Онтологические прогулки

                 

21 июля 1613 года  Михаил Романов был венчан на царство, как и полагается, в Успенском соборе митрополитом Казанским и Свияжским Ефремом. Избрания нового патриарха опять не дождались, были очень серьёзные причины не торопиться с его избранием, поскольку «нареченный» патриарх Филарет пока находился в плену, а Романовым другой кандидат на этот пост вовсе не был нужен. 

После венчания на царство основные усилия царь Михаил и его окружение направили против своего последнего внутреннего соперника, который хоть как бы мог претендовать на «законность» - сына Марины, венчанной царицы Московской, малолетнего «ворёнка» Ивана. Отступив из-под Москвы в Калугу, а потом дальше на юг, И. Заруцкий, который уже  давно был в близких отношениях с Мариной, объявил Ивана законным наследником престола. Ему присягнули терские казаки, а затем и Астрахань. Заруцкий сделал попытку даже привлечь на свою сторону иранского шаха, подстрекая его к войне с Москвой, но безуспешно. Против удалого казака и Марины с «ворёнком» было послано особое войско под командованием воеводы князя Ивана Одоевского. Ему удалось оттеснить Заруцкого на Яик, где он был схвачен местными казаками-предателями и вместе с Мариной и Иваном выдан князю, который привёз их в Москву, где Заруцкого осадили на кол, а пятилетнего Ивана повесили. 

Об этом подробно пишет Э. Геркман. После казни Заруцкого «публично повесили Дмитриева сына, которому было около 7 лет. Многие люди, заслуживающие доверия, видели, как несли этого ребёнка с непокрытою головою /на место казни/. Так как в это время была метель, и снег бил мальчика по лицу, то он несколько раз спрашивал плачущим голосом: «Куда вы несете меня?» (...) Но люди, несшие ребёнка, не сделавшего никому вреда, успокаивали его словами, доколе не принесли его (как овечку на заклание) на то место, где стояла виселица, на которой и повесили несчастного мальчика, как вора, на толстой верёвке, сплетённой из мочал. Так как ребёнок был мал и лёгок, то этою верёвкою по причине её толщины нельзя было хорошенько затянуть узел и полуживого ребёнка оставили умирать на виселице». 

О кончине Марины достоверно ничего не известно, кроме того, что её смерть была внезапной и наступила вскоре после этих казней. Подозревают, что её удушили.

                      

Нужно было как-то завершать и затянувшуюся распрю с Речью Посполитой. После неоднократного, но безрезультатными обменами разными посольствами Сигизмунд предложил организовать особый «съезд» с участием польской и московской сторон, на котором были бы решены спорные вопросы. После некоторых заминок съезд состоялся под Смоленском 27 ноября 1615 года. В составе как московской, так и польской делегаций находились самые выдающиеся деятели того времени. В русское посольство входили кн. И.М. Воротынский ( бывший «семибоярщик»), А.Ю. Слуцкий, А.В. Измайлов и некоторые другие со свитой в 398 человек под охраной пятисот стрельцов. В состав польского посольства были включены епископ Киевский К. Казимирский, Я. Ходкевич, Л. Сапега, Н. Олесницкий, А. Гонсевский и др. тоже с соответствующим сопровождением. Встреча посланников состоялась в открытом поле между станами, но окончилась после долгих криков и препирательств безрезультатно. Затем последовали ещё пять встреч – но с тем же успехом.  Поляки заявили, что решить вопрос о мире с Россией можно только оружием, после чего переговоры прекратились. Вопрос о возможной войне был поднят на польском сейме, который почти единогласно высказался за войну.

Однако осуществить этот замысел оказалось не так просто. В 1616 году Польша вела очередную войну с Османской империей. Также, хотя и вяло, но продолжалась уже много лет тянувшаяся польско-шведская война. Для того, чтобы начать новую, средств явно не хватало. Русская дипломатия воспользовалась этим и 9 марта 1617 года поспешила заключить мирный договор со Швецией (т.н. Столбовский мир). Россия пошла на многие, в том числе и территориальные уступки, но согласно этому «вечному миру» король Густав-Адольф отказывался от каких-либо прав на московский престол. Это позволяло видеть в нём почти что союзника и, во всяком случае, рассчитывать на его нейтралитет в преддверии новой неизбежной войны с Польшей.

