Онтологические прогулки

 

Конец художественности в жанре реализма совершенно законен с приходом ХХ века: ужас социальной жизни и общий кошмар не "лезет" в игольное ушко искусства. Отраженные сознанием Кафки кошмары "нового человека" недаром приняли форму метафизических сказок. Искусство в качестве форм поэзии не может воспевать мерзость и мерзавцев. (Поэтому. когда оно сегодня это массово делает, то становится производством муляжей и велиаровых агиток). Одним из пограничных в этом смысле (в смысле столкновения ужаса жизни как материала с нуждами подробного реализма) произведением был роман "Тихий Дон". Помню, с каким содроганием я его читал в первый раз. (Мне открылась сама суть нового века: пришлые люди не дают человеку жить на земле предков, вообще на земле, просто жить в единстве с природой, то есть просто жить. Само это преемственное желание отныне карается смертью: пришлой инфернальной силой). С содроганием, ибо сама суть художественности есть привлечение нашей суггестивной симпатии к описываемому. Настал момент, когда предметов для художественного их воплощения не осталось. Лишь солипсические методы еще возможны в романистике и в стихах. "Падаль" Бодлера, понятая как эксперимент и эпатаж, вызвала в свое время рукоплескания. Но когда все структуры и все паузы жизни двадцатого и двадцать первого веков заполнены падалью (и притом отнюдь не метафорической как у Бодлера), дышать становится нечем.

 

Конец искусства и конец ползучего хроноса человеческой истории? Что ж, прекрасно. Духовная революция возможна лишь как возвращение к вертикальному статусу времени. То есть к отмене хроноса, отмене статуса будущего, возврат к круговому движению. Возврат к Кругу, отказ от линии.

 

Когда книга (или стихотворение, соната, картина и т.д.) пишется не для употребления человеками, но исходит из полносоставной насущности анонимного лица, её непременно замечает бытийная инстанция. Г. Гессе попытался ее представить в виде Братства паломников в страну Востока, что конечно сильно понижает её уровень. К тому же само Братство оказывается иератически зашифрованной филологией, уходящей в почти бесконечность прошлого. Всё та же мировая библиотека Борхеса. Гессе, увы, так и не пересек границу культурологичности, хотя в самом конце жизни и пережил вспышку, Поворот, отчасти похожий на революцию в сознании позднего Бориса Пастернака. Хотя, с другой стороны, в одном из мест повести Гессе нечаянно попадает в центр, называя союз странников братством Высочайшего Присутствия.

 

Требование новизны художественных форм, приемов, стиля, лексики, ужимок и т.д. есть энергетическое выражение всё того же подлого экспансионизма и наглого "интереса к чужим землям", территориям и планетам. Искусство превратилось в захват, во вторжение, в совращение агрессией и насилием, в игру разрушения табу и вскрытия резервуаров сексуального семени.

 

С какого-то момента жизни имеет значение только качество книги и качество твоего прочтения. Этот момент нельзя упустить. И если она станет единственной – ты победил, ибо обрел её в себе.

 

Артистичность, конечно, ингредиент художественного впечатления, но когда всё сообщение затопляюще артистично? И когда уже ничего кроме голой и тупой артистичности эпоха уже второе столетие ничего не предлагает? Выйти бы на нулевой уровень с обнаженной констатацией пустого холста, листа, черного квадрата, новенького писсуара, пустой мелодии и отсутствующего ритма. Что уже делали. В качестве протеста. В качестве nihil. А в позитиве? Любовное чувство вне выпученных глаз и воплей гипервозбужденности. Вне смазливых жестов или сплошь застенчивого хамства. И т.  самоустраняется, ибо на авансцену выходит с переплясом жратва и зрелища. Спазмы лжи.

 

По существу, центр нашей т. н. художественной элиты – это интеллектуалы (люди, обоготворяющие цифровую активность мозга), а вовсе не поэты. Вот почему они продолжают уже столетнюю традицию ненависти ко всему русскому и трогательной любви к "мировой культуре". Странным образом это всегда идет в паре. Хотя вне паразитации этих господ на русском языке и на русской культуре их не было бы видно даже в самые мощные микроскопы.

 

Человеку нужен ближний, а не дальний. Но всякое внимание к дальнему, неизбежно становясь поверхностным, лжет и искажает и приводит к ложным симпатиям и к ложным ненавистям.

 

Растление начинается с воображения. Мы все это знаем. И тем не менее аплодируем растленному воображению.

 

Ошибка – противопоставлять науку и искусство по линии противостояния факта и воображения. Наука творит мифы, уводит человечество в страшные ирреальности, в шахты лжи, соблазняющие на погибельные пути. "Научный" человек – это не просто нравственное уродство, любопытствующий упырь, но убийца (плоти и духа). Феноменальное самодовольство. Настоящее искусство учит видеть голую, чистую, сияюще-чистейшую фактичность: вот оно! Искусство спасает от лжи воображения, очищая взор от свалок мусора из концепций, "знаний" и непрерывной психической свистопляски. Настоящий поэт ничто ни с чем не сравнивает. Любимая несравнима.

 

Саша Верников в работе "Божественный Толстой" попытался объяснить свое ощущение от текстов мастера ("словно пишет сам Бог") тем, что Толстой, мол, и был реальным аватаром (понимая этот индийский термин вполне по-язычески). Саша просто восхитился и похвалил Толстого, склонил перед ним голову, перед его гениальностью "в искусстве владения словом". Однако Толстой потому столь "божественно высок" (в романах и повестях), столь уникален по тону и ритму (этой уникальностью, единственностью во всей мировой литературе Саша как раз и изумлен не на шутку) в своей прозе, что в основании его натуры лежали все три стадии человеческой жизни, и в свернутом виде духовно-религиозная стадия жила в нем как гениальная, искрящаяся потенциями пружина. И если художник, живущий всю жизнь на чувственно-эстетической стадии (и не имеющий в себе другого, более глубинного, кармически вызревшего корня) пишет, сочиняет и ваяет из энергии чары (то есть, говоря попросту, из энергии паховой чакры), то трехипостасный художник пишет из оснований чистоты и святости еще не вполне проснувшейся Души. Которая и есть, собственно, универсум.

 

Что реально, а что нереально? Никаких критериев у нас нет. Но кто побывал в хронотопе между жизнью и смертью, кто месяц или два ощущал медленные-медленные, тихие-тихие колебания между жизнью и смертью в каждой клетке своего организма, тот чувственно пережил эту зыбкость: зыбкость телесного, мыслительного и эмоционального; реальным оказывается только Господь.

 

Презрение русских интеллектуалов к своей русскости похоже на презрение, которое бы вдруг обуяло полевой колокольчик к себе подобным. В связи с чем? С тем, что он бы поверил, что высший цветок – роза. Но роза ничуть не выше и не благороднее колокольчика и уж точно ничуть не краше. Просто возведена в ранг воспетости.