Онтологические прогулки

       1

Сам вопрос Кришнамурти говорит о колоссальном разрыве между его мышлением и мышлением основного корпуса человечества. Последнее совершенно не озабочено вопросами этики (неважно, космической, прикладной или религиозной), и равнодушие это так давно и так фундаментально вошло в кровь и в плоть сапиенсов, что оно под этикой, когда иной раз об этом и заходит разговор, понимает вовсе не ее, но те или иные фиоритуры эстетики. Ибо всё давным-давно стало эстетикой, чувственной, прагматичной, тщеславно-горделивой, бесконечно-разветвленной, вошедшей в каждую пору тела и чувственности, плоти и воображения, развратив саму интеллектуальность до невероятия. Воображение современного человека сокрушило все преграды и все табу. Интеллигенты и интеллектуалы, даже самые утонченные из них, своего рода опора и надежда, упиваются играми своего тонко фугированного, чудовищно информированного и вечно несытого воображения, изощренный интеллектуализм которого они выдают за тонкую духовную жизнь, а ситуативную бытовую порядочность (порядочность мещан, страшащихся возможного окрика "княгини Марьи Алексевны") – за приверженность к фундаменту божьей опоры. В этом самообмане живут даже "самые неэгоистичные".

       В чем существо того этического основания космоса, о котором говорил Кришнамурти, рассказывая, как, по существу, легко выйти в простор чистого бытия, в простор открытого общения с беспредельностью: медитационно расстаться с "Я"? ("Отдаться священной Сердцевине", – как учил себя Рильке. "Когда же наконец мы станем женственны по отношению к Силе, нас симпатически пасущей?" Однако интеллектуалы Запада, всегда правившие там, учили денно и нощно противоположному: каждый должен стать Силой, супротивной Всему и Вся). Уйти из этой ловушки, из этой черной дыры – именно с этого начинается этика, в этом основания совести космоса. "И ведь как это легко!" – вновь и вновь уверял индийский мудрец физика Дэвида Бома. Но на чем строилась и строится гордость и гордыня Запада, который всегда преподносил себя миру как идеальную систему координат? Именно на том постулате, что нет ничего важнее, чем окопаться в личностном превосходстве. Так о какой же легкости расставания могла бы тут идти речь?

       Беда в том, что этическая парадигма как таковая давно выведена из сферы внимания человечества. (Что заметил и подробно проанализировал еще Альберт Швейцер в 1923 году. Хотя трудами М. Шелера, И. Ильина, М. Хайдеггера, Л. Витгенштейна, М. Бубера, Э. Левинаса, И.Б. Мардова и других произошел скачок внимания к ней в двадцатом веке. Впрочем, это внимание не вышло за пределы узко академической сферы, ничуть не коснувшись культуры).

       Надо признаться и в том, что в реальной "рутинной" общественной жизни этикой стали называть искусство изящного притворства, игру взаимоприятных, ни к чему серьезному не обязывающих трений, построенных на комплиментарности и лести. Один из примеров ложных посылов, смешивающих мотивации этики и чревной выгоды: смехотворно-нелепые утверждения о том, что современные люди якобы устремляются в "лучшие страны" и по силе этой устремленности можно понять, какие страны самые лучшие, самые благородные. Но люди сегодня устремляются прочь от своего креста, того самого, о котором говорил Иисус Христос ("отвергнись себя, возьми свой крест и следуй за мной"), а крест – это прежде всего то место, где ты родился (перворожденье). Но люди сегодня бегут туда, где видят кажущуюся легкой жизнь, широкую торную дорогу, а не «узкий путь». Скопища мертвых душ устремляются прочь от креста, который дает им Россия. И пафос этой устремленности задают просвещенные слои, утонченные интеллигенты.

       Сама природа этического сознания проста именно в том смысле, что чурается усложненностей и изощрений. Но как только этику поглощает эстетика (интеллектуалистика стала ныне одной из авангардных форм эстетики), начинаются немыслимые усложнения и витиеватости, выдающие себя за дифференциации душевной жизни. Это одна из старых ловушек, поскольку так называемое просвещение всегда и неизменно служило самовозвышению "Я", неуёмному росту гордыни и чувства превосходства не только над ближним, но и над всем живым на Земле.

       Настоящие люди древности (люди прежних юг) обладали духовной гениальностью (мы нынешние ничего бы в ней не поняли), одним из признаков которой было отсутствие любопытства; так что, по слову Лао-цзы, живя в своей деревне (царстве), они за всю жизнь не испытывали желания посетить соседнюю деревню (царство). Так глубоко были они укоренены. В чем?  В сакральности малого пейзажа, ибо сакрален только он, данный тебе твой геокосмический потенциал. (Какие тут могут быть соревновательности и тем более войны?) И снова – в чем же они были укоренены? Не только в почве и ручье, в воде и камне, в поле и роще, но и в Присутствии. Настоящие люди древности были очень похожи на цветы и на деревья.

