Онтологические прогулки

(После прочтения статьи Константина Богомолова "Похищение Европы: 2")

Из письма в редакцию "Топоса":

«Эта статья Богомолова появилась и обсуждалась, кажется, в начале 21 года. Я прочел её случайно, ибо не читаю газет, да и богомоловские спектакли не посещаю. Меня заинтриговало название. Я набросал небольшой комментарий и "положил в стол": в запасники ноутбука. И вот на днях, в конце 22 года, случайно наткнулся, перечитал и подумал: а ведь ничего в принципе не изменилось в позициях сторон, только яро ожесточились и обстоятельства, и люди. И показался текст вполне актуальным откликом на "злобу дня"...»

Забавны "вразумления" К. Богомолову, напечатанные в "Новой газете": В. Ерофеев, Ю. Рост и пр. Не говорю об убогости аргументов, но о тоне: высокомерно-поучающем. "Ненависть непродуктивна. Слюной злобы не склеишь горшок, в котором варится цивилизация, даже если он только треснул", – это Юрий Рост. Но как раз он-то, равно и Ерофеев ничего кроме риторических упражнений в жанре инвектив предложить не смогли. Им уютно в этом европейском горшке, и далее дежурных славословий этому горшку их мысль не идет. Зачем "Новая газета" показывает столь очевидную ментальную беспомощность культур-либералов? Перестала им сочувствовать?.. Но это так, к слову.

       Многое в богомоловских тревогах мне кажется верным, в том числе мысль о задаче глобализации, уничтожающей саму возможность "инакомыслия". Однако это лишь одна из задач. Суть еще и в том, что разомкнутый, распахнутый земной мегаполис дает возможность негодяям избегать гнева народного, который всегда привязан к конкретному топосу (грех всегда против земли и почвы). И далее самое важное: уничтожение этносов и навязывание единого языка общения и языка культуры (еще и какой: американской, выстроенной на осознанных и непрерывных геноцидах) приводит к уничтожению сакрального гумуса, к тому разукоренению (Симона Вейль), которое подрывает саму возможность чувствования человеком сакрального земного вещества. Говоря стандартным языком: финальный этап богоборчества.

       Про распад Европы как пространства культуры тоже вроде бы верно, однако акценты, на мой взгляд, расставлены неудачно. О гибели (закате, распаде: Untergang) или о изношенности Европы, о подростково-рационалистическом (то есть тупиковом) уровне её мышления почти исчерпывающе написали (с разных сторон, в разной манере и модальности) еще германцы Кайзерлинг и Шпенглер. Так что Ерофеев и К° напрасно упрекают нас, русских, нас – восточников, евразийцев  (то есть не лакеев Европы) в том, что это будто бы мы придумали глупые мысли о гибели и загнивании Запада. Вот уж невежественная клевета. Западные ученые, интеллектуалы, философы, поэты (от Бодлера до Сент-Экзюпери, от Гёльдерлина до Тракля и Хайдеггера, от Торо до Элиота) давным-давно поставили Европе смертельный диагноз, разобрав по косточкам ее немощи и все ее демонизмы. И некоторые из них горестно изумлялись, как угораздило чистой, здоровой, могучей духом России вляпаться в этот тупиковый проект сугубого, стерильного материализма. Ибо тело неизбежно гниет и смердит (смердяковщина), а дух вечно свеж и юн.

       Акцент Богомолова связывает тлетворность нового евро-американского "мирового порядка" с введением новой этики: сверхконтролируемой "этики нового рейха", то есть жестко-нацисткой по сути этики, ментального концлагеря: ни тпру, ни ну. Моё возражение: словцо "этика рейха" – крайне неудачно, ибо с этикой связаны традиционно положительные ассоциации, что вполне справедливо. Никакой этики у нацизма не было, была мораль. Мораль работает с социумом, она придумывается и внедряется, она устремляется к "прогрессу", она моделируется как система манипуляций массами ради пользы "сильных мира сего". Этика же есть наше (сокровенного в нас вещества) отношение к сакральному "веществу бытия", к вечному (к душе, дао, брахману, атману, Креатору и т.д.). Основа этики – совесть. Мудрить тут безсмысленно.

