С.Соловьёва и в толстовстве, но завершенного в целом оформления не получила. Суть русского взгляда полагается в том, что в центре христианства полагается личность Иисуса Христоса, для которого христианство как система есть производное. В европейском, традиционном и общепринятом, взгляде, наоборот, Иисус Христос как вторичное явление, порождён первичной системой христианского догматизма, и все отличительные качества Христа, как-то: Спаситель, Искупитель, Сын Божий, Мессия, - предопределены и созданы христианским учением; короче говоря, в русском варианте – христианство есть для Христоса, в европейском понимании – Христос есть для христианства

В русском воззрении Иисус Христос с сопутствующим ему христианством объективирует собой основополагающую максиму русской духовной философии – культ личности, и приобрёл свой специфический термин – Богочеловек. А это означает, что в русской модели Иисус Христос может быть только Сыном Человеческим.

В основе  русского теологического воззрения, в которое вольно или невольно вошёл М.А.Булгаков и которое обусловлено нововведенным понятием Богочеловечества, положена философема Христа «Царство Божие внутрь вас есть» (Лук. 17:20), выделено мною – Г.Г.). И потому при этом считается неправедным, что спасение и искупление каждого человека ожидается от некоей посторонней, внешней силы, и не Иисус  должен быть Спасителем и Искупителем для всех, а всякая  иисусопотенциальная особа и каждая христоносная душа являются для себя спасителем и искупителем. Поэтому Иешуа Га-Ноцри у Булгакова не предназначается для «искупительной жертвы». В отношении же главной заповеди христианства, что Иисус принял на себя муки за грехи человечества, то толстовство вносит здоровый дух сомнения: а так ли справедливо, что невинный несёт наказание за виновных?

Итак, М.А.Булгаков, сотворяя образ Иешуа Га-Ноцри, опирался на чисто русскую концепцию Иисуса Христоса, чем придал ей огромную эстетическую ценность. И потому «центральная идея булгаковского повествования», которую проницательно постиг М.М.Дунаев, есть не недостаток булгаковской этики, как считает этот автор, а выдающее художественное достижение. Заслуга Булгакова в том, что в образе  Иешуа писатель показал дохристианского Христа, который не может быть ничем, как человеком – Сыном Человеческим. В воззрениях Толстого это художественное достижение имеет вид  философской максимы, которую Толстой сполна выразил в письме к Синоду по поводу его отлучения от православной церкви: «Верю я в следующее: верю в Бога, которого понимаю как Дух, как Любовь, как начало всего. Верю в то, что Он во  мне и я в Нём. Верю в то, что Воля Бога яснее, понятнее всего выражена в учении человека Христа, которого понимать Богом и которому  молиться – считаю величайшим кощунством….». Итак, толстовство подразумевает в качестве своего начала Христоса нехристианской природы.

Непритязательный внешний вид Иешуа дан автором романа исключительно для того, чтобы доказать человеческое, земное происхождение Иисуса Христа. Именно этот земной образ оплодотворяет всю духовную динамику романа, и этот же образ предназначается для общества ноосферы, блистая радужной перспективой будущего: «Человечество будет смотреть на солнце сквозь прозрачный кристалл».

СХЕМА ПРОТОДЬЯКОНА АНДРЕЯ КУРАЕВА. В обширных анналах булгаковедения повесть протодьякона Андрея Кураева с необычным титулом «Мастер и Маргарита»: за Христа или против» (http://religiya.bukovina.biz.ua/books/klassiknov/kuraeva/masterimargar/, не имеет аналогий и подобий. Прежде всего, невозможно определить жанр произведения, хотя бы в общем виде, также как достаточно сложно  обозначить его содержательный статус, невзирая на богословский характер названия сего опуса. Позволено поэтому сделать вывод о наличии некоей беллетристической новации, для которой автор не дал отличительного имени, - вместо него я предлагаю это наименование: эрзац-пасквиль с элементами пошлого бурлеска.

Звучное вещание протодьякона А.Кураева удивляет вызывающим пренебрежением к какому-либо  беспристрастному и объективному аналитическому слову, и его начальные набаты звучат следующим образом. «Имею ли я право продолжать с любовью относиться к булгаковской книге, несмотря на то, что за эти годы я стал ортодоксальным христианином? Может ли христианин не возмущаться этой книгой? Возможно ли такое прочтение булгаковского романа, при котором читатель не обязан восхищаться Воландом и Иешуа, при этом восхищаясь романом в целом? Воланд – оппонент автора или резонер, которому доверено озвучивать авторскую позицию? Возможно ли такое прочтение романа, при котором автор был бы отделён от Воланда?». Нет, не имеет права автор ни на то, что он  выбрал для порицания, ни на то, что он хочет похвалить. Он не имеет права выдергивать из романа части, дабы  избирательно, теша своё самолюбие, отвергать или признавать их. Булгаковский роман суть существо неразделимое и индивидуальное, точно также как и сама личность творца  per se, а если что-либо для такого критика не подходит, он обязан не отрицать наголо и клеймить, а объяснить это со своих позиций, питая заранее уважение к тому, кто потратил на это усилия своего серого вещества.. А «ортодоксальный христианин» начинает свою эскападу с категорического: «Сразу скажу: так называемые «пилатовы главы» «Мастера и Маргариты» кощунственны. Это неинтересно даже обсуждать»

