Онтологические прогулки

 

 

 

 

Приснился сон о матери. Проснулся, прорвавшись сквозь некий слезный край, почти сквозь слезный дождь.

 

Современные женщины стали плохими матерями, мне думается, из-за резко возросшего уровня своей интеллектуальности. Интеллект по своей природе зол, недобр, агрессивен, амбициозен, патологоанатомичен. Интеллект (когда он не слуга) есть резко акцентированное эго и принцип динамического примата телесности. Соответственно душа и ее принцип уходят на второй и третьи планы. Всё это дети чутко улавливают, даже если мать не читает им мораль, а смотрит из глубокого далека, из его цветного тумана.

 

Высшая женственность произрастает в атмосфере минимально возможной интеллектуальности. Только нам женская природа являет всю чару исконного целомудрия.

 

Возвращаюсь к афоризму "Не сойтись в сем мире сильным двум!" Сильный, считающий себя сильным, на самом деле слаб. Но будучи слабым, обманывающим себя и жаждущим повелевать и господствовать, доминировать, как он может рассчитывать на любовь к себе? Истинная любовь обнаруживает себя, когда ты видишь истинного человека в несчастье и в слабости, в кровоподтеках и репьях, унижаемым "миром сим". Сойтись в мире сем могут лишь двое слабых. Двое благополучных людей? Они могут сойтись лишь в благополучный брак.

 

Вот почему любовь к Богу невозможна. Трепет, почитание, страх, ужас, поклонение в конце концов. Запад в этом смысле ювелирно лицемерен. Восток честен, действительно постигая божественное основание сущего. Он понимает реальное единство Всего. «Черви, птицы, деревья могут сообщить нам невероятные вещи, если достичь скорости, на которой их сообщение становится понятным», – говорил искателю потомок толтеков. Ищите рядом. Научившись понимать свое сознание, а через это души червей, птиц, деревьев (etc.), ты становишься магом, то есть любящим, ничего не требующим и не ждущим взамен и в ответ. И три миллиона индийских богов станут тебе Облаком.

 

 Эпоха вытесняет и убивает всех, кто не хочет или не умеет благоговеть перед силой.

 

Алтарь Ван Эйка в Генте. Фрески Дионисия в Ферапонтово. Два уникальных путешествия-происшествия. Но выговаривать их не стóит.

 

Эстетическая парадигма (картинка, панно, сфера), да даже в виде "чистой" художественности – это лишь видимость космоса. Этическая парадигма – его сущность (она не видима, ибо не картинка и не панно и не чувственная иллюзия). Но понимание этого закрыто от нас, нынешних людей, ибо мы трижды насквозь эстетичны (то есть моралистичны). Это наше великое достоинство и великий порок одновременно. Мудрый старик-толтек спрашивал: есть ли у твоего пути сердце? если нет, тогда твой путь бессмыслен и бесполезен. Он не даст радости. Но что такое сердце? В парадигме модерна это центр эгосамости и разврата. Надо понять и понимать, что значит сердце хотя бы в парадигме культуры традиционного эона. Диалог о сердце Юнга и индейского вождя.

 

Что такое этика? К морали она не имеет никакого отношения. Открытость души всевидящему Оку. В чем сущность этического (то есть причастного глубинной мистике) поведения? В том, чтобы жить без оглядки на пользу и добро, которую нашептывает тебе тщеславие. Держи в изнурении волю-к-власти, не давай поднимать голову этому зверю в лисьей шубе.

 

Цивилизация выбрала путь сложности. Я еще в детстве (своим маленьким сердчишком) выбрал путь простоты. Изощренность и вычурность неизменно вызывали во мне волну отторжения. Даосская струна в природе и в людях звучала всего сильнее. Как писал Глеб Горбовской в финале стихотворения, сообщающего секрет оптимизма посреди усталости в юдоли земной:

 

 

Прислониться к заснеженному марту, опереться о деревянное крыльцо... Может ли мудрость индуса или даоса опираться на лабиринты Вавилона и его мировых библиотек? Смешно. Кого чему научили и кого спасли изощренные  и вполне остроумные новеллы Борхеса или претенциозно-мозаичные экзерсисы Джойса? Простой культурологический экскурс в прошлое показывает, что эпохи изощренности и немыслимых усложнений были временем гибели благородства, когда гной человеческих психик затапливал улицы городов. И всемирной гибели не происходило только потому, что не были изобретены атомные, химические и бактериологические бомбы.

 

Сложность мира и ума есть мираж. Реальное я есмь – просто.

 

Кого и от чего спасли поезда, самолеты, лифты, скоростные трассы, миллиарды автомашин и вертолетов, миллиарды борделей и порносайтов, гостиниц, ночлежек, притонов? Кого и от чего спасла культура показа нескончаемых гнусностей?

 

Вся мировая культура, в своей довлеющей массе и потоке, есть фанфаронство и хвастовство, желание выглядеть, производить впечатление и т.д., и т.д. Как может из нескончаемой жажды разукрашивать себя в ослепительные одежды вылупиться нежная, любящая душа?