       Евро-америка вступила в активную фазу полного уничтожения этики, основы не только человеческой свободы (свободы от эго) и культуры, но самой сущности человека, который только через дхарму (незримый, неслышимый, но явный Закон) может соприкасаться с реальностью. Вырванный из этого измерения он становится фитюлькой моральных предписаний самых глупых людей, ибо самых алчных и жадных. Уничтожение этики есть уничтожение самого субстрата человека, превращение его в робота, в рациональную машину. Богомолов верно говорит о полном контроле над чувствами в том числе. Ибо эмоции человека вполне контролируемы интеллектом. Неконтролируемы только те чувства, что переживаемы подлинной душой, то есть не внешней душой, не психэ, а донным основанием души, жизнь которой благословляет этика. Вот почему сегодня нет более важной задачи, чем попытка возрождения этики во всей её возможной полноте. Это есть фронт подлинного Сопротивления "морали рейха".

О пользе стыда

Предназначение этноса связано с сущностью и мистикой ландшафта. Который вовсе не есть картинка или предмет эксплуатации. Расселение этносов по лику земному было устроено Хозяином с неизмеримо более провиденциальными основаниями, нежели мы способны предположить. (Не случайно бесчинно-бандитское заселение Америки англо-саксами привело к и бандитскому профашистскому империализму: на чужой земле можно было только делать деньги).

       Пойдя по дороге бесстыдства, человечество утратило тонкие связи с землей и с сущностями природных "вещей". Изначальный, естественный человек, то есть человек стыдливый и застенчивый, укромный и смущающийся, ныне уничтожен напрочь. Но лишь такой вот смущенный человек способен видеть и чувствовать полубогов и богов. Вспомним сохранившиеся портреты древних египтян. А потом вспомним портреты древних римлян. Вот она, точка кошмарного разрыва и точка отсчета. Поставьте цель вернуться к смущающемуся, застенчивому человеку, и вы сразу обнаружите, на каких путях мы потеряли его и соответственно, какие пути необходимы для возвращения.

       На место человека естественного, к которому только и приходили высшие существа (всё высшее соткано из тончайших и потому пугливых струн и душевных вибраций), сегодня поставлен человек-терминатор, датско-германский робот, кичащийся бесстыдством. Как он может чувствовать те реальности, где жили прежде тонкие тела, испытывавшие трепет, страх перед возможностью навредить, разрушить (смертная казнь за убийство ибиса!); как он может чувствовать счастье внезапной радости восприятия и понимания. Но главным образом: как он мог не утратить благоговейного внимания к своей интуиции, говорившей о сложнейшем объеме и благородстве Присутствия.

        Даже уже рухнув в последнюю бездну, человечество не поймет, что погубило его не некое инфернальное воздействие извне и даже не бесконтрольная жажда денег, а простейший вирус: бесстыдство. Именно оно делает все труды и все усилия (в том числе так называемые творческие) холостыми; и не просто холостыми, но тлетворными.

       Бесстыдство, ставшее универсальным стилем общения как элит, так и плебса (жадно подражающего распаду властного эшелона), привело к разнузданности делания. К разнузданности говорения. К разнузданности желаний и требований. К разнузданной эксплуатации природных талантов. К тотальному невежеству, толкуемому как всезнание.

       Сущность знания (вéдения) как раз в том и состоит, что оно открывается только существу целомудренному. Так что все монбланы наших знаний и громогласно-гремящих трудов – всего лишь хлам. Ученое человечество, перетертое механическими жерновами интеллектуализма, перестало понимать, что мироздание есть духовно утончённейшее живое существо.