       2

Искусство нашего малого эона есть способ "разогрева" эго, его культивирование, утончение, украшение одеждами и возвышение, где со дна мерцает вполне явственная музыка обожествления. Где "Я" ослаблено, там вы непременно почувствуете убывание или ущерб эстетической чары. И наконец вам скажут, что это не искусство. Даже гениальный по задаткам художник-эстетик, переросший стадию эго-демонизма, вышедший в чистый простор не-эго (то есть своего атмана), в своих новых "жанрах" покажется экспертному сообществу "тривиальным и жалким", скучным и банальным. Ибо бал в "гуманистически-просвещенных" мозгах правит эстетика, притворяющаяся чем угодно; притворяющаяся, что она понимает законы и этики, и даже духа.  

       Освободившийся от эго-самости (тот, кто исполнил совет Кришнамурти) теряет плотность связи (охватывающей его спрутом) не только с искусством, но и со всей структурой социума. Он невольно становится анархистом в том истинном смысле, в каком понимали это слово Лев Толстой, Генри Торо, Василий Налимов и Ноам Хомский. То есть он становится самым большим врагом не только государства, но и большинства "успешных" людей.

       Когда мои родители некогда пели в кругу казачьей родни старинные песни, то это, конечно, было не искусство. И когда знакомый мне человек по утрам уходит подальше от деревни к топким камышам и там импровизирует (чудесным образом) на самодельной флейте, то это тоже не искусство. И как не подивиться опыту дирижера Теодора Курентзиса, попытавшегося вырвать реквием Верди из сентиментальных "объятий искусства" и придать ему мистериальный смысл: в древнем миланском храме, в сумеречном, почти ночном полумраке дирижер вкладывает всю непосредственную свою магическую силу в звуковую реальность соприкосновения двух миров, почти витально магнетизируя и оркестр, и хор; делая огромные паузы между частями, когда весь собор тонет в слушании тишины, образуя новую пространственность; а затем в финале добиваясь того, чтобы не случилось ни единого аплодисмента: в темноте исполнители утайно уходят из храма со слабыми свечами в руках вослед за дирижером. Опыт характерный: кое-кто устал понимать кастрированную сущность искусства и вот прорывается возвратно к модальности мистерий.

       Искусство оторвало человека от непосредственности чувства присутствия, которое стало ныне некой имитацией либо пародией: эстетической (в основе своей словесно-филологической) позой на тему Присутствия.

       3

Сила эго ныне, конечно, иррациональна, более того – она безрассудна, неблагородна и даже нагла. Скажем, ты нашел среди старых книг исследование о природе поэзии, которое показалось тебе замечательно глубоким и исчерпывающе изысканным. Глубже и точнее сказать невозможно. Тон постижения: из анклавов благородного вкуса и чудесной начитанности. Казалось бы, довольствуйся этим, радуйся как природному пейзажу, чистому озеру. Пусть оно станет в тебе ничьим. Но нет, ты распушаешь перья и пускаешься в собственные изыскания, очевидно примитивные и поверхностные: в тебе закипает твое "задетое" эго, оно вытаскивает себя, замусоривая твою ментальность.

Другой пример: сколь много ныне в стране поэтов, подошедших, как они считают (и как считает "экспертное сообщество"), к черте духовной зрелости, когда слово "Бог" и ему смежные транслируются в качестве знака, удостоверяющего эту зрелость. Но на самом деле они удостоверяют лишь тот факт, что тщеславие поэта утончилось и тонко замаскировалось, ибо, если бы личность действительно обнаружила свою иллюзорность, она перестала бы судорожно рассылать свои опусы по журналам. Произошел бы "поворот дыхания".

       Вопреки чистой кроткой силе "вневременного присутствия" эго стремится реализовать велиарову "волю к власти", убеждая себя, что это и есть желанная свобода. Откуда эта воля? От того первого разрыва с Первоистоком? От жажды если и не стать самому богом, то все же быть причастным к когорте "вершителей"? Но ведь и человеческая история, и история любой отдельной судьбы показывает, что без помощи богов мы козявки и букашки, свидригайловы и ставрогины. Мы падаем неотвратимо во тьму эго, ибо – падшие. Почему? Потому что океан не состоит из капель, это капли "состоят" из океана. Эго – это капля на солнце, вне океана. Ее присутствие иллюзорно. С одним поэтом двадцатого века случился эксперимент, в высшей степени симптоматичный. Я имею в виду знаменитого португальца Фернандо Пессоа, создававшего изнутри своего "Я" не только множественные псевдонимы, но и гетеронимы, которых у него было более ста (!), каждый был наделен не просто своим языковым стилем, но и биографией и "судьбой". А в прозаической дневниковой "Книге непокоя" Пессоа описал в высшей степени впечатляющую драму запертости своего приватного сознания в тюрьме языка. Книга эта – вопль из бездны, не менее искренний и горестно-безысходный, чем вопль Иова или Киркегора.

