Журавли-краснодневы
Светлана Леонтьева (12/04/2024)
ЖУРАВЛИ-КРАСНОДНЕВЫ
Летят они белые, вытянув шеи,
летят по земле, по стене, по закату,
летят, они словно Второе пришествие,
летят, как спасение против теракта!
Летят и летят. Выше, выше и выше
в пронзительном небе щемящего таинства.
Так люди целуются, любят, венчаются.
Так видят.
Так знают.
Так слышат.
Так дети рождаются. Да, так рождаются,
сначала пути родовые проходят,
космические, материнские княжества,
отечества, божества и небосвода!
Как нету поэта, друзья, без народа.
Поэт лишь с народом!
Летят они тёплые и белошеие,
они – журавли, они птицы, им родина
вот эта сгоревшая в углях и пеплах
стена, продуваемая Норд-ост-вестом!
И нас не убьёшь. Сколько б ни убивали!
И нас не возьмёшь. Сколько бы нас ни брали!
Мы здесь. В этом зале. В расстрелянном зале,
в сгоревшем, но в музыке, в песни накале!
Да хрен вам! Мы встали
во имя спасенья
красивые, белые и длинношеие!
Как Серая шейка из сказки про уточку,
как Дикие лебеди Ганс Христиана!
Держи меня, Анна,
чуточку!
Гляди, заострились предплечья во крылья.
Лицо в клюв прекрасный!
Смотри, цветик ясный,
сыночек мой маленький.
Не бойся, не бойся, не бойся, ты – птица,
и бабушка тоже, мать, дед и сестрица!
Мы – птицы!
«Летит и летит клин усталый…»
Никто не забыт. Нет таких, чтоб не стало.
Мы вместе с солдатами из Мариуполя,
мы вместе с детьми из Донбасса, попутно нам!
Разгоним всю чернь и разгоним все тучи мы:
и станем Защитным Куполом!
***
У меня такие, братцы, сегодня дела,
говорят, что Украйна сегодня меня прокляла,
что внесла меня в список, а после поставила блок,
а из Блоков я знаю лишь только поэта.
Не мог
так со мной поступить он, сказав, что летела стрела,
что летит кобылица, летит так, что мнётся ковыль.
Я ещё не простила ни боль свою, небыль и быль!
Кто устами своими меня проклинал – рви уста,
кто руками своими писал обо мне – руки рви!
За меня, как за дурочку, нету прощенья Христа,
за меня, как за умную, столько запросят любви!
Просто жилы порви, хоть при муже, но хуже вдовы!
Я, быть может, простила, но я не могу, не могу,
я и небо просила:
простить помоги, помоги!
Так трезва, что, как будто пьяна я сегодня в дугу,
с той бы лапы мне встать, с моей волчьей четвёртой ноги.
А вчера-то, вчера-то надели костюмы. Стоят.
Не могу это видеть 15 секунд я подряд.
Даже час не могу я: меня это зрелище злит,
здесь никто не поэт потому, что никто не пиит.
Говорят, на Донбассе сегодня убили меня,
говорят то, что в Киеве тоже убили меня,
говорят, что в Херсоне и тоже убили меня.
А я там не была. Я из тех «остановит коня»!
Но летит и летит, как сказал Блок, и мнёт он ковыль,
у меня нынче Блок, Александр Блок – кудрявый, большой,
что не в ногу шагает по Питеру, комкая ширь,
оттого, что на землю откуда-то с выси сошёл.
Не прощай никому, Блок, как я, этих старых камней,
кто ваял тебя, руки пусть рвут до корней, вдоль корней.
Если рукописи не горят, то зачем их топить
в нашем русском пространстве безмерном
и в страшной любви?
СПАСЕНИЕ
Сначала мы тыкались пальцами, веря, что нас достанут
МЧС и полиция, ангелы наши хранители!
Если двери, то выход,
если окна, то рамы,
мы поливали шарфики тёплой водой стремительно.
По коридору спускались мы. Кто-то терял сознание.
Кто-то бежал по лестнице. Кто-то по эскалатору.
Это было огромное, это дворец, не здание.
Люди бежали и падали.
Люди вставали и падали.
- Мамочки, Божички, мамочки! В пятничный вечер не лучше ли
было сходить в Храм на Пятницкой,
лучше сходить в Храм на Пятницкой
Свято-Великомучеников!
