Онтологические прогулки

Записки от дачной скуки, приключившейся однажды в июне

День тридцать четвертый

Открыл с утра в саду (под яблоней возле баньки) томик Арсения Тарковского и перечёл два стихотворения. "Мне снится какое-то море, /Какой-то чужой пароход..." И второе: "Какие скорбные просторы,/ Какие мокрые заборы, / И эта полунагота/ Деревьев, эта нищета, /Когда уже скрывать не нужно/ Ни жалких слез, ни старых ран..." Двух этих стихотворений вполне хватило, чтобы настроиться на долгую прогулку.

Вспомнил, как получил как-то письмо от двадцатилетней студентки: уже год она дружит с четвертой Дуинской элегией Рильке. Хорошее, умное и чистое письмо. Она почти ничего не знает о Востоке, но стихийно использует текст элегии как материал для медитации. Умница. Она не пытается пролистать из любопытства том Рильке "по диагонали". Думаю, постепенно она дорастет и до восьмой и до девятой.

Поэты любят подчеркнуть, что якобы идут по следу Бога, впервые называвшего вещи, которые только в тот момент и обретали бытийное основание. Эта легенда шибко греет их "скромное" воображение. Поэты забывают о том, что слово Бога и слово человека – из разных бытийных "каррасов". Наше слово, конечно, создает вещь либо действие и т. д., однако эта вещь иллюзорна. Ибо реальная вещь, данная нам по факту общения с ней (тактильного, обонятельного, зримого и т.д.) вовсе не исчезает, будучи и оставаясь не названной. Имя вашей возлюбленной отнюдь не онтологично в истории ваших отношений, и если ее имя остается для вас неизвестным, то это лишь углубляет ваш к ней интерес и ваше понимание ее сущности. Имя, равно как подробности её жизненной истории лишь создают ложную легенду, и вы всё более общаетесь с социальной маской и ролью. Точно так же мастеру вовсе не надо знать названий инструментов, если он не вступает на педагогическое поприще. Слова сбивают нас в фантастическую вселенную, где мы стремительно деградируем, становясь абстракциями, манипулируя вещами и отношениями.

         Иное дело, когда вещь сама себя называет. Но не изнутри навязываемого ей "проекта". Следовало бы догадаться об истинном имени вещи, как и об истинном имени возлюбленной. В "Гите" сообщается, что "после разрушения материального тела живая сущность не уничтожается и даже не теряет своей индивидуальности". Внимание к словам, тем более страстное (онтологически-страстное, гносеологически-страстное, чувственно-страстное) ослабляет (а в нынешние времена уже чрезвычайно) внимание к живой сущности.

Слова несут смерть вещам, которые называют, – довольно модное изречение М. Бланшо. Но ведь еще Лао-цзы по сути говорил то же самое: "Говорящий не знает, знающий не говорит". Отдающийся страсти слов вводит себя в иллюзию и творит лжезнание. Познавший оставляет слова, ибо сущность знания внесловесна. Лао-цзы был своего рода принужден (уговорили, умолили!) к написанию Даодэдзина. И прочитан он может быть только человеком, близким к знанию. Доверившись словесности, человечество погибло в стремительно накапливавшейся лжи. Ибо всякая амбициозность идет из лжезнания, из самообольщения красотой речевого потока и ментальных остроумных формул.

         На заре философствования Гераклит и его линия подходили к тем же интуициям "темного стиля": исходно-мистический логос не имеет никакого отношения к словесности. Говорящий и пишущий, не сумевший воздержаться, должен помнить, что он умножает ложь. Это остережение, это памятование сделают тон и ритм его речи иными; он ощутит, что рядом присутствует измерение неслышимой речи и внебуквенного, внесимволического алфавита. Он примет на себя вину за коллективное участие во лжи онтологически-космического размера. В идеале может измениться тон и тональность всякого дискурса: от песен до научных трактатов, что резко повысит внимание к внесловесным, внеречевым формам общения и познания. Истина открывалась и будет открываться тем, кто очистит себя от малейших поползновений тщеславия и "самоутверждения". Человечество, в идеале, может проснуться к истинам не-деяния.

Есть ли мир за пределами слов? Реален ли он для нас? Для филолога (в узком и в широком смыслах слова) он нереален. Но дело в том, что только он и реален. Именно это и говорит Лао-цзы. Лао-цзы – не профанный автор, он знающий, и тут любые толкования неуместны. Это все равно как толковать даосское знание о том, что умный человек накапливает слова, а мудрый избавляется от них. Это надо принять как принимает лекарство смертельно больной.

         Лао-цзы сообщает нам о том, что реальность пребывает за пределами слов. Еще молодой Рильке писал как-то одному юному поэту, что «большинство событий несказáнны, совершаясь в пространстве, в которое никогда не входило ни единое слово». Креация не есть размножение слов. А по историческому существу человеческая речь оказалась великой профанацией реальности. В самóй исторической хронике вербальной речи прорастали семена лживости и эгоустремленности. Даосскую истину абсолютно невозможно приспособить к нашему филологизму. (Тут я обращаюсь к нашим модным поэтам). Приспосабливая сакральное к нашей системе координат, мы теряем саму возможность его восприятия.

Едва ли мы в наших интуициях можем пойти дальше, чем изначальность Мировой Души. (Платон). Идея христианского Бога-Логоса пытается свести незаметно суть Творения к человеческой рефлексии, к человеческому воображению и, соответственно, к креативности Слова, которое в качестве мистической силы в любом случае давным-давно уже разрушено нашим чудовищно самовлюблённым антропологизмом.

Нам нужна речь, которая бы парализовала мрачную волю нашей небрежной или разнузданной речи. Нам нужно слово, которое бы укрыло наше мутное, взбаламученное, тщеславное слово тишиной и покоем. Что же это за слово? Это в подлинном смысле не-слово.    

Утончиться? Но ведь и так уже всё порвалось. Распалась связь времен. Стать проще, естественнее. Дружить с кем? С растениями. С растением в себе. Да, в тебе живет сознание. Но что это такое? Разве это ум, остроумие, натренированная утонченность? О, какое внимание к эстетическому такту в обыденной жизни у блаженно-скромнейшей Сэй-Сёнагон! Какое внимание к такту этическому у блаженно-скромнейшего автора "Записок от скуки", которые я только что закончил перечитывать, положив у изголовья постели  "Дневник эфемерной жизни" Митицуна-но-хаха, десятый век. Исповедь? Проповедь? Игра? Ни то, ни другое, ни третье, полное отсутствие претенциозности. Ни грана тайной самовосхищенности и тайного самовосхваления. И как им удавалось жить так просто, так дао-доверчиво в этом их десятом веке?