       Поскольку, в отличие от делания, сказать человек может всё, что угодно, постольку он увлечен филологией и философствованием: это дает ему право на бесконечное "демиургическое" удовольствие. И чем более он пытается словесно указать себе, человеку, смиренное место, тем более восходит в наслаждениях его душа всеми этими вербальными утонченностями. Человек воспаряет в самовосхищениях, хотя бы и сам указывал на все их тщетности. Ибо в "грехопадении" человек возомнил о себе именно через "божий дар" называть всё и вся. Эту "проверочную" игрушку человек принял за серьезную "машину творенья". Вот почему отцепить его от филологии невозможно. Подобно Бродскому все поверили в шутку Одена, ибо она восходит к шутке Бога. И разве мы не видим, что львиная доля искусства, и поэзии в том числе, работает на эго, на его возвеличение и изощрение.

       Постцивилизация устремлена к бесконтрольному росту "Я", к его переусложнению за счет перехода всех границ и возжигания любопытства, не знающего пределов. Эго непрерывно торгует собой. Вот почему поэт, преодолевший свою эпоху и отказавшийся от принципа искусства (Рильке), рекомендовал человеку возврат к архетипическому бытию цветка: никаких внешних перемещений (живи он в нашу эпоху, он бы добавил: никакого интернета). Вопрос Кришнамурти (в беседах с Бомом), почему ему, просветленному, за сорок лет проповедничества так и не удалось убедить кого-либо реально отказаться от эго-самости, можно переформулировать в такой: "Почему человек не хочет стать цветком?" Ведь с посещения соседней деревни и начинаются мировые войны. Лао-цзы это знал.

       4

Продумаем такую гипотезу. В Начале было Молчание, экстаз красноречия. И лишь потом из него родилось Слово, и было оно Бог. То слово было мерцанием и вибрацией. И не было пути от того Слова к нашему слову. Ибо космос чистого Молчания – вот сущность слова Бога. Слово Бога вершится всей совокупностью бытия – от жужжания комарика до симфонии шторма. Выброшенный в словесность, то есть отлученный от бытия, человек не только не заплакал и не возрыдал, но возомнил о себе, ибо ему показалось, что он отныне управляет вещами. Хотя на самом деле вещи оказались подменены словами и этикетками. Человек стал абстрагироваться, чем более он абстрагировал, тем более абстрактным становился сам, постепенно став формой идеологии. Человек стал терять целостное и воистину живое единство с универсумом: с душами вещей и с их плотью – в сакральном бездонном парадоксе. Грех был двойной: уход от спонтанности бытия и одновременное самообожествление. Человек стал ощущать себя великим филологом. Сколь поздно и запоздало филологи стали постигать ужас случившегося: не названное уже не существовало в человеческом мире; более того – духи и боги уже не раскрывали и не давали человеку ни одной вещи и тайны, если он не называл их поименно. Стефан Георге в стихотворении "Слово" зафиксировал это горе: «Так с горечью горькой познал я отказ: там вещь мы теряем, где кончился сказ». (Норна не вернула поэту клад, поскольку он не смог назвать имени этого клада. Но назвав клад, мы утрачиваем полноту его чувствования). То есть даже замолкая, мы не обретаем вещи, ибо прежде нам следовало бы пройти возвратную инициацию. В прежней (всё еще длящейся) оптимистической проекции человек, получив "командование вещами", видел только их интеллектуально-символический каркас либо плоскую материальность. Мистериальная сущность бытийства ускользала и ускользает.

       Вспоминаются почему-то филологические изыски Джойса. Своего рода смакование "всесодержащего" Слова, некоего суперкомпендиума, с помощью которого Бог становится чисто филологической или словесно-поэтической проблемой. Мол, универсум-то сотворён из Слова, которому мы причастны. Но такое допущение сегодня смешно. Меж словами и синтагмами такие же громадные пробелы, как между звездами. Играя звездами, ты вовсе не постигаешь что-то иное кроме свойств этой игры.

       Характерно, что самые высокомерные существа (после политиков) – утонченные филологи с "философской жилкой": в них вселяется некое "домовитое" чувство "хранителей вещих смыслов". Но как это наивно! Читающим "юным гениям", конечно, навязывается мир этих "звездных" людей, их мировоззрение и их "мудрость". Этих словесников до мозга костей. Но, к счастью, существуют и люди, восприимчивые прежде всего к пространству "между звезд". К тем лакунам "пустоты", откуда нас омывают потоки "примитивной" наивности и грозной Непостижимости. Здесь ум словесников и вся их потрясающая филологическая утонченность ничего не значат, ибо по большому счету все их занятия – всего лишь тщеславные игры взрослых детей.

       Вне "звезд" имеют значение (если имеют) лишь помыслы, лишь заветные прикосновения к заветному.

       5

Эксперимент по поиску дома бытия в языке, по комфортному обустройству в языке, с помощью которого (с помощью мысли и интеллекта) и будет, якобы, найдена истина, провалился. Этот результат глобального метаисторического эксперимента, этот вывод не только вопиет о себе во всем, он, что называется лежит на поверхности, и не замечать его могут лишь не желающие видеть то, что есть. Всегда пытавшийся идти по невидимому сакральному следу Мартин Хайдеггер проанализировал эту ситуацию, можно сказать   всеми ста томами своих сочинений. (Всё та же, если хотите, упоённость словесностью!) Язык теснейше связан с эго, следовательно к истине он не ведет. В своей увлекательной книге о Гераклите немецкий мастер обнаружил, что интуиция древнего грека видит изначальный Логос в Безмолвии; очевидно, это то самое, что на Востоке называли Пустотой (шуньятой). Итак, возврат на Восток, где дом бытия – изначальное и всегда присутственное Безмолвие, чистое дао-истечение, в которое следует вслушиваться, если ты хочешь идти в направлении истины.