       Богатство, изощренность и пышность, пришедшие в нашу филологию (так я называю нынешнюю словоцентричную культуру) есть знак перехода священной границы. Здесь не радоваться и не восхищаться бы по кругу, а голову пеплом посыпать. Нельзя жить одним хлебом, нужны и святилища. Но у нас их нет. Ибо пропуск в святилище – простота, чистота, наивность. Триединство.

Свобода от чего?

       1

Велиар в лице глупцов предложил людям неограниченную свободу: от чести, совести, долга и всех обязательств. Свободу от чувства родины, от памяти предков, от трепета перед высшим началом, перед самой землей, из которой мы сотворены. Мудрецы предостерегали: это ловушка. Но закудахтали интеллектуалы: долг человека – служить желаниям своего "я", которое уникально.

       Человек гибнет от избытка. От избытка впечатлений, встреч, контактов. От избытка шляний и глазений, заглядываний в замочные скважины. От избытка красот и чудес, извращений и свобод, поз и жестов, обещаний и самообманов, надежд и амбиций. Гнусностей и предательств, кощунств и богохульств.

       Полное осознание своего "Я" возможно лишь на пути аскёзы и отрешенности. Никакая "сила ума" и "сила духа" здесь не помогут. Ибо они почти всегда тайно питаются из закромов алчной "воли-к-власти".

       Но разве можно в искусстве обратить на себя внимание простотой? Разумеется, не обратишь. Но тогда не говори, что твое искусство тебя исцеляет, а не заводит в последние тупики.

       Настоящий поэт – алхимик, исцеляющий свою отравленную веком душу. Вот почему его стихи, картины, сонаты, мелодии, спектакли, даже романы крайне редко могут быть кем-то замечены. Он "изгнанник", ибо отрешен.

       Человек естественно мудр; никакой особой мудростью ему овладевать не надо, если он сохранил свою естественность, свою исходную стыдливость и целомудрие. Чистота дает ему блаженство, основанием которого служит сознание,  что он не предал атмана-в-себе, который был дарован ему и заполнял его таинственным бессмертием. И ему бывает жалко только тело. Равно жалко ему бывает тел животных, растений, ручьев и лесов. Хотя временами он догадывается о их непостижимом для разума бессмертии. Нечто истлевало у него на глазах, у него на дыхании, но нечто иное пребывало в необъяснимом тишайшем полете. Что это было? Ангелы рощ и озер? Души полей и холмов? Земля была полна существ, не воспринимаемых сугубо материальным зрением нашего черного эона. И он потихоньку перебирался в эон серебра.

       Любая чисто светская культура неизбежно кончает распадом, разложением, если в этом эстетическом бульоне не стоит сияющая серебряная ложка совести как знак Высшего покровительства.

       Мудрецы подчеркивали, что обилие и многообразие мыслей – от слабости глубинного ума. (Эту же мысль я слышал в отрочестве из уст простых людей). Признак силы ума – сосредоточенность на Одном-едином, полнота и нежная сила внимания, ибо только она приводит к любви как к естественному благу и блаженству. Поток мыслей – это не жизнь, а тарахтенье машинки интеллекта. Жизнь есть восприятие света Сознания, освещающего полноту идущего на нас Потока. Мы можем видеть мир оком этого чистого сознания. Это око и око наше, тленно-собственное есть одно единое Око. Почему Экхарт и говорил, что в момент полноты созерцания сама Плерома смотрит на нас.