Люди не убиенные,
люди, что не застрелены,
люди не задохнувшиеся,
люди, такие счастливые
где вы? Писать акварелями, красками белыми-белыми,
как журавли поднимались вы в небо над полем и нивами.
Люди не задубелые, вот мы ползём, очумелые
по коридору к выходу.
Выхода – нет, обгорелая
только кладовка. И тихо так!
Только лишь «часики тикают».
Просто нигде нету выхода.
Что вы забыли портнихи здесь?
Что вы забыли ткачихи здесь?
И повара с поварихами?
Ехали из Балашихи вы. Нынче лежите впихнуты,
ибо вот-вот в небо вспыхнете красно-лимонным пламенем.
Знали бы, то не ходили бы, знали бы, дома видели вы.
Милые, милые, милые люди, что красное дерево…
Люди, что ярче знамени, знайте, что с вами мы, с вами мы!
Только лишь дверь распахнулась бы та, что казалась каменной.
Ибо пять метров до выхода, и там огни Свято-города,
и там огни Свято-Китежа. И мы спаслись…
Просто холодно…
Холодно. Холодно. Холодно…
***
И чего бы там ни было, есть любовь плотская,
лебединую верность не обещай мне!
Если Лилия Брик – есмь судьба Маяковского,
журавлям – журавлиная высь за плечами!
Они тоже вспорхнули во мне журавлями!
Обнимали друг друга красивыми шеями
и сплетались, сплетались лесами, полями,
как сейчас мы с врагами, траншеями.
Я впервые увидела это скольжение,
хоть не видно оно и запрятано словно бы,
есть такие высокие отношения,
они вроде земные, оттого и загробные.
Отношенья любовные!
Говорят, изменяла, так было удобно им.
Есть измены телесные, а есть духовные,
есть любовь, словно золото, высшая проба в ней,
есть интриги салонные.
А я верю поэту: такому огромному,
и не верю я в сплетни, интриги, копание
в чьём-то грязном белье. Объясняю заранее,
что так больно от фейков. А фейки трёхтонные.
Вот, бывало, навалятся. Мыть – не отмоешься.
На поющих в терновнике,
жгучем терновнике!
Поливали ли вас в вашей жизни помоями?
Ты идёшь, а вдруг сверху – на! – в броннике
и в защите идёшь, в каске и камуфляже,
или ты на концерт во шелках, туфлях модных.
Нет защиты от ветра, от боли, от сажи,
нет защиты от братьев не сводных!
Нет защиты от алчности, жадности острой:
беззащитен поэт Маяковский!
А они в моём сердце лежат, обнимаются
вместе с Лилией Брик.
Им любовь, что цунами!
Ваше слово, совсем не товарищ, но маузер.
Если сердце пробито – летишь с журавлями!
***
У нас в России в городах душных,
у нас в России, где синь над полями,
люди становятся вдруг журавлями
белыми, классными и большущими!
Не больно.
Не страшно.
Дугина Даша,
выпрастывая из-под кожицы крылья,
взлетела над розовой девичьей пашней,
над «Демоном» Врубеля, где мы все жили.
О, как мы все жили, о, как мы все жили:
любовь да просвирка, да воды святые!
Эх, яблочко, яблочко, что же ты катишься?
Журавлик летит, и становится Даша им.
И много, и много подобных журавликов
из «Крокуса» в небо! Ах, яблоко, яблоко…
Не больно.
Не страшно.
А просто всех жалко
невинных, безгрешных, безбрежных! Дай руку!
…И люди бежали, кто вниз в раздевалку,
кто вверх, поливали собой минералку,
такая пора, словно бы в догонялки,
но крылья уже прорезались!
…по кругу,
ещё раз по кругу
и снова по кругу,
из лона земли, превращаясь в пичугу!
Но я не могу смотреть: взгляд в солнце падал!
(своей бы рукой задушила я гада,
кто это содеял,
кто это придумал
и кто сотворял,
будет вечно в аду он!)
Вот так мы становимся, так, не иначе,
вот так мы выпархиваем журавлями!
Сплетаемся шеями мы с небом зрячим
и с небом слепым, с его синью, церквями!
…….
И я распрямляя худущие трицепсы,
когда-то взлечу над своею провинцией!
о, чудо, что выжила я: мордой, рыльцем ли
в грязи да в обносках из сплетен рассыпанных,
но просто простившая (иль не простившая?)
вдоль неба взлечу!
Неба высшего!