 

Не воспринимает ли истинный поэт весь мир (кажущийся материальным) в качестве духовного? Не в этом ли смысл и суть его "абсолютной" метафоричности? Не есть ли это поэтическое уяснение истины о единстве всего? Истинный поэт не может не воспринимать себя в качестве духа, постигающего телесное как иллюзорную деятельность ума и воображения. Дух связан с не-умом, то есть со сверх-умом, живущим в недуальном просторе.

 

Выйти на состояние глубокого Сна без сновидений – вот задача задач. Стать духом, чистым от иллюзий ума и тела. Сохранять тело и ум, но быть свободным от них, понимая, что они живут отраженным светом, что они пребывают в полумраке.

 

Быть услышанным? Но ведь мы живем среди сплошного, непрерывного педалирования, а если точнее – нескончаемого грохота. Каждый деятель искусства стремится дать максимальный звук, максимально яркий цвет, самую невероятную, бьющую под дых форму, сюжет, метафору и т.д., и т.п. Искусство давно уже применяет предельные шумовые наезды на читателя, зрителя, слушателя. Современный стиль, назову его условно стилем гипер-биг-бэнда, довел планку грохота и ора до атмосферы всеобщего беснования. Именно в этом сверхдавлении на все рецепторы "потребителя" суть искусства модерна и постмодерна.

 

Кем сегодня может быть услышан реальный ангельский голос? Вероятно, никем. Оглохли от шума: звукового, зрительного, тактильного, ментального. Прежде всего от грохота своих мыслей, фантазий и "переживаний". А кем сегодня может быть услышан поэт религиозного дыхания, не соблазненный и не соблазняющий, с голосом столь тихим, что его слышит былинка? Его тоже никто не услышит. Вот почему в "никто" и совершается истина.

 

Мои заочные друзья обычно не понимают моей иронии по отношению к роскоши европейских и иных американских городов, к их горделивой осанке и откровенной "креативности", почти "демиургичности". А что тут непонятного? Всё перечисленное совершенно не соответствует жалкому состоянию сердечного и душевного хозяйства человеческого. Этот блеф внешнего, эти сонмы "памятников человеческому тщеславию" и вызывает мою иронию и отторжение. Гигантская претенциозность собора святого Петра и иных, переполненных шедеврами и золотом, безумно высоких храмов разве может вызывать "чувство божьего присутствия"? Разве Бог претенциозен и хвастлив? Но в маленьких, тесных, застенчивых церковках Пскова, скроенных на присутствие одного-двух десятков пришедших не из любопытства людей я порой чувствовал нечто в себе, что вызывало неописуемую гамму чувств, где я могу определенно назвать сострадание, в котором я присутствовал, а не созерцал его извне; это не называемое чувство (зря я его назвал) делало меня прикасающимся к почве и небу, которое так же рядом, как этот побеленный камень и эта влага в глазах напротив, опущенных ниц.

 

И еще одно наблюдение. Мне жалко европейца, смущенного и теснимого избытком шедевров во всех жанрах, давящих на него со всех сторон. По сути он раздавлен необходимостью (волей, неволей) потреблять вещные шедевры. Он в громадных тисках. Здесь же, на бескрайних русских равнинах, среди невысоких гор и неглубоких долин, мне дана вольная воля становиться искателем, освобождающим красоту из потаённости. Я уговариваю ее явить свой лик на время, преодолев исконное свое целомудрие из сострадания ко мне. Да, она вовсе не рассчитана на всеобщее внимание и публичное восхищение. И слава Богу и богам. Я высвобождаю её из малого, из неприметного, из крошечного, почти из ничего, и из этого вырастает мое чувство свободы. Здесь я не паразит, учтенный интернетом, не встроенное в улей антропологическое чучело, здесь я охотник, умеющий читать следы, изо дня в день совершенствующий свое внимание и свой личный слух. Какой был бы кошмар, если бы меня переселили на ПМЖ во Флоренцию или в Венецию.

 

Красота – явление интимно-духовное, другой красоты не существует, все иные красóты – подделка. Красота – не сумма пропорций и гармонических созвучий. Глаза и уши легко могут быть обмануты. Держите в чистоте и сухости нос.

 

Люди хватаются за "описание мира" как за поплавок, чтобы не утонуть в море безмолвия, в мире без этикеток и символических маршрутов/графиков. В мире молчащем и не помеченном словами/символами человек теряется до безумия. Вопрос: что радикально меняет приватный наш универсум, каков первый шаг к превращению обывателя в ученика на пути? Именно вход в сферу безмолвия, прекращение болтовни с самим собой. Выход в пространство интуитивности: целостной воли.

 

Человек разговаривает с людьми и с собой, чтобы поддерживать то безумие, в которое его однажды втолкнули. Брошенный в молчание, он теряется, его беспокойство неимоверно возрастает. И вот он уже не знает, ни кто он, ни зачем он. Ему предлагается собрать мир заново, но по-своему, то есть интуитивно. От этой паники он сходит с ума вторично.

 

У Готфрида Бенна есть позднее стихотворение примерно на эту тему: "Отчий дом".

 

 

Что может добавить к этому читатель? Отчий дом – ты древний бред, безумие сменяемых одежд или живительный кокон? В чем удерживает нас язык? В суицидальном плену, в оторванности от подлинного дома или он просто фильтр, оберегающий нас от сокрушительного урагана Плеромы?