       2

В чем причина отравленности колодцев культуры? Да-да, увы, в таком вот столь примитивном: в бесстыдстве творцов, имею в виду бесстыдство онтологическое. Основным источником вдохновения служила широко распахнутая паховая "чакра". Было сделано внезапное (заново) открытие: ликвидация целомудрия дает лицензию на спонтанный поток красноречия и сладкопевности, равно как на "безбашенность" во всех иных искусительных жанрах. Прикоснувшись к корню искусства как искушения, филолог попадает в поток вдохновения, который его несёт. Это легко увидеть по эпохам "внезапного взлета искусства", массового появления "гениев". Будь то пресловутый Ренессанс или наш "серебряный век". Что возрождалось там и тут? Моральная и иная разнузданность, промискуитет в разнообразных обличьях и формах (полу-дионисийство, полу-эклектика), основа которого, вероятно, решительно-разовое разрушении всех табу. Кажущееся дионисийство, ибо с тонким буржуазно-коммерческим расчетом (С. Дали, etc.) Впрочем, большевистский "ренессанс" стоял на той же сексуальной уголовщине. (Вспомним, сколь любвеобильным отнюдь не спиритуальной сортности был Максим Горький, выступавший в маске "учителя жизни"). Культура большевизма стояла на лжедионисийстве с уголовной подкладкой, с ярко подсвеченной наркотно-сновиденной составляющей. Пелевин в "Чапаеве и Пустоте" уловил эту связь кокаина, сексуальных притонов, поэзии "метафизического отрыва", бандитизма, сплошной сновиденности (переходы из сна в сон), сдобрив это (для коммерческого успеха своего опуса) варварски толкуемым буддизмом. Наркотический коктейль.

       Сегодня эти колодцы питают еще и неслыханную всеобщую болтливость (речевой разврат), публичность самообнажения, которую и эксгибиционизмом-то назвать неловко, настолько это за пределами какой-либо культуры вообще. Отчего же нет гениев, нет великих? Когда все бесстыдны, всё бесстыдно, не возникает напряжения, нет электрического тока. Нет "разницы потенциалов". Нет ни мужчин, ни женщин: размытость, стертость, серость, полуживотная функциональность, нуль того идеализма, которым скрепляется душа с телом и с духом.

       Несерьезное объяснение? Эротическое бесстыдство – недостаточная причина? Разве? Ведь оно ведет к тотальному бесстыдству. Тут споров нет. И разве корень всему – не семя? Разве мировая премудрость София – не девственна? Равно как весталки в Дельфийском храме. Разве не совокупление – высшая точка данной нам сакральной тайны? Разве полноту чувствования и постижения духовной сущности человеческой энергетики мы переживаем не в редчайших актах тантрического эроса?

       Если нам не указ Библия и Евангелие, то доверимся мудрости Розанова. Если нам не указ этика наших предков, этика Вед. Отчего точкой скрепления союза Бога и евреев стала крайняя плоть? Отчего самые подлые слои населения сквернословят именно эту сферу? Чувствуют ее сакральность и словно шакалы облаивают. Добившись почти поголовного бесстыдства народонаселения Земли, велиар может почивать: род людской сокрушен, Господь с его проектом посрамлен. Финита ля комедиа. Человеческая, слишком человеческая. Ничуть не божественная.

       3

 Наш либерал со счетами в западных банках ломает комедию, охает над русским человеком, который, де, "выживает, а не живет". Отбросим политику. Но ведь он весьма примитивно не понимает, что "выживание" и есть нормальное состояние человека на земле, выживание души, а вовсе не "наслаждение жизнью" во всех его секулярных, вполне  убогих смыслах (гурманство, рассматривание картинок и т.д.). Два счастья всё так же лежат на чашах весов, и чем выше вы поднимаете одну, тем глубже опускается другая, в точности как с добром и красотой. Наш западник никогда не поймет, почему наблюдение простого русского человека за тем, как европеец с потрохами погружен в "наслаждение жизнью", вызывает в нем неподдельное отвращение и ужас. Послушаем русские казачьи песни в естественно-народном исполнении. (Только не по телевизору, и не по интернету, и не  в кино). И нам всё станет ясно, то есть вообще ВСЁ. Будет видно во все концы, как говаривал наш классик.