***
По тонкой трубочке, выплёскиваясь змейкой,
вот кровь моя – глюкоза и липиды,
гормоны, витамины, тромбоциты,
они текут созрело, мягко, клейко.
Они спешат армейски и солдатски
и рвутся в бой – помочь, спасти, восполнить.
Ах, кровь моя! Без имени, по-братски,
«а судьи кто?» – она кричит, как Чацкий,
она летит по венам, словно голубь.
А вы сказали – в Светке нету толка,
а вы кричали – и кому нужна ты?
Нужна.
Нужна! Я раненым осколком,
нужна, нужна! Простым, не виноватым!
Нужна детишкам, кто после теракта,
мои 400 кровавых миллилитра
нужны тому, кто так щемяще плакал,
орал – спасите! Кровь цветёт пусть маком:
пусть дозревает этим красным маком
со скоростью из айвы, груши сидром!
Ах, кровь моя из человечьей плоти…
А вы кричите, что вас не читают.
Меня читают! Изнутри! Хлебая!
Мне боль чужая нынче нечужая!
Кто кровь мою впитал, тот не двухсотый!
Ну, что стоишь ты, пальчик загибая?
Да, кровь моя и волчья, и медвежья,
грудная, шерстяная, световая,
языковая, жаркая, чудная,
её сдавала нынче я прилежно!
Её сдавала нынче я прилежно!
А после дали сладкого мне чая.
Вот, что любовь есмь!
Любишь, отдавая!
***
Иди ко мне! Прижму я, покачаю!
Беги ко мне! Живая я! Живая!
Могу обнять, объять, накрыть я телом,
тебя чтоб злая пуля не задела!
И мимо пролетела бы по краю.
Смотри: война. Она не только где-то
вблизи Днепра. Война по всей планете.
Она – везде. На рынках, на вокзалах,
аэродромах, яслях, где детишки
от годика до трёх лет. Тише. Тише.
Накрою родину собой, как одеялом.
Накрою мальчика, он так хотел веселья,
накрою женщину в нарядах от габбаны,
семейство целое: на сайте за неделю
они билеты заказали с целью
послушать музыку.
Лежат в глубоких ранах…
А где-то поверху – ты слышишь? – фортепьяно
ещё звучит безмерно, страшно, рьяно!
Война везде. В Москве и Петрограде,
Свердловске, Белгороде и на автостраде.
Впервые что ли? Приезжали на Бугатти,
стреляли в безоружных.
Отче, Мати!
Давайте вас накрою я, давайте!
А руки остывают… пахнет взморьем
большим и тёплым, хватит! Хватит! Хватит
вам в стороне стоять – «не наше дело».
Теперь все хаты – с краю, под прицелом.
Вставай и защищай! А я прикрою
телом!
***
Я кричу горлом, которого нет,
я люблю телом, которого не было.
Что же ты пишешь этот портрет –
целый роман обо мне кистью хлебною?
Не о себе я пекусь – о тебе!
«Душу ты живу», себя возвышая,
полосовал! Что кричала – жива я!
Да ты не мой, а свой пишешь портрет!
В каждом уродстве есть много прекрасного:
каждый мой волчий целуешь ты коготь,
каждый медвежий мне лижешь ты локоть,
солнце огромное шарообразное
то, что со вкусом стёкол!
Как за тебя беспокоюсь, мой свет,
много написано, а кому надо
это читать? Это трогать? Ваял ты,
а мне сегодня краснеть!
Лучше порви эту книгу, как ватман,
лучше про бусы, накидки, про платья,
колоколом, что рыдает по-бабьи,
либо на гибель, либо на свадьбы,
бедный мой,
бедный, несчастный мой! Хватит!
***
Долепи мне руки. Те самые Венеры руки,
утерянные много веков подряд.
Долепи из мрамора, камня. Две штуки,
чтоб могла я шить.
Чтоб могла вязать.
Но ты же меня смастерил, что уродом,
бабкой-страшилкой из диких гримас,
творогом пахну, тестом и мёдом,
дурочку ты изваял в самый раз.
Дурочку, дурочку по переулочку.
Где же талант твой ваять и ваять,
где же портрет «Дориана», голубчик мой?
О, как болит бесталанность твоя!
И обречённость на вымирание,
цветик, всё это – бумагомарание!
Но исчезают свет, запах и вкус,
как я боюсь бесталанных, боюсь!
Дар растерявших. Ни образа или
хоть маломальской зацепки на образ!