       6

Поразительно вот что: чем более утончен интеллектуально и филологически интеллигент в России (независимо от того, кто он по крови), чем более он порабощен жаждой познавательного универсализма, владения языками и культурными кодами, тем более он, мягко говоря, не любит Россию, отстраняется от нее; разумеется, редко когда выказывая это публично-прямодушно, представляя себе свою судьбу в России чуть ли не как искупительную жертву. (Отъезд С. Аверинцева в 1994 году в Вену, где он провел последние десять лет жизни, весьма символичен, ведь был он, кстати, членом Папской академии общественных наук).

       Впрочем, а что тут поразительного? Сама сердцевинная суть России (не государства, не государственного аппарата, а страны, ибо государство наше, увы, по сути рабски следует западным ментальным калькам) живет вне всего этого тонкого, сладкого соблазна служения интеллекту, когда эго, словесно-психологически утончаясь до "эфирных" символических вибраций, почти до пределов самой "танцевальности", незаметно попадает в ловушку восхищения собой, начиная почитать свою элитную референтную группу "солью" Земли. (Наши видные филологи, объясняя отъезд Аверинцева на Запад, называли причиной как раз его редкостно высокую степень культуры, которую, мол, по-настоящему могли оценить только там. Версия безусловно смешная: можно подумать, что венские студенты были более восприимчивы, чем московские; тем более, что на его лекции собирались «сливки» столичной интеллигенции). Суть России – вне этого пути, вне этих влечений и методик, к которым западный склад психики крайне склонен. Вот почему почти все наши сверхинтеллектуалы и суперфилологи, куда давно пошли и многие наши поэты, – безусловные "западники", куда более восторженные, чем их предтечи. Дело тут ясное: Русь не только не филологична, но и вне-филологична. (Почти анти-). Правда, порой кажется, что наша народная витальная гениальность оказалась истощена именно тем, что лучшие сыны народа ушли в филологию (первым эту догадку высказал Розанов), в вибрационно-виртуальные, "цифровые" миры, где придумана даже новая форма святости – филологическая.

       Оказывается, чтобы быть преданным России как суровой земле и сакральному лону (а другим оно и быть не может, это не предмет выбора), надо быть свободным от любых форм жадности и стяжательства, где жажда знаний, накопительство изысканно-редких ментальных предметов – пожалуй, самая тщеславная, ибо прикрыта завесой "мирского нестяжательства". Эта форма жадности, пожалуй, самый коварный вариант измены "самому себе", ибо на самом деле "я" здесь является не центром "свободной воли", а исполнителем танца, заказанного хозяином этих шикарных велиаровых владений. Русь же (возможно, здесь уместно сказать: внутренняя Русь) как всегда была погружена в молчание (исихазм как православный инвариант). Его мощь и создавала то поле простоты, наивности и простодушия, где Пушкин и Лермонтов, а уж тем более Толстой совсем недалеки от мужика. Крестьянин и князь не имеют в себе причин восхищенно мечтать о других землях.

       Форма святости, подобная святости Аврелия Августина (написавшего столько сочинений, что обычный верующий или теолог не в состоянии их все прочесть, даже если бы читал дни и ночи напролет) или Фомы Аквинского, этого Гегеля своей эпохи, абсолютно непредставима в русском православии, где святые были неизменно лаконичны и просты в вербальных делах, уходящих в священнобезмолвие как в Исток.

       7

Но каков генезис нашей нынешней отечественной "филологичности", этого заведомо прозападного типа интеллигентности? Ответить непросто.

       Девятнадцатый век задал тон, все мы помним, фигурой Чаадаева, пожалуй, первого (после Петра) демонстративно нерусского человека, пестовавшего в себе нерусскость и бравировавшего этим. Характерно, что в русском типе личности ему не нравились как раз черты неприятия "просвещенности", ведущей (о том сообщал русский инстинкт) к омертвению подлинного ментального органа – сердца. Его возмущала и даже бесила исконная черта русского народа: равнодушие к идее гражданского общества (то есть к закабалению в "идее права") и ко всем прочим крючкотворным "чичиковским" обстоятельствам поимки души словесными капканами, что в двадцатом веке обернулось кафкианскими кошмарами.

       «Письма…» Чаадаева стали у нас культовыми. Особенно с благословления Мандельштама. Но жутковато вот какое наблюдение: в большинстве случаев еще в отроческие годы в сознание моих сверстников змеино вкрадывалась (вкладывалась "свободными голосами") формула о России как о "империи зла" (равно и запретителя "свободного слова"), а уже из этой установки рождалась жажда стать "человеком мира", то есть властителем слов, свободным их манипулятором. Втягиваясь в эту азартную игру, человек внушал себе, пожалуй, главную западную мифологему о том, что пиршество слов и есть пиршество духа. Ловушка захлопывалась без стука, без грюка, ибо нет более решающего заблуждения, нежели это. Ведь даже романтическая "игра в бисер" (Glasperlenspiel) Германа Гессе есть не более чем вполне подростковая форма эго-обожествления.