Выбор тем по интересу и соответственно шельмование «неинтересных» тем есть коренное свойство пасквильного стиля. И хотя автор священнического ранга считает «пилатовы главы» в романе Булгакова недостойными обсуждения, заранее объявив их кощунственными, вся ярость пасквильного критического негодования у Кураева приходится именно на эти страницы, о чём в дальнейшем будет сказано детальнее. В пасквильном восприятии протодьякона А.Кураева роман Булгакова «Мастер и Маргарита», как целокупное художественное произведение, лишён эстетической ценности, поскольку не содержит в себе определённых аксеологических моментов, соответствующих протодьяконовским меркам. Протодьякон провозглашает: «Булгаковский роман – это провокация». Он пишет: «Нет в романе положительных персонажей. А есть инерция его антисоветского чтения. В поздние советские годы люди «нашего круга» считали недопустимым замечать и осуждать художественные провалы и недостатки стихов Галича или Высоцкого. Считалось недопустимым критиковать какие-то тезисы академика Сахарова. Главное – гражданская и антисоветская позиция. Она – индульгенция на все. Диссидентство булгаковского романа было очевидным для всех. Это означало, что центральные герои романа, выпавшие из советских будней или противоставшие им, обязаны восприниматься как всецело положительные. Воланд, Бегемот, Коровьев, Азазелло, Мастер, Маргарита, Иешуа могли получать оценки только в диапазоне от «как смешно!» до «как возвышенно!». Сегодня же уже не надо пояснять, что можно быть человеком и несоветским и неслишком совестливым».

Здесь необходимо уяснить важный методологический момент: в действительности не всякое отрицание есть отсутствие знания,  наличествуют так называемые «отрицательные знания». Но негатив кураевского пасквиля не имеет отношения к последнему: отсутствие положительных персонажей в романе есть абсолютная пустота, а главные действующие лица (Иешуа, Воланд, Иван, Маргарита, Мастер) в толковании протодьякона имеют себя на уровне преступников. Вот доказательства А.Кураева: «Образ любимого и положительного героя не набрасывают такими штрихами: «Иешуа заискивающе улыбнулся...»; «Иешуа испугался и сказал умильно: только ты не бей меня сильно, а то меня уже два раза били сегодня»; «Иешуа шмыгнул высыхающим носом и вдруг такое проговорил по-гречески, заикаясь».  Булгаков не мальчик в литературе. Если он так описывает персонажа – то это не его герой». А уж не мальчик ли в литературе сам дьякон, если подобные резоны он выставляет доказательствами?  Аналогичным образом  А.Кураев оценивает стилистические способности булгаковского слова: «То у него Иешуа «шмыгнёт носом», то Маргарита «улыбнётся, оскалив зубы». Вы можете себе представить, чтобы у Льва Толстого Наташа Ростова «оскалила зубы».

И, тем не менее, А.Кураев находит в романе положительного героя: «Как ни странно, этим единственным положительным персонажем оказывался Никанор Босой. Его грехи не переезжали человеческие судьбы. Он взяточник, а не людоед, не доносчик и не палач. Он – единственный, кто признал наказание себе заслуженным: «- Бог истинный, бог всемогущий, - заговорил Никанор Иванович, - все видит, а мне туда и дорога. Господь меня наказует за скверну мою, - с чувством продолжал Никанор Иванович, то застегивая рубашку, то расстегивая, то крестясь, - брал!». Его покаяние осталось уникальным в романе по своей глубине и необратимости».

Этот пассаж А.Кураева ценен в том отношении, что показывает критерии, какие положены в мерила ценности и истинности в познавательно-критическом средстве протодьякона. Главный же критерий, на чём основывается положительная ипостась Никанора Ивановича Босого, - едва ли не самого жалкого субъекта из булгаковской галереи типов,- состоит в покаянии, и не важно искреннее покаяние или видимое, - главное – покаяться, то есть совершить Божеский жест, - и можно грешить далее. Это церковное филистёрство, замешанное на закостенелом формализме, заложено в понимании булгаковского образа сатаны Воланда. Церковный стереотип сатаны выставлен  непоколебимым догматом, и о. П.А.Флоренский отметил: «Даже на «чёрной мессе», в самом гнезде диавольщины, Диавол со своими поклонниками не могли придумать ничего иного, как кощунственно пародировать тайнодействия литургии, делая всё наоборот. Какая  пустота! Какое нищенство! Какие плоские «глубины»!» («Столп и утверждение истины»). Понятно, что Кураев  по части Воланда не может выйти за пределы церковного указа, и он пишет: «И хорошо ли вообще, что слишком многие герои романа (и Пилат, и Мастер, и Иван) стараются избавиться от мук совести? Воланд их в этом поддерживает. И свой произвол, сочетающий немотивированную снисходительность со столь же безосновательной жестокостью, он считает законом. Воланд – архитектор своей «Матрицы», мироправитель и даже миро-творец. Воланд – и автор «Евангелия»… И всё же Воланд – всего лишь «имитатор» И – вор». Кто мог сказать протодьякону, что «слишком многие герои романа» стремятся избавиться от мук совести? Только не Булгаков! И как подобное умозаключение могло стать посылкой для характеристики Воланда? Такие произвольные приёмы и есть перлы пасквильного стиля.