Она и началась в сентябре 1617 года, когда войска Владислава выступили из Смоленска в новый поход на Москву. Но действия развивались не слишком успешно. К началу ноября королевич (не надо забывать: это избранный русский царь!) сумел дойти только до Вязьмы, где опять-таки по недостатку сил и средств, остановился на зимние квартиры. Только к июню-июлю следующего1618 года польские войска достигли Можайска, постоянно рассылая летучие отряды по близлежащим городам. Можайск взять не удалось, но король продолжал двигаться к Москве. Там видели всю серьёзность положения и решили вместе с государем «в осаде сидеть безо всякого сумнения, и с недругом его королевичем Владиславом и с польскими, и с литовскими, и с немецкими людьми, и с черкасы битись до смерти, не щадя голов своих».  

В конце сентября Владислав подошёл к известному уже ранее и знаменитому Тушину и стал там лагерем. На помощь к нему подошло с Украины огромное казачье войско гетмана Сагайдачного (около 20 000 человек, примерно в два раза больше, чем у королевича). Командующий польскими войсками гетман Ходкевич решил при поддержке казаков взять Москву неожиданным штурмом, но этот план был выдан русским защитникам Москвы несколькими перебежчиками. Штурм, предпринятый Ходкевичем, был отбит и закончился тяжёлым поражением нападавших.

Открывалась очевидная перспектива новой зимовки огромного войска в открытом поле. Поэтому Владислав предложил начать переговоры о перемирии, но они вскоре были прерваны, так как королевич продолжал настаивать на своих правах на русский престол. Скоро в его войске, как и следовало ожидать, обнаружился недостаток съестных припасов, и Владислав вынужден был отойти от Москвы, а в это время многочисленные, хотя и разрозненные отряды Сагайдачного, грабили рязанские и калужские земли. В этом им помогали сохранившиеся части «лисовчиков» (сам А.Лисовский неожиданно умер во время очередного похода в 1616 году, а «лисовчиками» стал командовать пан Чаплинский). Они разбойничали точно также. Между тем, приближалась зима, и положение польско-украинского войска могло стать совершенно безнадёжным. Королевич снова согласился на переговоры, которые и завершились Деулинским перемирием на 14,5 лет (т.е. по 3 июля 1633 года). По этому договору Россия уступала Речи Посполитой Смоленск, Чернигов, Новгород-Северский и многие другие города. Должен был состояться взаимный обмен пленными. Митрополит Филарет, князь В.В. Голицын, геройский защитник Смоленска М. Шеин и другие возвращались на Русь. А поляки, в числе которых были бывший командир польского гарнизона в Кремле Н. Струсь, И. Будило и др. были отпущены в Польшу. Однако признать Михаила Фёдоровича законным царём польская сторона отказалась, Владислав по-прежнему сохранил свои претензии на московский престол. По степени позорности этот договор можно сравнить разве что с пресловутым Брестским миром 1918 года.   

Через несколько месяцев – в июне 1619 года русские пленные вернулись домой (кн. В.В. Голицын умер по пути), и 2 июля отец царя митрополит Филарет был церковным собором торжественно поставлен в патриархи. Фактически до своей смерти (в 1633 г.) он был главой государства, имея, как и царь Михаил, официальный титул «великого государя». Пребывание в польском плену явно не настроило его в пользу Речи Посполитой, и патриарх инициировал несколько попыток  аннулировать Деулинское перемирие и начать новую войну. В конце концов, эти настоятельные стремления московских государей нашли воплощение в так называемой Смоленской войне.

В апреле 1632 года умер король Сигизмунд III, в Польше наступило временное безвластие, поскольку новый король должен был утверждаться сеймом, а этот процесс был обычно длительным. В августе московское войско, возглавляемое воеводами М. Шеиным и А. Измайловым выступило в поход с целью вернуть все города, отданные по прежнему договору полякам и отомстить за причиненные обиды. Поначалу война шла успешно, и к началу следующего года значительная часть прежде уступленных территорий была освобождена, но Смоленск почти год взять не удавалось (ситуация, обратная тому, что было 20 лет назад при короле Сигизмунде). Наконец, следующим летом к городу из Польши подошёл с большими силами новый, только что избранный польский король, он же «русский царь», Владислав IV, имевший законное право не только на смоленские земли, но и на московский престол. Он снял осаду со Смоленска и вдобавок окружил всё русское войско, которое в феврале следующего 1634 года, терпя сильную нужду, решило капитулировать, сдав знамена, пушки и обоз. По возвращении в Москву оба полководца, несмотря на их прежние заслуги, были осуждены как изменники и казнены.