       Именно в "выживании" (в поте труда жизни, в возрождении себя из праха) и являет человек Себя, и Западу в известном смысле следовало бы не жалеть русских людей за их "социалистическое рабство" (будь западные люди способны на хотя бы в малой степени сострадание, они бы не участвовали в зверских нашествиях на Русь), а завидовать нашему опыту предельных нагрузок на плоть и душу. Это Бог жал нас, как жмут виноград. Нищета Индии и тяжкий опыт многосотлетних её пленений то мусульманами, то англичанами – великий пример, и умному этого достаточно.

       4

Русский человек, сколько бы его ни окультуривать, всегда будет всего лишь плохим учеником. Его коренной инстинкт презирает западную культуру в ее нынешнем варианте последних столетий. И дело не столько в эгопрагматике европейца, сколько в его абсолютной лживости. Русский почвенный человек никогда не научится эквилибристике дозирования правды и искренности. Он никогда не научится филигранно чувствовать, кому сказать шестнадцатую частицу правды, а кому целых 25 её процентов. Русский почвенный человек ценит в общении импровизационный момент, то есть полную неотрепетированность и несвязанность поведения со всем своим предыдущим опытом. В то время как западный человек культуры панически боится непредсказуемостей, у него всё давным-давно разграфлено и отрепетировано до блеска. Бессчетие выученных шаблонов, благодаря которым общение катится как по маслу, без малейших эмоциональных царапин и нервных затрат с обеих сторон. А русскому почвенному человеку важна как раз первобытность соприкосновения глубинными слоями психик. Никто не знает, с чего всё начнется и чем закончится.

       Поэтому какой бы культурной выучке ни подвергался русский почвенный человек, он останется в лучшем случае пародией на европейца, ибо в глубине души он презирает всю эту отглаженную и накрахмаленную стерильность, всё это благообразие размалевок и заготовок, под которыми нательная, безбанная грязь. Но если каким-то трагическим чудом случится, что почвенных людей в России не останется, а все сплошь станут культурными людьми западного типа, то можно будет с уверенностью констатировать, что русские как этнос исчезли. Русскость и европеизм – две вещи несовместные. Еще Герман Кайзерлинг заметил: "Только в России это явление (истинная религиозность) еще встречается как норма. Очутившись в Индии, я не раз вспоминал русского человека. До странности похожий на индийца, он относится к миру с тем же всепониманием, с тем же чувством всеобщего братства и с той же непрактичностью..."

       Скажу больше: русский человек не создан для социализации, он волк одиночка. В больших городах он нелеп, неуклюж, груб, неотесан, анархичен, скандален, ну и т.д., ибо порядок города он презирает, если не сказать большего. Его воротит от парфюмерных вежливостей и лакейско-барского чириканья, от лживых улыбок и лживых объятий, от лживой круговой доброты копеечного разлива, от судорожных вонючих комплиментарностей. В нем по-прежнему много от того Пугачева, которым восхищалась Цветаева. Он уместен в деревушках и на хуторах, внутри степей, лесов и долин. Он друг природы, но не людей. Русский человек очень трезво смотрит на ситуацию мира, понимая нутром и своей беспримерной, опять же волчьей наблюдательностью, что "человек" – звучит подло, что человек страшная бестия, что он насквозь грешен и лукав. Вот почему любое крупномасштабное сожительство в городах-миллионниках в попытках умилительных дружб и всеобщего уюта-веселья представляется русскому человеку отвратительной комедией. Порядок капитализма в шакер-лукумной упаковке "лапотный" русский человек точно так же однозначно не принимает, как не принимали его Лев Толстой и Достоевский.

       Чудная вещь: по всей Руси вдруг запели нынче (словно из ниоткуда, словно божьим промышлением) мужики и бабы старинные казачьи песни. Да как запели! (Да и в центре Москвы поют! В сообществе Васина-Макарова, например). В точности как пели прежде наши отцы, деды и прадеды. И столько души вдруг явило себя, что и слушать без слез невозможно. Нет, шалишь, не вывести нас хлорофосом западной культуры. А как сумел снять "Тихий Дон" Урсуляк, каким ракурсом, сколько внимательно, под тихий, между земным и небесным, гул православного колокола увидел смерть человека, всегда одну-единственную, как погребальность мира. Это же такая прибавка к опыту истинно человеческого, а не голливудского зрения.