Воланд в булгаковской эпопее суть большее, чем главное действующее лицо, - на этом стоит вся эстетическая конструкция романа, вызвавшая мистерию Булгакова, - от фигуры Воланда веет идеологией, которая вовсе не лежит на поверхности и которая не дана воочию, и которую писатель, видимо,  хотел «чтобы знали» в предсмертных своих словах. Понятно, что А.Кураев, как правоверный ортодокс-христианин, не может ни понять, ни принять булгаковскую новацию сатаны Воланда, однако из этого вовсе не следует, что своё непонимание он обязан воплотить в пасквильные тона и изобразить в показателях, откуда тянет неприятным запахом  пошлого бурлеска. Так, Кураев цитирует слова Булгакова из сцены Воланда с Левием Матвеем: «- Я к тебе, дух зла и повелитель теней, - ответил вошедший, исподлобья недружелюбно глядя на Воланда. - Если ты ко мне, то почему же ты не поздоровался со мной, бывший сборщик податей? - заговорил Воланд сурово. - Потому что я не хочу, чтобы ты здравствовал, - ответил дерзко вошедший. - Но тебе придется примириться с этим, - возразил Воланд, и усмешка искривила его рот, - не успел ты появиться на крыше, как уже сразу отвесил нелепость, и я тебе скажу, в чем она, - в твоих интонациях. Ты произнес свои слова так, как будто ты не признаешь теней, а также и зла. Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей. Вот тень от моей шпаги. Но бывают тени от деревьев и от живых существ. Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом? Ты глуп».

Воланд здесь демонстрирует блестящий образец глубокой софистики, пример тонкого творчества человеческого ума и духа. А у дьякона Кураева сказано: «Вот самое заколдованное место во всем булгаковском романе. И поклонники Булгакова, и его враги видят в этом диалоге нечто очень авторское. Немалое же число первых видят в этом пассаже и некую «неопровержимую диалектическую логику». В каком мере сарказм протодьякона в отношении «диалектической логики» соотносится с упрёком по поводу «очень авторского»? Непонятна суть сего бурлеска.  «Ты глуп!» - говорит Воланд Левию, и не относится ли это и к православному дьякону?

Переиначивать подлинное сущностное содержание предмета является профессиональным занятием пасквильного жанра, и протодьякон А.Кураев, владея сполна этим мастерством, подвергает ему психологическое состояние Мастера и Маргариты, именно как несущие в себе идейное предназначение романа Булгакова. Из слов Кураева следует понять, что Булгаков лжёт, заявляя, что он пишет роман о «настоящей, верной, вечной любви», и заявляет: «Таким же искусственным фальцетом отдаёт и от заверения Булгакова о вечной любви и верности Маргариты: Булгаков пошутил – а его шутку приняли всерьёз». Я хочу передать эту «шутку» собственными словами Мастера из больничной сцены с Иваном: «Она поглядела на меня удивлённо, а я вдруг, и совершенно неожиданно, понял, что я всю жизнь любил именно эту женщину!..  Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает  убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих». По ослепительному впечатлению и образной выразительности я знаю в мировой литературе только один аналог: слова О’Генри «Любовь как удар в челюсть».

С ещё большей силой пасквильный способ раскрыл себя в характеристике Маргариты, данной православным протодьяконом: «Как видим, свой внутренний комфорт Маргарита ценит выше встречи с Мастером. Воланд предупредил, что исполнит лишь одну ее просьбу. Маргарита имеет все основания подозревать, что Мастер в тюрьме. Но просит она не за него. За себя. За свой покой. Так что Маргарита успешно прошла испытание Воланда. Вот если бы она бросилась сразу просить за Мастера, жертвуя собой – вот тогда она явила бы чуждость своего духа духу Воланда. А так – они оказались одного поля ягодами. Ради себя они могут помогать людям, но ради себя же могут и перешагивать через них. Такая Маргарита Воланду понятна. Ее можно забрать с собой из Москвы». А вот отрывок, переданный А.Кураевым из диалога с Фридой на великом балу полнолуния: «- Я счастлива, королева-хозяйка, быть приглашенной на великий бал полнолуния. - А я, - ответила ей Маргарита, - рада вас видеть. Очень рада. Любите ли вы шампанское? - Я люблю. - Так вы напейтесь сегодня пьяной, Фрида, и ни о чем не думайте». До чего же пошлый разговор. И мерзкий совет той, которая носит имя Маргариты (гетевская Маргарита сама утопила своего ребенка, но зато и сама же осудила себя на казнь, отказалась бежать из тюрьмы, в покаянии приняла кончину и была взята на Небеса). Плюнуть на свой грех и забыть, а совесть затопить в шампанском – вот уровень нравственного мышления той ведьмы, в которой некоторые литературоведы видят чуть ли не воплощение «русской души»…Но это только одна характеристическая черта, а Кураев методически накапливает разные негативные качества, вплоть до образа похотливой ведьмы:

Протодьякон А.Кураев вывел нечто вроде закономерности пасквильного ремесла: «Самая сильнодействующая ложь – ложь, замешанная на правде, и постарался продемонстрировать его на диалоге Маргариты и Фриды на балу полнолуния. Подлинная сцена этого акта дана Булгаковым в следующем виде («Мастер и Маргарита», Изд. «Милосердие», М., 1991, с.269): « - Я счастлива, королева-хозяйка, быть приглашённой на великий бал полнолуния. – А я, - ответила ей Маргарита, - рада вас видеть. Очень рада. Любите ли вы шампанское? – Что вы изволите делать, королева?! – отчаянно, но беззвучно вскричал на ухо Маргарите Коровьев, - получится затор! – Я люблю, - моляще говорила женщина и вдруг механически стала повторять: - Фрида, Фрида, Фрида! Меня зовут Фрида, о королева! – Так вы напейтесь сегодня пьяной, Фрида, и ни о чём  не думайте, - сказала Маргарита».

Как видно, А.Кураев считает необходимым опасквилить до конца булгаковскую Маргариту, нацелившись на неё, как главнейшую фигуру романа. И он вещает: «В черновиках Маргарита «Сверкает распутными глазами" Или: "Маргарита хохотала, целовалась, что-то обещала, пила еще шампанское и, опьянев, повалилась на диван и осмотрелась… Кто-то во фраке представился и поцеловал руку, вылетела рыженькая обольстительная девчонка лет семнадцати и повисла на шее у Маргариты и прижалась так, что у той захватило дух… Гроздья винограду появились перед Маргаритой на столике, и она расхохоталась — ножкой вазы служил золотой фаллос. Хохоча, Маргарита тронула его, и он ожил в ее руке. Заливаясь хохотом и отплевываясь, Маргарита отдернула руку. Тут подсели с двух сторон. Один мохнатый с горящими глазами прильнул к левому уху и зашептал обольстительные непристойности, другой — фрачник — привалился к правому боку и стал нежно обнимать за талию. Девчонка уселась на корточки перед Маргаритой, начала целовать ее колени. — Ах, весело! Ах, весело! — кричала Маргарита, — и все забудешь. Молчите, болван! — говорила она тому, который шептал, и зажимала ему горячий рот, но в то же время сама подставляла ухо". Пожалуй, со времен Баркова такой порнографии в русской литературе не было».

Подобного наблюдения в авторском тексте романа не существует, и его Кураев извлёк из черновиков писателя,  используя, таким образом, то, что автор исключил из своего текста. Так вправе ли критик оперировать тем, что автор посчитал нужным убрать из своего текста, а огрызками с авторского стола заменить собственное блюдо автора? И где гарантия, что в черновых материалах критик сохранил смысл, идентичный авторскому? Законы пасквильного жанра разрешают не задумываться над этими вопросами. И, тем не менее, Кураев специально выводит раздел «В защиту черновиков», где указывает: «В литературоведении принято опираться на итоговую, беловую авторскую рукопись. Если между беловиком, тем текстом, который автор передал в издательство и черновыми, более ранними, набросками есть расхождение, то предпочтение отдается именно позднейшему варианту. Вполне понятный и логичный принцип. Но все же есть такие книги, к которым он не может быть вполне применим. Этот принцип не вполне приложим к произведениям подцензурной литературы». Этим Кураев хочет сказать, что эротическую склонность Маргариты  Булгаков запрятал в черновиках от цензуры. Какие оправдательные мотивы не подыскивать для данного обстоятельства (элементов Баркова), одно остаётся неизменным: оно (данное обстоятельство) есть дурнопахнущая (то есть, вонючая) клевета на женщину, платой за которую в прошлом была дуэль.