Ты долепи меня так, чтоб любили
крест мой на тоненькой шее, мой голос.
Ты долепи меня так, чтобы Пушкин
в венах моих состоял весь из воли,
чтобы из мяса, как раненый лучший,
самый геройский солдат выл от боли.
Так долепи, чтоб меня расстреляли
злобно, в упор на концерте «Пикнишном»!
Не танцевали чтоб всякие крали,
не обжимались, не щупали, али
не получается? Встали. И вышли.
Тело нужно мне! Лепи, я сказала!
Кровь, чтоб из вены сдавать в «Центре крови».
А ещё нужно обнять тебя, малый,
Пигмалион мой, с любовью!
***
У дома каждого, больницы, общежития
теперь пора такая: все мы – воины!
Везде нужна защита и защитники,
везде проверка: что мы с вами строили!
Достойной павших и достойной раненных,
вот этой женщины – она была беременной! –
она кричала: «В моём чреве маленький!
Довыноси его! Тебе – доверено!»
А я сегодня стала журавлиною.
А я сегодня в небо голубиное!
Кричала бабушка. Ребёнок выл. Мужчина! И
давай обнимемся!
И крепко-крепко-накрепко
они в объятьях оставались: дочка с матерью!
А, помнишь, ты болела скарлатиною?
Теперь единое с тобой мы. Вновь единое!
И парень с девушкой. Теперь для них – всё музыка,
им ставшими ad astra рer aspera,
не провалить экзамена французского,
не провались экзамена с техасского.
Теперь для них летящих, длинношеих,
нас окликающих, нас любящих, оставшихся:
- Вам осторожней надо быть. Коль вы мишени все!
Для террористов,
для оружия,
для вражьего!
И я пошла сражаться – бабка с пряжею.
И я пошла сражаться – бабка с пенсией!
Пока летят они, свои лебяжьи
и журавлиные поют
из выси песни мне!
***
Разверзлое сердце открыто Тебе!
Его наизнанку я вывернула, до подкладки,
Ты видишь надрезы, порезы, Ты видишь заплатки.
Распахнуто сердце, а Ты по земле, по воде
идёшь себе, Господи! К нам ты идёшь и к себе.
Мы ближе к Тебе,
мы жарче к Тебе,
мы роднее к Тебе
Как раньше ещё никогда-никогда не бывали!
И надо же так, чтобы здесь оказаться нам в зале,
чтоб Ты позаботился рьяно о нашей судьбе.
Здесь разные люди, но нету чужих для Тебя.
Здесь разные люди: брюнеты, шатены, блондины.
Ты – это любовь, а она никогда не покинет.
Ты – это любовь. И об этом пичуги трубят!
Вы слышали?
Слушали?
В поле пойди и услышь.
И я распахнула своё рукотворное тело,
своё реко-творное! И моё тело взлетело.
И было привольно. И пел, не сгибаясь, камыш.
И так возлюбила я, Господи, нынче людей.
Как ты поцелуям подставил лицо – с кем попало,
мне жаль, что Иуда повесился после смертей,
вот лучше бы до, перед смертью огромной и алой!
Но Ты! Ты безмерен, ты вечен, ты вширь и во глубь!
Да руку Твою поцелую в гвоздях и созвездьях!
Твоё я дитя. И меня в этот день приголубь!
И я обниму. И тогда мы останемся вместе!
Объятья, объятья, объятья. Летим. И летим.
И я – тоже птица. И я тоже в стае у Бога.
Кому помогла я, пожалуй, наверно, немного,
крыло подставляю тому, кто устал на пути!
***
У меня журавли, как летящие дети
по весне, по стене, по дороге вперёд,
вот и вся мне дорога, вот и всё, что мне светит,
что милее мне солнца, что светлей, чем восход.
Если бы знать, как будет, я бы не отпустила,
посиди со мной рядом, как будто дружок.
Но откуда взять силы, если кончилась сила?
Лишь остался след в небе – журавлиный пушок.
Не «ходила чечётка, не гуляла лебёдка
да во двор во боярский», во рождественский двор,
не разбилась о быт, расхреначилась лодка,
не отстала от стаи – таков форсмажор!
У меня есть лишь этот бумажный журавлик,
лишь его оклик трубный – летим? Да, летим!
И ни сайт, ни мин-цифра, ни вики, ни паблик,
есть лишь клятва и долг перед небом моим!