Однако Владислав не решился возобновить наступление на Москву, как это было 15 лет назад. После переговоров в начале лета того же 1634 года был заключён новый мирный договор, практически на условиях прежнего, но с одним важным исключением. В договоре впервые Михаил Фёдорович был назван Великим государем Московским. За отказ со своей стороны от титула московского царя Владислав частным образом, тайно, как бы в виде взятки, получил двадцать тысяч рублей. В подтверждение своего отказа от претензий на московский трон несколько позднее, в 1635 году, Владислав выдал грамоту, в которой говорилось: «... нам Владиславу, королю и великому князю, и нашей братьи детям, и внучатам и правнучатам, и нашим наследникам, потомуж впредь будущим государем королем польским и великим князем литовским, паном Раде сенатором, по тому гетманскому договору к московскому государству причитанья никакого нынче и впредь не имети и вперед о нем не вспоминати и того гетманского Желковского договору и всякого письма, которое к тому принадлежит, в дело не ставити».  

Под «гетманским договором» здесь подразумевался подлинный текст присяги видных бояр, в том числе и теперешнего царя Михаила Фёдоровича королевичу Владиславу ( в те годы ещё только королевичу) как законному московскому государю. Эта присяга была принята по благословению патриарха в присутствии гетмана, а впоследствии канцлера С. Жолкевского, который и увёз документ в Польшу. Его  текст ко времени заключения мира 1634 года польской стороной был якобы утерян, хотя в случае, если он найдётся, король обещал вернуть этот «компромат» в Москву, но документ до сих пор не обнаружен, так что не исключено, что какие-либо наследники польского престола захотят вернуть свои права и на российский трон. 

Несмотря на все потери, с точки зрения Москвы было достигнуто главное: титул московского царя был признан и подтверждён на международном уровне главным соперником Российского государства. Думается, здесь можно поставить точку при рассмотрении феномена великой русской Смуты, по крайней мере, первого её этапа начала ХVII века.    

   

 

 

Эпоха Смуты завершилась, но смущение и «нестроение» в душе русского человека, судя по всему, только начинали своё развитие, продолжающееся не одну сотню лет, и конца ему всё не видно. Но сопоставимы ли эти понятия: «русская смута» и «русская идея»? Первому по меньшей мере 400 лет, а второе – продукт религиозно-философской мысли XIX  – XX столетия.  Однако, смеем полагать, они рождены одним и тем же архетипом русской души, русского национального самосознания. Если мы, рассматривая разные причины, в том числе и идейные, происходивших событий, разные взгляды современников и историков, спокойно включаем в ряд аргументов библейские представления и мысли, в том числе и по вопросу о власти,  мы тем  более имеем право взглянуть на сущность и первоистоки явления «смуты», «замутнения» как общества, так и души отдельного человека. Русскому человеку присуща и «русская идея». Следует, хотя бы на время, отвлечься от фактора времени – взглянуть на события «из вечности», как, скажем, советует наш замечательный философ Владимир Соловьев. 

Как уже говорилось, Смута возникла оттого,  что нарушился богом данный Закон. Не только порядок престолонаследия, но и нравственный Закон власти. Значит, замутилась божественная справедливость и исконная правда жизни. 

Почему так произошло – и именно в конце ХVI  - начале ХVII века? Потому что царь Иван преступил установления божеские и человеческие, и тем самым первым вступил на путь измены вечным основаниям жизни. А ведь он и был первым русским царём и царствовал дольше всех других, когда-либо живших на Руси правителей!

В своём «антихристовом» самообожествлении Иване превзошёл все допустимые тогда пределы. В построенном им на территории Свияжского кремля Вознесенском соборе (на одном из волжских островов недалеко от Казани) в алтаре храма впервые за всю историю Руси был изображён сам царь Иван рядом с фреской шествия святых. Так началось его самообожествление. Современному читателю припоминаются некие «иконы» с образом Сталина, появившиеся в настоящее время кое-где в храмах. Но Сталин умер уже более, чем полвека назад... Московский Кремль, еще когда он начинал строиться в современном виде, был задуман как живая икона Нового Иерусалима. В нем предполагалось также сделать 12 врат и обозначить иные атрибуты небесного Иерусалима в том виде, как он был описан в «Откровении» св. Иоанна Богослова. 

 

 

 

П. Чаадаев в своих раздумьях склонялся к идее, что у России  нет достойного прошлого, всё только сплошные дикость и невежество, и лишь с Петра I начинается настоящая История, то есть история по западному образцу. Пётр «нашёл у себя дома только лист белой бумаги и своей сильной рукой написал на нём слова: «Европа и Запад».