Не может не обратить на себя внимания лингвистическая система изложения протодьякона А.Кураева, показательная своим залихватским стилем фразеологии, посредством которой он взялся решать художественные задачи «Мастера и Маргариты». Неотсортированность и засорённость сюжетных линий наряду с чудовищной информационной загрязнённостью создаёт особый словесно-смысловой механизм этого изложения, где господствует идея общей процедуры, которая нынче называется сбором компромата, - видимо, являющейся базовой процессуальной операцией эрец-пасквильного стиля. При этом протодьякон А.Кураев доходит до курьёза, а точнее, пошлого бурлеска. Два раза в его тексте в одних и тех выражениях изложена сентенция: «Таким был, например, Марк Борисович Митин – проповедник идеи, согласно которой философия есть лишь форма политики, назначенный Сталиным в академики в 1939 году, минуя защиту докторской диссертации. В предисловии к сборнику «Боевые вопросы материалистической диалектики» (1936 г.) он писал, что при рассмотрении всех проблем философии он «руководствовался одной идеей: как лучше понять каждое слово и каждую мысль нашего любимого и мудрого учителя товарища Сталина». Коллеги называли его «Мрак Борисович». Академик М.Б.Митин решительно никакого отношения к литературе, а тем более, булгаковедению, не имел и  не имеет. Митин прославил себя на другом поприще: разгроме генетической биологии в Советском Союзе («лысенковщина»), которая стоила жизни великому учёному академику Н.И.Вавилову. Такой же познавательный смысл имеет пространная информация, данная А.Кураевым, об атеистических и анти-атеистических взглядах академика Ивана Павлова.

Но даже при пасквильном искажении всего и вся, произведенного в романе  Булгакова «Мастер и Маргарита», протодьякон А.Кураев уловил аромат животворного булгаковского сознания: «Да, - нисходит Кураев к обобщениям, - Булгаков предлагает художественную версию толстовско-еретической гипотезы» (Справка: такой гипотезы не существует в целом, а наличествует толстовская философия, которая никогда не была атеистической). Но эти пасквильные грешки могут быть опущены, ибо здесь предметом становится монолит булгаковского мировоззрения – толстовство. А.Кураев излагает:«Наиболее яркое и на советском культурном пространстве авторитетное лицо, озвучивавшее эту версию – это Лев Толстой. В 30-годы с каждым годом его авторитет все возрастал среди образованцев: советская власть простила Льву Николаевичу его графство, объявила классиком и начала издавать 90-томное Полное Собрание Сочинений. Конечно, в это собрание входили и «богословские» труды Льва Толстого, отрицавшие Божественность Христа. У Корнея Чуковского в «Воспоминаниях о М. Горьком» есть точная заметка: «Была Пасха. Шаляпин подошел к Толстому похристосоваться: - Христос воскресе, Лев Николаевич! – Толстой промолчал, дал Шаляпину поцеловать себя в щеку, потом сказал неторопливо и веско: - Христос не воскрес, Федор Иванович… не воскрес…». Себя Лев Николаевич назначил в почетные и безапелляционные цензоры Евангелия: «Читатель должен помнить, что не только не предосудительно откидывать из Евангелий ненужные места, но, напротив того, предосудительно и безбожно не делать этого, а считать известное число стихов и букв священными». Моралистика без мистики – вот «евангелие от Толстого». Всепрощение, непротивление и никаких там чудес и демонов… Этика церковных ортодоксов, рыцарская этика была совсем иной: «По другую сторону войны всегда лежит мир и если ради него нужно сразиться – мы сразимся» Родство Иешуа и рафинированного толстовского атеизма вполне очевидно. Но есть ли признаки, по которым можно судить об отношении Булгакова к Иешуа и к той этике всепрощения, которая озвучивается устами Иешуа?Главный и даже единственный тезис проповеди Иешуа – «все люди добрые» - откровенно и умно высмеивается в «большом» романе».

Общее неприятие толстовства в данном случае, выводимое из голословного соотношения с «церковными ортодоксами», не даёт понимания, что «Родство Иешуа и рафинированного толстовского атеизма вполне очевидно». Аналогично незнанию толстовства в декларации Кураева сквозит и непонимание проповеди Иешуа, невзирая на категорические заявления. Тезис «все люди добрые» не является ни «главным», ни «единственным»: собственные слова Иешуа, озвученные Булгаковым таковы: «Человек перейдёт в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть». Итак, нравственные представления истины и справедливости, а также казус власти, являются базовой основой тезиса «все люди добрые». И нужно обладать действительно пасквильно искажённым кругозором, чтобы заявить, что в романе данный тезис «высмеивается» Булгаковым.

Протодьякон А.Кураев считает Воланда из романа Булгакова самой опасной разновидностью Сатаны и главным врагом Бога, ибо острый взгляд протодьякона выявил, что Воланд повсеместно в завуалированном виде сеет атеизм, который определяется Кураевым в качестве крайней формы сатанизма. Но есть ли какое-нибудь противоядие против столь грозного Сатаны Воланда? Кураев уверенно отвечает: «Как видим, крестное знамение крайне неприятно для воландовской нечисти». И этот чисто церковный жест ставится Кураевым в разряд юридической очевидности, нейтрализующей всю негативную миссию сатанизма (атеизма). Но если существует такое простое и радикальное средство, как крестное знамение, почему до сих пор существует институт Сатаны, и почему он считается таким опасным? Отсюда очень сильно попахивает лицемерием. Но такие противоречия не решаются способом пасквиля принципиально, ибо он на них зиждется.