       «Я подобен ребенку, который не явился в мир... Я сердце глупого человека. О, как оно пусто!..» Это Чжуан-цзы, но как это по-русски! Как это по-древнерусски! Надо ли это комментировать или пояснять?

       Или у Лао-цзы: «Человек с высшим Дэ не стремится делать добрые дела, поэтому он добродетелен...» Это тоже глубоко по-русски. Это та глубина целомудрия, из которой как раз и поются древние казачьи песни. Не лезть в мироздание со своими тщеславными убогими интерпретациями и указующими перстами в алчности, покрытой шерстью.

       5

Итальянские гуманисты, на мой взгляд, в свое время неверно поняли суть греческой гармонии. Эта суть заключалась вовсе не в отмене этики, не в гегемонии "принципа тела", как им показалось. Древние греки переживали и почвенный космос, и свой собственный как неизъяснимую сказку, и этот трепет перед божественной неизъяснимостью одушевлял их тела, бывшие частью того мифа, который в Китае назывался дао. Душа не выставлялась отдельно, напоказ (тем более на продажу как у поэтов эпохи модерна), но пропитывала всё и вся, до невозможности ее выделить и посмотреть как на вещь. Этого гуманисты понять не хотели, ибо им хотелось отменить Бога и богов (взять в скобки) и встать на их место. Но у древних-то греков даже чашка в уборной для слива или дверная ручка были божественны (во всякой вещи светилась частица одного из бесчисленных богов, а если вещь при этом получалась прекрасной, то ведь это мы даем ей такую оценку, а вовсе не греки). А у гуманистов дверная ручка делалась в качестве произведения искусства и становилась им: предметом тщеславного гонора, с одной стороны, и восхищением гениальным мастером таким-то, с другой. В эту пропасть всё и начало ухать. У древних не было произведений искусства. Душа не может выставить себя на обозрение. Русская казачья песня потому и есть прямая эманация душевного центра, что не пелась для внешних ушей (как народная музыка любого этноса в некие древние времена).

       6

Человечество, стоящее перед гибельностью и гибелью и знающее об этом – разве это не драгоценный экзистенциальный момент? Огромный гуманитарный пласт человеческой истории ухает в бездну. Ментальный мир скрупулёзнейших, трепетнейших работ, опытов и надежд – немыслимое напластование Вавилонской библиотеки завершено, ибо никому не нужно, да и изначально не было нужно никому.

       Разве это не драгоценный момент для остановки инерционного движения тщеславных центров? Не момент для начала Перепросмотра?

       Должны ли мы чем-то платить за право жить? Думаю, да. Запрет, налагаемый на что-то отцом, разве не закон для ребенка, если тот не демон, а религиозное существо? Великие художники-индивидуалисты рождались почти всегда в измерении жертвоприношения. (Бетховен, Ван Гог, Толстой, Марсель Пруст, Диккенсон, Пессоа, Тарковский, Симона Вейль etc. Часто казалось, что к этому жертвоприношению их принуждала и принудила сама судьба). И если в ряде случаев биографам этого не было видно, то это только значит, что оно не облеклось в "зримые миру" черты. Только жертва путями желаний и тайных жажд дает человеку тот трагический накал, ту "разницу потенциалов", с которой начинается великое ощущение сверхъестественности обыденного.

       Айтарейя-упанишада сообщает о том, что у каждого человека есть два тела: свое собственное и родовое. Но есть еще и третье: тонкое, трансцендентальное. Следовательно,

у каждого, а тем более у поэта и художника, помимо его собственной, индивидуально-наличной есть родовая сущность и сущность трансцендентальная. Беседа этих трех тел звучит в душе художника и поэта как колокол незримого храма.

                                                                        Февраль 2021, декабрь 2022