       8

Надеюсь, читатель простит мне "столь наивное" противопоставление русского исконного сознания и западного, противопоставление, фактически запрещенное всей мощью "либерализма", однако преодолеем эту форму трусости, ибо не можем же мы не видеть, что Запад продолжает всю ту же песню о полной чуждости русского менталитета менталитету европейскому, формулируя это всё теми же лексемами: просвещенная Европа и варварская (то есть непросвещенная) Русь. Я бы не стал протестовать, а согласился бы, но заменил бы одно слово: вместо "варварская" поставил бы нейтрально-научное – "первобытная". Что же стоит за этим различием?

       Запад трактует русских как изнасилованную нацию (1917 год и далее). ((Гипотезы в этом направлении строил еще Бердяев. Более циничны наблюдения Уинстона Черчилля: «Ленин привёл в Россию всю сволочь Европы». Ему вторил и Шпенглер: «Большевистский террор евреев, латышей и других народов против русского народа»)). Но не только изнасилованную, но вновь и вновь словно бы жаждущую быть изнасилованной. И в этом смысле выйти из-под колпака презрения к себе нам, русским, едва ли когда удастся. Но здесь важно понять, что во все эти игры играла и играет интеллигенция, то, что раньше называлось "общество", но не народ в его корневом смысле живущего на земле и землею. (Каждый, вслушавшись в суть этого определения и "призвав себя на суд", поймет, связан ли он сердцем с сутью Геи). Под народом сегодня я понимаю тех, кто по-прежнему "исихаствует", то есть не принимает словоцентричную матрицу, кто пытается видеть то, что открывается с позиций глубинного безмолвия.

       Хайдеггер писал: «Сущность немцев: они имеют право ввязываться в борьбу за свою сущность и, лишь будучи этой борьбой, являются таким народом, каким только они могут быть». Философ пытался заново переосмыслить старый тезис о том, что немцы "народ поэтов и мыслителей". (А то мы не знаем, чем обычно заканчивался этот германский поиск своей высокой значимости). Почему же нам не дозволено бороться за свою сущность? Почему мы каждый раз смущенно смотрим, а не засвистит ли в свой полицейский свисток либерал?

       И всё же я спрашиваю себя: а было ли это изнасилованием или, иначе, было ли это изнасилованием и только? Смог ли бы Христос или Лао-цзы, или Серафим Саровский так это посчитать? Почему мы не смотрим на происходящее из глубины сознания, абсолютно не связанного с идеей личности как неприкосновенной самовлюбленной крепости? Ведь тут, я убежден, происходило нечто совершенно иное, для словоцентричного эгочеловека непостижимое. В глубине исконно русской души есть неоскорбляемый простор, назовем это основанием (даосы, дзэнцы и потомки толтеков называют это сакральным морем безмолвия), именно поэтому душа эта способна вынести казалось бы немыслимые унижения без летальных для себя следствий. У эгочеловека, у эгосапиенса этой защитной глубины нет. Вот почему любая обида добавляет себя к предыдущим, а разрастающийся гнев ведет к перманентным войнам.

       Одно из главных достоинств русского исконного сознания (да дозволено мне будет воздать предкам благодарением), вне всякого сомнения, – неразвитость чувства "Я", заметная ослабленность эго, инстинктивная опора на древнейшее интуитивное чувствование иллюзорности "Я", его эфемерности; заметно выраженное ощущение другого как самого себя, а себя – как другого. Весьма слабое чувство собственной важности, что всегда бросалось в глаза западным наблюдателям и что они приписывали "исконно рабскому началу", поскольку сами прошли и проходили дрессуру преклонения перед собственным "Я". Западному человеку казалось и кажется, что существует одна-единственная форма свободы – это быть круглосуточным служкой своего "Я". Ведь даже Ницше понимал свободу как "волю-к-власти". Предельный (а нередко и запредельный) эгоцентризм – сущность западной этики. Так что, принадлежа к единому формальному геополитическому полю, русский и европеец, действительно – почти совершенные антиподы.

       "В России не уважают личность". Эта формула повторяется постоянно, ее обнародовал даже Бродский в интервью на Западе, объясняя свое бегство. И это так, ибо слабое чувствование личностного начала принадлежит к богатейшему слою позитива русской психики, что фиксировала множество раз русская "святая литература", в том числе Лев Толстой, в том числе и в образе Платона Каратаева. И это же качество вылезает у нас в формах поэтизации хулиганства, когда в любой момент тебе могут "дать по морде" во дворе твоего собственного дома, безо всякой на то причины. Чаще всего причина в самом тебе, то есть в человеке, в котором "учуяна" личностная горделивость, личностное чванство. "Вот тебе, получай, чего ты из себя корчишь!" Истина, постигнутая и выраженная вульгарно. (А зададим-ка себе вопрос: а какого, собственно, уважения заслуживает человек современной постиндустриальной, цифровой цивилизации, растленность которой принята им без сопротивления и отпора? Гурджиев писал, что жители внеземных миров облетают Землю за тридевять дистанций, поскольку вонь от лживо-агрессивных человеческих душ столь невыносима, что вызывает содрогание и спазмы у нормальных сознаний чистого космоса).