Те же противоречия присутствуют на самом высшем уровне опосредования романа, какой был намечен Булгаковым в главе 3 «Седьмое свидетельство», где дан ответ на вопрос о существовании Бога. Этим ответом стала отрезанная голова Берлиоза. И этот ответ дан в эмпирической наглядной форме того, что высказывается чистым разумом в стиле Канта, но автором является Булгаков: свидетельством существование Бога есть дар предсказания. (Смерть Берлиоза была предсказана Воландом, и этим он продемонстрировал наличие Бога). Сквозная общая ошибка всего аналитического корпуса булгаковедения состоит в том, что, уделяя много места богословскому вопросу в романе «Мастер и Маргарита» (спор о существовании Бога), аналитики брали за основу только «шестое свидетельство» Канта, и полностью исключали «седьмое доказательство» Булгакова. Вывод о своей кантиане сообщает и протодьякон А.Кураев: «Значит, лишь признание онтологической иерархичности мира даёт основание для свободы. Содержа в себе причинность, человек должен содержать в себе и ещё нечто. Итак, человек не есть часть природы, у человека есть дистанция к миру вещей. Мир, откуда происходит человек – мир свободы, мир, существующий вне предикатов физического мира – времени и пространства».

Идея о мире, существующем вне предикатов физического мира – времени и пространства, не принадлежит И.Канту, а относится к самым древним языческим мифам и легендам о небесном рае, о потустороннем небесном бытие, отчленённом от земного бытия. Эта обанкротившаяся давным-давно легенда имела в своей основе постулат, что человек не может быть частью природы, ибо человек (праведник) предназначен для небесного жития, а на земле обитают грешники. Данная сентенция если и имеет отношение  к воззрению Канту, то только как антагонист, как мракобесие к чистому разуму. У И.Канта сказано: «Сам человек есть явление. Его воля имеет эмпирический характер, составляющий (эмпирическую) причину всех его постулатов. Каждое из условий, определяющих человека сообразно этому характеру, находится в ряду действий природы и повинуется закону природы, согласно которому нельзя найти никакой эмпирически не обусловленной причинности того, что совершается во времени». Кант внёс великую сумятицу в стан классической философии, утвердив, что время и пространство есть априорные формы созерцания. Пространство и время не бывает без человека, как человек не бывает вне пространства и времени (И.Кант: «Стало быть, только с точки зрения человека можем мы говорить о пространстве, о протяжённости и т.п.»; «Время есть не что иное, как форма внутреннего чувства, т.е. созерцания нас самих и нашего внутреннего состояния». И.Кант «Критика чистого разума», 1998, с.с. 579,134,139).

Человек  создан как часть природы, и этой частице была придана исключительно человеческая форма: в одной особе были неразрывно сочленены тело, душа и дух. Но если ОН соизволил дать  миру нечленимую триаду человека, то кто имеет право нарушать сие указание, пытаясь «разодрать», «разорвать» это единство? Это противоречие заложено в попытке протодьякона А.Кураева оправдать авторитетом Канта пасквильные интенции в богословской сфере, предложенной Булгаковым в  романе «Мастер и Маргарита».

В свете этого становится определённой пасквильная характеристика Иешуа в той части романа, которую протодьякон заранее объявил недостойной для обсуждения, но которую, тем не менее, осыпает пулемётными очередями директивных указов и декретов. Кураев утверждает: «Но и сам Христос провокативен. Христос – это Бог, который прячется на земле», не рассказывая, что скрывается под этой таинственной ламентацией. А Кураев продолжает: «Но при этом вполне очевидно, что учение Иешуа не есть кредо Булгакова. Иешуа, созданный мастером, не вызывает симпатий у самого Булгакова (откуда это известно протодьякону? – Г.Г.) «Пилатовы главы», взятые сами по себе – кощунственны и атеистичны. Они написаны без любви и даже без сочувствия к Иешуа (!? – Г.Г.)». Выводные пасквильные положения протодьякона А.Кураева таковы: «Значит, тот, кто влюбляется в воландовского Иешуа, влюбляется в сатанинский артефакт, в морок. Любить Иешуа – это безвкусие. Это не «духовность», а атеизм и сатанизм….Чем перед Иешуа провинился Мастер? Не тем ли, что создал какого-то карикатурно-картонного, одномерного персонажа, который, став самостоятельным, сам тяготится своей навязанной ему одномерностью и пробует ее – через осуждение Мастера – изжить?»

И в таком духе образ и идеи булгаковского Иешуа, невзирая на объявление обратного, остаются в центре внимания пасквилянта Кураева на всём протяжении повествования: «В определенном смысле, Христос был именно таким, как булгаковский Иешуа Га-Ноцри из «Мастера и Маргариты». Таким был «имидж» Христа, таким Он казался толпе. И с этой точки зрения роман Булгакова гениален: он показывает видимую, внешнюю сторону великого события – пришествия Христа-Спасителя на Землю, обнажает скандальность Евангелия, потому что действительно, нужно иметь удивительный дар Благодати, совершить истинный подвиг Веры, чтобы в этом запыленном Страннике без диплома о высшем раввинском образовании опознать Творца Вселенной». Итак, вывод: чтобы стать Творцом Вселенной, необходимо иметь диплом о высшем раввинском образовании.