Не была перебежчицей, мол, хата с краю,
если родине надо, ответила – есть!
И зачем мне читать про цветы, что по маю,
если осень, и скоро лететь через лес?
Дай мне песнь. Журавлиный дай окрик: «Ребята!»,
у меня есть война, как «Слова о полку»
и «за ленточкою» сердца крик мой – солдаты,
журавлиные крылья береги! Берегу!
И все мысли о них – журавлиные мысли.
Наплевать на «диванных», сидящих в тылу.
ФПВИ снова в небе над нами зависли
и над вами зависли оружьем осклизлым,
отвечай тем же самым хохлу!
БЛАГОВЕЩЕНИЕ
Ты есть. Ты здесь. Ты наш. Ты весь!
Ты – в чреве. Крошечный. Ты – семя.
И Ты огромный, мир и песнь,
Ты там, Ты вне и там Ты, где мы.
А мы пока ещё нигде.
А Ты ещё в родильном крике.
Как я люблю всю эту взвесь
малины-ягоды, клубники!
А у Марии в животе
весь мир, весь смертный, кроме смерти,
которой нет. Встать надо, спеть
моё любимое – «Как дети, как чада Высшего Его, как Высочайшего!»
Сегодня
родная бабушка живой
моя была во день субботний!
Ковры, диваны, стол, палас
ещё стояли беззаботно,
покуда, жадная, озлясь,
всё это с нас не спросит тётя.
- Возьми! Бери! Хватай, давясь!
Моё – твоё теперь! Всё фоткай!
«Царь-волк» – твоё! «Замира»? На!
Всё это в животе, пока что
не родилось. Не родилась.
Так отпускай, летит пусть пташка!
Благая весть! Родная весть!
Щемящая. Сквозная. Ею
прости ты рёбра, сердце, крест.
Какая весть с фронтов? Усеян
весь лес, всё поле, огород
телами: их глодают звери…
Таким ли двадцать первый век
хотел ты видеть, Благовестник?
Век Марф, Марий! Век ведьм и бестий?
Век разобщений, войн, болезней?
Век ФПВ, Вог, бомб и ДЭК?
***
Мне, гадкому утёнку в детстве,
понятны все превратности пути:
и клювы острые, и стрессы, лиходейство,
подставы и предательство!
Вкатить
и я могла мальчишке прямо в печень –
драчунья и кусака. А ещё
могла я заступиться, «если чё»
за слабых первоклашек-человечек!
Мне, гадкому утёнку, в стае из
дворовых девочек и местных хулиганов
бывало горько. Помню, на карниз
однажды встала! Если бы ни мама
и если бы ни батенька-отец,
они меня сначала поругали,
а после пожалели наконец.
Я выросла. Хранил меня боец –
мой ангел, серафим, шальная птица.
И я была, как в поле, единица!
Что дальше было? Техникум и ВУЗ
и сурдопереводчиц древний курс,
и первое замужество на сдачу.
И я рожала маленьких детей
без обезболивания, тогда, поверь,
что кроме анальгина и в придачу
увещеваний: «Милая, терпи!»
нам, женщинам, ничто не доставалось!
Так в девяностые рожали мы, в горсти
сжимая простынь и впадая в ярость.
Но я горжусь, что не орала я,
не плакала я и не материлась.
Во мне священное из крови нытья,
во мне утробное из звёзд, любви, житья!
Поэтому – жила во мне терпимость…
Не надо говорить – се есмь враньё! –
Леонтьева, как оборотень, вруша.
Нет, я, как бабка! Это есть моё!
Варила, шила и ждала я мужа.
А после дочь из школы я ждала,
а после сына я ждала влюблённо!
Не надо делать из меня орла.
Не надо делать из меня ворону.
Лернейску гидру, чудище обло,
слониху, черепаху, волколака.
Из гадкого утёнка всем назло
выпархивает лебедь лишь, однако!
Последние публикации:
Краеведение в рифму –
(21/10/2024)
Покаяния шар багряный: Караваиха* –
(06/10/2024)
Русь изначальная –
(05/07/2024)
Поэма космической улицы –
(30/05/2024)
ПОСТЪ –
(22/04/2024)
Музы Цицерона –
(19/03/2024)
Матушкины шаньги –
(11/03/2024)
Царская баллада –
(21/02/2024)
Навсегда –
(06/02/2024)
Зимний путь –
(30/12/2023)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