А ведь до этого был «на русских просторах» воздвигнут Новый Иерусалим. Западник Чаадаев его даже не заметил. Роль европейского опыта и всевозможных социальных, технических и культурных заимствований в те времена – а тем более теперь – огромна, отрицать её невозможно. Но под их слоем, охватывающим самые разные стороны жизни, скрыто невыразимое, но очевидное для русского человека постоянство его внутреннего содержания – душа народная. Её смысл в постоянной верности единому и незыблемому идеалу – поиску истины. Во чтобы то ни стало – или найти её, или погибнуть. А всё то, что находится в области повседневной, мирской жизни, - это «так», между прочим, преходяще, пока. Пока не наступит нужное время, и человек, по зову внутреннего голоса не отправится в великий путь духовного искания. Отсюда богоискатели и правдоискатели, всегдашние «лишние люди» в этом земном мире.

Мы в основном говорим здесь о проблеме легитимности власти на Руси, почти не касаясь, может быть, более значимых областей культурной жизни, таких как искусство или философия. Но очень важно, что образ правителя, царя – один из тех ликов России, в которых мы видим её историю и судьбу. От царя Бориса– до Бориса Ельцина; от князя Владимира до Владимира Ленина и Владимира Путина... Каждому понятно, что здесь не случайны ни имена, ни сроки.

Совершенно очевидно, что само понятие власти на Руси имело иной смысл, чем на Западе. Прежде всего потому, что как бы аксиоматическое «разделение властей» русскому человеку вроде бы и не было знакомо, а культ царя почти как бога был гораздо более сродни не христианским, а языческим верованиям. Обожествляли восточных деспотов и римских императоров. Христос учил иначе: «Богу –  Богово, а кесарю – кесарево», а у нас, несмотря на официально принятое и веками утверждённое христианство, стали думать, что «богово» и «кесарево», т.е. царёво – это одно и тоже. Великий грех совершился, причём не  без помощи церкви. Народ это сразу почувствовал, твёрдо зная из основ веры, что Царствие Божие «не от мира сего». 

Многое в обрядах богослужения Русь позаимствовала у Византии, в частности и то, что соединение божеского и царского – великий соблазн, но правды в этом нет.

Учение греческих исихастов, согласно которому человек должен искать путь к богу в созерцании и умозрении («внутренней тишины»), распространившееся в русских монастырях, радикально противостояло официальной церковности с её пышными торжественными обрядами и постоянным стремлением к светской власти. Патриарх Филарет и позднее патриарх Никон принимали на себя титул «великого государя», на деле становясь соправителями .светского великого государя – царя всея Руси, который, в свою очередь, должен был являть собою «живую икону Господа». Так думал выдающийся русский мыслитель Г.П. Федотов.

Нам кажется, что его попытка «подтянуть» «человекобожие» в царском образе  к разновидности иконопочитания не соответствует реальности. Или – что ещё хуже -  «иконы», почитаемые таким образом, являют собой какой-то иной, далеко не божественный лик. В каких-то припадках бесовского наваждения народ принимал за «истинных» царей неизвестных проходимцев и авантюристов, а 300 лет спустя  за воцарение такого же международного «вора» заплатил морями крови.

Но ведь и «настоящие» цари Романовы всего лишь выборные пусть и церковно освящённым Земским собором. 

История России ясно показала, что скрытый где-то в глубинах русского сознания соблазн обожествления земной власти изначально порочен, поскольку ведёт, прежде всего к нравственной безответственности: перед Богом царь ответчик, а мы – «слуги царёвы». С нас и взятки гладки. Может быть, власть, как и многое другое, тоже «от Бога». Но она не есть Бог, и даже не его символ.

Полное слияние божественной власти, священства и богоизбранного народа достигается только в правоверном иудействе, и осуществлено было в земле обетованной, государстве Израиле. Искуситель говорит: вот бы и нам так! Не случайно ересь «жидовствующих» была таким соблазном для Ивана III – Русь как «новый Израиль» он считал законным преемником прежнего еврейского Израиля, погибшего вследствие грехов своих. Это представление было совершенно естественным и для его внука Ивана IV и, позднее, – для Алексея Михайловича и патриарха Никона, по указанию которого строился огромный храмовый комплекс подмосковного Нового Иерусалима. Отсюда преданность традициям, тому, что было «от века» и якобы изначально установлено Богом, насквозь пропитывавшая московское государство.