       Западные люди (и западные люди у нас, на нашей «почве»; ментальность весьма многих формально русских уже мало отличима от менталитета стандартного евро-американца) помогают выращивать и обогащать личность друг в друге, служа тем самым (с точки зрения опыта и высшего знания Кришнамурти) усилению омраченности сознаний друг друга. Русский человек (то есть архетипически русский; возможно таких людей уже немного: русского характеризует не обожествление крови как принято в иудейской мистике, а «жалость» к своей земле) пресекает эту динамическую устремленность, правда в уже (после известных событий прошлого века) подчас вульгарных и спутанно-хаотических формах. Он тоже спит, но его подкорка помнит о просторе бодрствования, где все были действительно братья и даже более, чем братья.

       Подытоживая, я хочу сказать, что исконно русский (теперь уже, увы, почти реликтовый) человек, в общем и целом, вполне в состоянии понимать смысл речей Кришнамурти, но исконно западная монада этого сделать не может по причинам почти органического свойства.

       9

"Непросвещенная". Если бы мы сохраняли свою отверженность от люциферова света, от света науки и наук, то цены бы нам не было. Но нас втащили в просвещение и в просвещенность. В то просвещение, с которого и началась финальная фаза душевного оледенения человечества. А то мы не помним, к чему приводил всякий новый взрыв просвещенности в Европе и в Америке: к мощному росту как персонального, так и коллективного эго, а значит к "гонору", к агрессиям, войнам, колонизациям, бешеным накоплениям чудовищных средств массового уничтожения, куда шли и идут лучшие силы и главные таланты наций. Непросвещенная – значит, еще сравнительно чистая, сравнительно простодушная и наивная.

       Есть такая тонкая, пожалуй тончайшая, но и наиважнейшая тема: сохранение русского гумуса внутри русской поэзии, сохранение русского душевного рисунка, исихастски-кроткого, даосски-отрешенного, не только не жадного к "мировой культуре", но словно бы брезгающего ею, как брезглив был к информации Лао-цзы. "Тоска по мировой культуре", воспетая (на примере Мандельштама) нашей постсоветской филологией, неизменно была (и есть) чужда русскому генотипу, в отсутствии этой тоски – сама суть нашей "даосскости". Существо русской тоски (или "русской тоски" как почти уже мифа) бесконечно глубже страданий Осипа Эмильевича по воссоединению с цивилизационной матрицей. Сама эта матрица чужда русской душе, ее реалиями легко играл уже Пушкин, выходя за ее пределы при каждом серьезном повороте взгляда, а у Тютчева за тоской стоит глубочайший зов "родимого хаоса" (того самого, который породил Эрос и Гею). Русская тоскующая душа как раз содрогается от ощущения окруженности цивилизационными полями (с их неизбежной доктринальной мертвенностью) и всеми общественными на человека притязаниями. (Вот почему сутью и символом русского духа был и остается для нас Лев Толстой с его "анархизмом", а не перебегающий от идеи к идее "многоголосый" Достоевский). Суть русской тоски запредельна и иррациональна. Эту суть прекрасно выразил "мальчик Лермонтов". Потому-то Чаадаев с его завидованием Западу не может не быть нам чужд как человек поверхностный, то есть человек культуры; той самой, "исторической" культуры, которая изначально растленна, ибо заражена инстинктом накопительства и эго-расистским чванством под прикрытием мифологемы красоты. Потому-то пророс у нас "даосский" цветок Василия Розанова: сижу на завалинке, "ковыряю в носу" и наблюдаю Священную Женщину движущихся сумерек – несказанность величия. Никаких походов на чужие улицы и в чужие околотки. Не окликать демонов любопытства и демонов соревновательности, погубителей души. Истинная, праведная красота творится не культурой, а сердцем человека. Сердце же легко окаменевает в эстетических играх. А что касается этики, то и здесь у нас полное несовпадение приоритетов. Вот лишь первое, что вспоминается: русского человека легко обмануть (его бессчетно обманывали в ХХ веке), но в этом также и великое его достоинство, ибо за этим доверчивость и наивность.

