Гражданин как сексуальное меньшинство
Если гражданские обязанности неизменно видятся средоточием свободы,
то супружеские обязанности с аналогичным постоянством трактуются
как средоточие притеснения и зависимости. Освобождение, понятое
как преодоление семейного гнета, превращается в эмансипацию:
общество, которое хочет стать современным, должно безжалостно
отторгнуть от себя все, что чревато непосредственностью, близостью
и доверием, которые олицетворяют собой соблазны семьи, понятой
как нечто большее, нежели рядовой гражданский институт.
Не вписывающаяся в систему других аналогичных институтов, семья,
как выпадающая ячейка гражданского общества, предстает последним,
самым устойчивым и трудноразрешимым оплотом тоталитаризма.
Именно в ней с позиций либертаризма чрезвычайно легко усмотреть
самое тайное и надежное прибежище варварства и патриархальности.
Именно в ней труднее всего труднее всего установить без-личные
и без-различные офисно-менеджерские отношения с их замечательными
поведенческими "техниками": подсиживанием, интригами, сплетнями
и жалобами. (1)
Поэтому любая эмансипация сопровождается квазихристианским
проектом превращения общества в семью граждан:
любая другая семья не просто тоталитарна, она еще и анти- или,
во всяком случае, асоциальна. Избавление от семьи и всего, что
с ней связано, оборачивается заключением новых брачных
уз, оформляющихся в разнообразных социальных контрактах
– от мифического Общественного Договора до вполне реального ПАКСа.
* * *
Нам предстоит разобраться, являются ли эта свобода, с одной стороны,
и это принуждение, с другой, взаимодополняющими аспектами одних
и тех же отношений "закрепощения-освобождения", или, напротив,
предполагают отношения совершенно разные, далекие и даже несовместимые
друг с другом. Отношения, открывающие горизонт свободного существования,
и отношения, закабаленные несвободой.
Признание истиной первого предположения поставило бы нас перед
необходимостью констатации того, что люди в первую очередь являются
гражданами, а уже потом женщинами и мужчинами. Подтверждение истинности
второго предположения стало бы свидетельством иного подхода: гражданское
состояние, прежде всего пресловутый гражданский консенсус, проистекает
из разграничения гендерных ролей.
Здесь мы сталкиваемся с двумя разнящимися интерпретациями политики,
равно как одновременно, и с двумя разнящимися интерпретациями
пола. Когда разграничение гендерных ролей воспринимается как незначительный
придаток или довесок "большой" политики, эта "большая" политика
попросту становится формой политического разведения половых
ролей, предельным выражением и одновременно прообразом
которой выступает противоположность Господина и Раба. Когда же
"большая" или "реальная" политика воспринимаются как продолжение
политики, связанной с взаимоотношениями между полами, когда политика
гендерных взаимоотношений на равных входит в число всех остальных
"политик" (2), гражданская свобода ("свободы") задним числом превращается
в форму сексуальной эмансипации.
* * *
Целью любого освобождения, сведенного к эмансипации, выступает
равенство, ибо разделение ролей Мужчины и Женщины издревле выглядело
"природным" доказательством законности противопоставления
ролей Господина и Раба. Результатом такого "освобождения" становится
особый вид гермафродитизма: на свет появляется новый бес-полый
субъект.
Пол, как констатировал еще Фрейд, представляет собой сугубо маскулинное
образование. Половые отношения предполагают влечение к иному,
к отличному. Подобное влечение конституируется в перспективе превращения
Различий в Противоположности (хранящие в себе обетование Тождества).
Иное как объект влечения, как соблазн и провокация
– и есть то, что составляет загадку половой идентичности.
Сексуальность же сугубо фемининна (3) – это ничто иное, как влечение
к индифферентности, влечение к без-различию.
В противоположность первой разновидности влечения, сопряженной
с созиданием Противоположностей и чреватой отношениями Господина-и-Раба,
описываемая его разновидность дифференцирует различия вплоть до
полной не-различимости.
Собственно то, что Фрейд принимал за Эрос и Танатос,
то есть за волю к Жизни и волю к Смерти, воплощают, на наш взгляд,
два этих влечения. Влечение к без-различию –
это, безусловно, Танатос, влечение к различию
– несомненно, Эрос. Общей формулой индифферентности и не-различимости
становится унисекс (4). Возведение же в ранг
общей формулы различий (то есть сведение их к Противоположностям)
и не-без-различия (имеющего в своей перспективе Тождество), –
напротив, совпадает с утверждением маскулинности.