В итоге протодьякон А.Кураев разразился расширенным, почти философским, раскрытием творческого потенциала и художественных возможностей М.А.Булгакова:«Итак, Булгаков явно не ставит себя в ученики «этого самого Га-Ноцри». Образ Иешуа вопреки восторженным заверениям образованцев, не есть икона. Это не тот Лик, в который верит сам Булгаков. Писатель создает образ вроде-бы-Христа, образ довольно заниженный и при этой не вызывающий симпатий у самого Булгакова. Тогда – одно из двух. Или Булгаков отождествил Иешуа с Иисусом Христом, причем в Христе он видел своего личного врага, а потому и высмеял Его так жестоко. Но если это именно булгаковский взгляд на Христа – то он непонятен именно биографически. Почти все детали и сюжетные повороты московских глав романа так или иначе разрабатывались Булгаковым в других его произведениях. Но ничего похожего на «пилатовы главы» из под его пера не выходило. Ни рассказов, ни статей, ни фельетонов, в которых затрагивалась бы евангельская тематика, прежде у него не было. Неужели человек, который отказывался писать атеистические сценарии по госзаказу, решил это сделать по порыву сердца? Неужели тот, чье сердце отвращалось от атеистических карикатур, в своем закатном произведении, произведении, о котором он знал, что оно – последнее – стал осваивать новый для себя жанр травли верующих?Но если ранее от себя Булгаков никогда ничего подобного не писал, то и пилатовы главы нельзя просто вырвать из «Мастера и Маргариты», напечатать их в атеистическом журнале и при этом в качестве автора указать имя М. А. Булгакова. Значит, не свой взгляд на Христа передал Булгаков. Тогда чей? Чью ненависть ко Христу он ословесил? В чьих глазах Христос превращается в Иешуа? И можно ли этого «другого» назвать единомышленником Булгакова? Если Иешуа не икона, тогда, быть может – карикатура? Но на кого? На Христа? Биографически и психологически такая гипотеза выглядит крайне неправдоподобно. Тогда зачем он выставил Христа в нелепом виде? Может, не свое мировоззрение Булгаков вложил в анти-богословие Мастера?».

Самым важным в этой пасквильной прокламации,  и особо выделяющемся на фоне пасквильных вопрошаний, является момент, что «…не свой взгляд на Христа передал Булгаков. Тогда чей?». Этим протодьякон явно намекает на своё идеологическое участие к Булгакову, и в своём неприятии всех булгаковских пассажей и персонажей в романе «Мастер и Маргарита» он указывает на сочувствие  Булгакова. А потому на протяжении эрзац-пасквиля Кураева Булгаков знимается довольно странным занятием: подвергает отрицанию свою собственную художественную  галерею образов, - в трактате Кураева нет ни единого героя или персонажа из романа «Мастер и Маргарита», к которому Булгаков, влекомый Кураевым, не отнёсся бы критически и скептически. А, по словам протодьякона А.Кураева, Булгаков даже звал читателя, «не принадлежащего к литературным шариковым». – «К церкви. Воля Булгакова туда шла. Навстречу же Церковь простирала свою молитву». Становится ясным, какой взгляд на Христа предписывается Булгакову. Таким образом, роман «Мастер и Маргарита», превращается в устах пасквилянта протодьякона А.Кураева в слабенькую проповедческую мессу средней руки. Во всяком случае, очевидно, что привлечение такого неординарного и будоражащего общественное сознание произведения к сонму литургических акций в современной российской литературе содержится в качестве заповедного чаяния.

Именно такому Булгакову, находящемуся под святым осеянием, А.Кураев возносит осанну. Как он говорит: «Памятник Булгакову нужен. Но пусть его ставят те, кто умеет читать Булгакова. Пусть будет памятник. Пусть будут пьесы и фильмы по булгаковскому роману. Но есть формула их удачи: они должны совпадать с авторским, булгаковским видением его персонажей. А особенностью этого видения является то, что в романе просто нет положительных персонажей. Ни Воланд, ни Иешуа, ни Мастер, ни Маргарита не вызывают восхищения Булгакова и не заслуживают восхищения читателей и режиссеров. Свои несогласия, сатиризмы, отрицания Булгаков вкладывал в уста этих своих персонажей. Но свою веру им он не доверил.Ну, а вдумчивый читатель романа, не принадлежащий к литературным шариковым – что же он-то должен был бы вынести из романа? Поняв реальность и мощь черного властелина, свое бессилие перед ним, а также пошлость атеизма – куда он должен был бы обратиться? – Туда, где крестное знаменье не атавизм, пробужденный внезапным испугом, а норма жизни, веры, любви и надежды. К Церкви. Воля Булгакова туда шла. Навстречу же Церковь простирала свою молитву….У читателя же есть выбор между двумя образами христианства. Или считать себя «христианином без догм и конфессий», - но при этом помня, что именно такое «христианство» выкроил Воланд. Или же быть ортодоксом. Таким, как Борис Пастернак, Анна Ахматова, Александр Солженицын, Валентин Распутин. Так что не надо позорить русскую литературу и отождествлять позицию Булгакова и позицию Воланда. Если считать, что через Воланда Булгаков выразил именно свои мысли о Христе и Евангелии, то вывод придется сделать слишком страшный. Если уж великий русский писатель сделал сатану положительным и творческим образом в своем романе – значит, Русская Литература кончилась».