       Это, конечно, лишь самое начало рисунка исходного архетипа русской души. (Не думаю, чтобы она совсем уж была истреблена и "переукомплектована" англо-американскими психотехнологами. Серьезно замутнена и искажена – это да.) Но поэзия как раз уязвимая часть души, ибо проходит ныне под знаком "интернациональной" культуры. Но русская поэзия своим корневищем (которого "не понять") сопротивляется террору всеобщего "огосударствления", зато "советская" поэзия, которая как раз и возникла в качестве отрицания русскости (православности), в сущности (сменив этикетки) продолжает свой путь, жадно впитывая западные в себя вливания, в том числе информационные интернетовские сливы. Современной поэзии словно бы почти стыдно, что она пишется на русском языке, а не на английском. Иначе говоря, современный поэтический дискурс, как дискурс единой "мировой деревни", как символ вавилонского информационного столпотворения (место культуры заняла информация) тяготеет к отрешению от сути поэзии. Поэты, влекомые к английскому языку (пусть только в снах и грезах), выходят из любовного корневища родового праязыка, принципиально непереводимого в его "божественном" истоке. Все языки в этом смысле испытывают комплекс неполноценности, завидуя некоему примышляемому могуществу. Но "русский человек" (своего рода мифологема) никогда не мечтал сойти со своей завалинки. Завалинка сильна именно тем, что сидящий на ней не зависит от мнений о себе ни лиц важных, ни неважных; ни тети Нюры, ни княгини Марьи Алексевны, ни тем более Джона Доллара.

       В сегодняшнем мире, где идут жестокие и коварные ментальные войны, где "хозяева планеты", привыкшие за многие столетия и даже тысячелетия возводить себя в "избранные расы" (вот где эпицентр клокотания эго!) и уничтожать этнос за этносом, превращая целые регионы в колонии, захват территорий осуществляется чаще всего за счет захвата сознания. И изменение структуры поэзии (и в прямом, и в обобщающем смысле слова), извращение ее исконной сути – один из путей перекодировки сознания так называемых интеллигентных слоев общества. Но тема эта крайне тонка, требует бесчисленных оговорок, уточнений ("либерализм" диктует запрет на прямоту и искренность) и потому почти, увы, неизъяснима.

       10

Будь я на месте Бома, то, вероятно, захотел бы показать Кришнамурти, с какой яростью шла и идет на земле борьба за то, чтобы вогнать все народы и этносы в суперэгоцентричную матрицу сознания: с какой яростью, начиная со взрывной волны Петра, западная парадигма, поистине беззастенчивая по напору, устремилась и всё еще стремится перекодировать русское сознание, некогда свободное от эгоцентрики, где индивид не знал того чувства собственной важности, которое превращает ныне цивилизацию в нечто монструозное по целям и стилю поведения. Другими словами, "хозяева мира" ныне как раз более всего стремятся достичь того общементального уровня, когда эго каждого землянина войдет в такую силу и в такую "волю к власти", что все тропинки к возможности даже индивидуальных просветлений будут перекрыты. Плотный мрак окутает землю; предельная омраченность будет считаться мудростью. Премии и награды будут именно за это. За реализацию проекта под названием «апокалипсис»: конец света в человеческой Душе.

       11

Каков же итоговый расклад? У эго-личности к бытию, к целостному его благу нет доступа; личность – это оборонительно-наступательная крепость внутри социума, она всегда в борьбе и потому видит и слышит только войну и всё с ней связанное. Лишь дао-центричная индивидуальность, отрешенная от чар общительности и соревновательности, причастна к благу, где нет ни красоты, ни уродства, где нет раздвоения на субъект (эго) и объект (другие эго и предметы-капсулы).

     Здесь мы уже вроде бы близки к более или менее конкретному ответу на сакраментальный вопрос Кришнамурти. Близки к пониманию той точки в истории человечества, когда началось формирование самого влечения к эго и к личностному обустройству. А произошло это в момент бурного прыжка в социализацию. Человек был некогда именно совращен в социализацию, хотя изначально, по естественной своей дхармической сущности был рожден существом природным и одиноким. Существо первочеловека, его истинный космический корень – одиночество и отрешенность в ряду «братьев по разуму». Хотя и отнюдь не одиночество посреди мириад существ реальности, посреди птиц, зверей, рыб, насекомых, растений и деревьев, видимых и невидимых сутей, посреди богов и полубогов, посреди стихий низинных и вышних, одним словом, посреди и внутри громадной мистерии Дао, в которой он занимал отнюдь не последнее (однако отнюдь и не царское) место. Да человек и не был создан как рой, или стая, или табун. Бог сотворил Ада и Еву. Я бы предложил понимать это буквально, а не как метафору человеческого рода. Они были рождены и поселены в Эдеме, и существо их блаженства заключалось в целостной растворенности в сущем, в невыделенности «я». А посему в отсутствии всего позднейшего инструментария отчужденности. Не было точки, из которой мир может оцениваться, то есть подвергаться расщеплению и анализу, экспертизе и оценке, не было точки распада мира на атомы. Мир целомудренно льнул к Адаму и Еве; то есть покоился в себе в непрерывном таинственном движеньи, создававшем все истоки магии. Не было точки соблазна вообразить себя чем-то более высшим, чем все другие индивиды в сокровенно-сущностном, медленном потоке превращений. Не было еще вкушения яблока с древа «распознавания добра и зла». То есть не было еще анализа потока бытия, длился чистый беспримесный синтез: сакральный поток и море. Ни зла, ни добра еще не было; не было еще ни красоты, ни безобразия; не было еще ни лжи, ни истины. Адам и Ева любовно вкушали таинство бытия, сообщаясь и между собой, и со всеми иными существами языком интуитивно-целостным, сердечно-ментальным. Ничто не расщеплялось, не дробилось на символы и этикетки. Не было ни ума, ни безумия. Всем правила энергия недеяния. Адам и Ева до падения – прообраз неэгоцентричного бытия. Вероятнее всего, в саттье-юге так и жили: обособленно, так, как рекомендовал даже еще Лао-цзы: «Пусть соседние селения будут в пределах видимости, / И будут слышны лай собак и крик петухов в них, / А люди до самой старости и смерти не будут знаться друг с другом». (Перевод В. Малявина). Для Лао-цзы как человека знающего антропологическая отрешенность есть непременное условие пребывания в Дао, в его таинственно-неизреченном потоке, в потоке сакральной Причастности. Это основополагающее условие.  Вот почему, кстати, все попытки экзистенциального понимания Лао-цзы или Чжуан-цзы вне реальной практики самой чистой отрешенности заранее провальны; все такого рода попытки есть логико-эстетические пируэты, не более того. (Не случайно доступ к реальности, запечатленной Чжуан-цзы, даже такой природный мистик, как Мертон, получил лишь укрывшись на многие годы и десятилетия в самом суровом монастыре). Чем в более суетный и плотный поток соприкосновений с другими людьми входил человек, тем неизбежнее просыпалось в нем и организовывало себя эго. Эго формирует соревновательность (система обороны-нападения) внутри современного социума, ведущую ко всем страстям и порокам, в том числе к жажде первенствования,   богатства, к культу роскоши, к обостренному «чувству красоты» и т. д., и т.д. Одинокому всё это не нужно, ему не с кем и не в чем соревноваться, он чист от сравнений и от зависти, чист от беспокойства, что его «обойдут» или «не заметят, не оценят». Одинокий не ощущает себя предметом или продуктом на человеческом рынке, на "ярмарке тщеславия". 