* * *
Бес-полым субъектом, возникающим на наших глазах, оказывается
гражданин, сексуальность которого сконцентрирована
в соответствующих правах и "свободах".
Эмансипация, эта современная богиня красоты и
покровительница любви, выступает для гражданина в той же ипостаси,
в какой для его мифологического предшественника выступала его
мать Афродита. Рынок же, современный бог коммуникаций
и покровитель скоростей, избавившийся от своего древнего патрона
Гермеса, становится гражданину отцом.
Гражданская идентичность в эпоху глобализации всегда формируется
через принадлежность к меньшинству: нельзя обрести права, не апеллируя
к своей перверсивности, нельзя отвоевать "свободы", не подтвердив
свою девиантность. Перверсивность и девиантность превращаются
в характеристики, определяющие человеческую идентичность.
При этом политика в той стерилизованной форме, которые ей навязывает
глобализация, – в форме прав и "свобод", предназначенных гражданину,
– предстает своеобразным эквивалентом сексуальности:
источником удовольствий, вместилищем желаний, нашим единственным
либидо.
Гражданин, весь смысл существования которого сводится к участию
в такой политике, являет собой ничто иное, как своего рода сексуальное
меньшинство, образцовое сексуальное меньшинство, наиболее
преуспевшее в доказательстве своей "общечеловеческой" миссии.
Примечания:
(1) Собственно, все эти "техники" выражают собой ничто иное, как
либертаристское политическое воплощение той моральной утопии либерализма,
которая была выражена в кантовском категорическом императиве.
(2) На этом, в частности, настаивал Макс Вебер, сделавший в своем
описании политики как способности к руководству одним из равноправных
видов такого руководства умение хитроумной жены понукать собственным
безвольным мужем.
(3) С точки зрения Ж. Бодрийяра, феминизация человеческой сексуальности
вовсе не ведет (выделено мной - А. А.) к тому, что женское подменяет
собой мужское и отвоевывает у него пространство, которое ему традиционно
принадлежало. Бодрийяр рассматривает трансформацию сексуальной
мифологии (сопряженную с тем, что отныне она перестает быть "маскулинной"
и становится "фемининной") как событие, которое сопряжено с концом
пола и секса. Французский философ пишет: "Перемещение центра тяжести
сексуальности на женское совпадает с переходом от детерминации
к общей индетерминации. Женское замещает мужское, но это не значит,
что один пол занимает место другого по логике структурной инверсии.
Замещение женского означает конец определимого представления пола,
перевод во взвешенное состояние закона полового различия. Превознесение
женского корреспондирует с апогеем полового наслаждения и катастрофой
принципа реальности пола. [Бодрийяр Ж; Соблазн; 2000; с. 22.]
(4) Воспроизводя знаменитый парадокс Ролана Барта, гласящий, что
секс в настоящее время присутствует повсюду, но только не в самом
сексе, Бодрийяр (сформулировавший образцовые для современного
"феминизированного" читателя суждения о феномене сексуальности)
недооценивает последствия феминизации сексуальных отношений для
самой маскулинности. Если женское и не подменяет собой мужское
(что также до какой-то степени остается, мягко говоря, не вполне
решенным вопросом), то это совсем не значит, будто и мужское
нынче не подменяет собой женское. Иными словами, маскулинность
попросту берет на себя те функции, которые прежде были прочно
связаны лишь с фемининностью. При этом мужское претерпевает радикальные
изменения: с определенного момента оно перестает конституироваться
как пол или род и начинает конституироваться
как тип сексуальности (мы уже видели, что это
совсем не одно и то же). Мужское перестает быть мужским, однако
в то же время отнюдь не становится тождественным фемининному в
его современном понимании, и теряет всякое своеобразие. Напротив,
маскулинность начинает играть ту роль, которую женское "начало"
играло прежде и ныне, но – будем в этом вопросе последователями
Бодрийяра – бесповоротно или почти бесповоротно утратило. Иными
словами, маскулинность стала до какой-то степени средоточием,
своеобразным очагом, эротического чувства – совсем также, как
ранее фемининность. Возможно, именно в этом превращении заключается,
помимо всего прочего, и загадка современной мужской гомосексуальности.
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