Но самое интересное и парадоксальное то, что эта порой буквоедская, идолопоклонническая верность «обычаю» и «обряду» вела своих приверженцев на костёр и на плаху, делала их страстотерпцами и мучениками, святыми уже при жизни. «Житие протопопа Аввакума» –  только у святых бывают «жития». Позднее об этом удивительном «двоении», «двойничестве», непонятном неразличении добра и зла, истины и лжи напишут Достоевский, Мережковский, Розанов, Бердяев и многие другие русские писатели и мыслители. 

В «Легенде о Великом Инквизиторе» Достоевский описывает «новое пришествие» Христа на землю. Но ведь «второе пришествие», как мы знаем, из Апокалипсиса, должно совершиться «в силе и славе», когда Христос придёт судить «живых и мёртвых». А в «Легенде» всё происходит далеко не так... Полно, Христос ли явился миру в изображении великого писателя? Может, в Его образе явился дьявол?  Но почему он так благостен и добр – или это тоже соблазн?.. 

Наверное, со времен первой Смуты русская мысль качнулась от восхищения традицией и преданием к тревожному предчувствию грядущих катастроф. Якобы возрождённый в Московском государстве «Новый Иерусалим» рухнул – и впереди открылась бездна. Весь XVII  век по пушкинскому выражению, Россия колебалась «над самой бездной», пока не совершилось пришествие Петра, который снова предстал божеством но уже явно не традиционно христианским и даже не ветхозаветным. Открылись какие-то новые пласты русского бытия и сознания, что тонко подметил, как уже говорилось, П. Чаадаев.

Рассматривая историю  России в «Закате Европы» О. Шпенглер назвал основное качество её истории «псевдоморфизмом». Под этим определением немецкий философ  понимал, что все исторические формы и обличия, которы принимал русский национальный дух, были лишь слепками и образами чужих культур, а к своей подлинной, по-настоящему оригинальной сущности, он только устремляется; суть России – в её будущем.  Мысль необычайно «левая» в том смысле, что отвергает консерватизм и стремится к поискам «нового неба» и «новой земли». Типичные вселенские богоискатели – русские интеллигенты, чья душа «уязвлена» ( по А. Радищеву) картиной повседневной печальной и жалкой действительности, а новый «град Божий» они стремятся и построить по новым правилам, отвергая прежние верования и устои. 

Один из крупнейших современных западных русистов Дж. Биллингтон пытается определить эту устремлённость русского духа  к внутреннему росту и самоопределению как «проявление подросткового комплекса», противопоставляя ей зрелость Запада, «повзрослеть» до которого якобы стремится Россия. Это имеет прямое отношение к проблематике Смуты: «Конфликты, которые сотрясали Россию на протяжении XVII-го столетия, были частью неуклюжей, маниакальной попытки обрести своё лицо в, по существу, обустроенном на европейский манер мире. Русский ответ на неизбежный вызов со стороны Западной Европы был расщепленным – почти шизофреническим, и это положение дел в известной степени сохранилось до настоящего времени». («Икона и топор»).

Но такая зрелость – не сродни ли она торжеству обыкновенной пошлости, чего всегда так опасались деятели русской культуры? За зрелостью неминуемо следует старость и гибель, которые пророчески предсказывал О. Шпенглер. Царство вселенской пошлости никогда не было сколько-нибудь привлекательным и для крупнейших западных мыслителей, среди которых Гёте, О. Хаксли, Оруэлл. Возможно, «закат Европы» не за горами, но погибать «за компанию» не так-то уж и хочется.

Нет ничего удивительного, что филистерскому сознанию потребительской цивилизации русский прорыв в неизведанное представляется шизофреническим, равно как вся русская культура и сама русская идея – со времен Пушкина и Достоевского претендующая на «всемирность». Образ России как птицы-тройки обессмертил Гоголь, но уже Мережковский как бы с удивлением заметил: а кто едет в этой тройке? Чичиков, Петрушка и Селифан... Парадокс? Да ведь и на что уж социалистический реалист М. Горький, но и тот воспевал не «умеренность и аккуратность» трудящегося пролетариата, а параноидальные «безумства храбрых»... По-прежнему куда-то летит птица-тройка Святой Руси. 

А пока с уверенностью можно сказать только одно: Смута у нас – это явление постоянное; оно не прекращалось и прекратиться, видимо, не может, пока существует такое государственное образование, как Россия, и такой феномен, как русский народ.

«А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой».

Смута подпитывает социальные и идейные перемены и одновременно вызывается ими. Этот процесс многогранен и по-настоящему «полифоничен». Наше время покоя нам явно не готовит, «покой нам только снится», зато буря, начавшаяся уже во времена оные, кажется, крепчает.