      Социализация убивает и убила естественную религиозность в человеке. Социум создает всегда и везде симулякр: религиозность идеологическую. Для чувства Бога (Дао) нужна Единица. Лишь к Одинокому вхож Бог. Таков, следовательно, был сам замысел Бога о человеке. А что такое толпа? Это скопище «я». Это гипертрофированное эго, забронированное против Дао всеми бронями, какие только существуют.

     Окинув взглядом историю последних тысячелетий и особенно столетий, мы видим стремительный рост социализации, чудовищное скопление людей в гипермуравейники, в гигантские небоскребы, в эпицентры кишений, где контактам нет числа, где количество форм и разновидностей этих контактов зашкаливает. Всё это доводит эгоцентрику до пароксизмов. Люди не владеют собой, охваченные эгрегором Эго с раннего детства до гробовой доски. Как они могут услышать голос Дао, возвещаемый Кришнамурти, Лао-цзы или Христом? Они в плену. Им внушили с детства, что человек – социальное существо, им вбили эту чудовищную ложь почти что в саму генную структуру. И все же вспомним об Адаме и Еве, об их ранней поре, вспомним блаженное бытие Чжуан-цзы, или Догена, или Сковороды; вспомним блаженного Серафима, блаженных Пришвина, Сент-Экзюпери или Сэлинджера или позднего Гессе. Всех их вскормило одиночество. Назовите это уединенностью или отрешенностью, я же назову это потаённостью: первоисточником сокровенной тайны.

       12

У бытия два плана – артистичность и потаенность. У бытия или у нас – мы не знаем, наши полномочия скромны. Артистичность бытия возбуждает в нас отклик в виде желания играть на флейте (и флейтах всех родов), петь и танцевать, уподобляясь богам и полубогам, Кришне и Орфею; откликаясь на зовы чистой радостью отклика, опьяненности мощью тайны, экстазов вне всякой задумчивости. Но всегда рядом – потаенность, которая шепчет нам уникально-одинокие мелодии, умоляя не разглашать их. Почему это так, мы не знаем, но чувствуем бездонную правоту этой таинственной укромности, ведущей к тем корням, из которых растет древо. В любом нашем действии, даже в любой нашей мысли присутствуют два этих измерения, два влечения, два соблазна. Равно и судьбу свою мы можем построить, не заметив, что потаенность уходит от нас под шумом и блеском круглосуточного в одном случае экстаза, в другом – карнавала и ярмарочных утех. Ибо сама артистичность двулика: есть безкорыстный чистый экстаз танца Кришны, а есть танцы за плату, танцы тщеславья. Поэзия для людей, поэзия светской моды мерцает на этом пограничье между артистичностью и потаенностью, вырастая из него, питаясь этим конфликтующим сопряженьем. В одном случае сопрягаются чистые грани двух этих голосов в нас, в другом – энергия идет из конфликта внутри самой артистичности. Однако подлинная поэзия растет целиком из потаенности. Вот почему все великие поэты, мудрецы, певцы и музыканты никогда не стоят в первых рядах знаменитостей; их каждый раз надо извлекать из великой укромности тени Древа. Они никогда не поют и не танцуют для толпы.

      В старину говорили о флейте земли и о флейте неба. Но и сама флейта Земли состоит из двух флейт. Третья флейта – человек в своем укромно-исконном, ныне реликтовом космическом эйдосе.

Челябинск, 2018