Если в данной эскападе А.Кураева причисление Бориса Пастернака и Анны Ахматовой  к числу христиан-ортодоксов можно считать допустимой опиской, то утверждение относительно кончины русской литературы никак нельзя признать возможной и допустимой перспективой. У Булгакова в романе «Мастер и Маргарита» показана особая Судьба России  в лице Воланда. Так, что же не понял, а точнее, что опасквилил протодьякон А.Кураев?

Мир человеческого сознания, испокон веков, с того момента, как он был осмыслен, представляется двуполярным: мир добра (мир чистой силы) и мир зла (мир нечистой силы), по-другому: мир Бога и мир Сатаны. Каждая из этих сфер обладает своей строго определённой миссией, – так, Сатана (клеветник) есть «главный противник Бога и небесных сил, представляющий собой высшее олицетворение зла и толкающий человека на путь духовной гибели» (Википедия – свободная энциклопедия). Сосуществование добра и зла есть условие их динамической активности в мире, – и нет философа или богослова, кто не говорил бы о борьбе добра и зла, и кто не предрекал бы победу добру, однако в реальном мире превосходство зла над добром превышает обратное. Таков есть незыблемый духопорядок человеческой Вселенной.

Прорыв был совершён в русской классической литературе: русские гении Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Салтыков-Щедрин вскрыли, что в сфере нечистой силы также свёрнуты тенденции добра, и зло может бороться не только с добром, но и со злом, то есть с самим собой. Появилась русская формация демонологии, которая в психоаналитическом плане идентична фрейдовскому открытию сферы подсознательного, и что безмерно расширяет диапазон добра в человеческом мире. Возникло евангелие (добрая весть) Булгакова: в мире нет добра и зла per se, а есть добрые люди и злые люди, и мир зиждется на добрых людях. Таким образом, в лице М.А.Булгакова русская литература приобрела мощный импульс к развитию, и именно это обстоятельство стало причиной ренессанса Булгакова в наши дни. Как раз эту причину не мог уяснить протодьякон А.Кураев, поскольку культивируемый им пасквильный метод не предназначен для созидательных целей, а базируется на трёх китах: мракобесие, лицемерие, клевета.

В связи со столь разительными расхождениями в выводных положениях с протодьяконовскми суждениями по роману Булгакова, возникает вопрос: имело ли смысл предоставлять такого большого места в булгаковедении опусу А.Кураева, поскольку особенной ценности он не показывает ни по части литературной критики, ни в отношении литературоведческого содержания? В действительности имеется особый момент, который оправдывает необходимость обращения к трактату  протодьякона А.Кураева в его самородном виде. Отсутствие церковно-религиозной тематики в романе «Мастер и Маргарита» является общим местом в булгаковедческом исследовании, и при всеобщем аналитическом охвате романа выпадение религиозного подхода становится недостатком. Эрзац-пасквиль А.Кураева, таким образом, выглядит как точка зрения русской православной церкви на булгаковскую эпопею. Считать так, значит впасть в глубочайшее заблуждение: аналитика А.Кураева слишком слаба, чтобы быть оценкой булгаковского романа, а потому она критически направлена против самой православной церкви, вскрывая её аналитическую недостаточность.

Явная идеологическая предвзятость сочинения А.Кураева, выявляемая во всех его разделах, даёт веские основания рассматривать протодьякона А.Кураева представителем тех традиционных кругов русского православия, которые исторически всегда выступали как реакционное, кране догматическое, крыло. Его истоки таятся в неистовствах преподобного Геннадия Новгородского (конец XV– начало XVIвеков), который яростно стремился перенести западную инквизию в русское православие, и который принял деятельное участие в сожжении первого русского философа Фёдора Курицына. Потомки протодьякона А.Кураева в составе Чёрной Сотни с развёрнутыми хоругвями и песнопениями шли убивать людей, – устраивали еврейские погромы. Оголтелый хор множества кураевых провозглашали анафему великому русскому писателю графу Л.Н.Толстого, нанеся чудовищной силы удар по русской культуре, от которого она не оправилась по сей день, спустя сто лет. В настоящее время протодьякон стоит во главе течения российской ксенофобии, и он заявляет: «Межнациональные браки – это форма геноцида русского народа. Когда наши женщины выходят замуж за кавказцев, они обогащают своими генами другие народы, А русская нация слабеет». Бурная общественная деятельность протодьякона служит нарушением важнейшей заповеди: в России церковь отделена от государства. Итак, религиозной оценки роман Булгакова ещё не получил.

(Окончание следует)