Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Доктора Сташевского хотелось поцеловать в губы. Он никогда не глядел
прямо, а в сторону и сквозь ресницы, говорил ровно, без
нажима, словно хотел усыпить, и был миловидным, как яблоко. В
лиловом джемпере и рубашке в тонкую голубую полоску он
выглядел по-домашнему уютным и внушал доверие. Саша повесила
пальто и села в кресло напротив стола с чистой пепельницей.
Мелкий снег за окном летел по диагонали. Слова текли, как
молочные реки в кисельных берегах, и называлось это
«консультативный прием в психологическом центре».

«...Или возьмем, например, сказки. Ребенку они формируют жизненный
сценарий. Даже взрослый человек может быть подвержен
“комплексу Золушки”, разбрасывающей туфли в ожидании принца...».
Саша представила принца. Загоняя лошадей и мучая свиту, он
носится с туфлей, согнувшись, втискивает туда огромные женские
ноги, стирая пот из-под короны и морщится от разочарования, а
та, с толстой ступней, заливается слезами.... «Символичен и
образ Спящей Красавицы — продолжал доктор,— замороженной
способности любить, находящейся в режиме сонного ожидания
жарких губ единственного возлюбленного... так что, к сожалению,—
доктор, сжав на столе руки с бледными ногтями, загрустил —
влияние культуры на реальную способность любить чаще всего
негативно...» Саша опустила голову, подумала и спросила: «А
что делать?».

— Приходят женщины, молодые девушки, и каждая знает, какая она. У
ней есть внутренняя фотография себя и своего партнера, хотя,
может быть, она никогда его не видела. Она взяла это из
чужого опыта, из культуры. У вас есть такое фото?

— Нет.

— Впрочем, это ничего не значит. А в следующий раз расскажете мне про него.

— Про кого?

— О ком вы сейчас подумали. Надеюсь, это реальная персона? — Доктор
посмотрел на ее колени с интересом медика и добавил: «Это
домашнее задание. Обдумайте его».

Александра попрощалась, вышла под слабый снег и пересекла улицу,
представляя себе обдуманного Феликса. Обдуманный, он выглядел
запеленутым младенцем.

Саша работала в кафе через дорогу. Сняв пальто и подтянув колготки,
она повернулась спиной к Виктории Зурабовне и принялась
обсчитывать банкетное меню. В углу захлебывался телевизор: как
всегда, обсуждали проблемы, и девушка с лицом сердитого
ангела произнесла: «Например, пожилые женщины, бабушки... От них
никакого толку не стало, они подсели на сериалы — ни
постирать, ни приготовить. Сериалы надо запретить».

— Чтоб ты сдохла, гадина! — выкрикнула Виктория Зурабовна и
захромала на кухню показывать практикантам, как разделывать балык,
яростно выдавливая тростью дряхлую плитку.

В двенадцать стало известно, что кафе «Адмирал» победило на
городском конкурсе, опередив повара-итальянца из «Атриум-паласа», и
директор, сверкая серебряным париком, поздравила Викторию
Зурабовну букетом и шампанским. «Так что, к сожалению,—
крутилась пленка в Сашиной голове,— влияние культуры на реальную
способность любить негативно... даже взрослый человек может
быть подвержен чему угодно...». Она продолжала видеть
доктора, его яркие, как у ребенка, губы, и слышать неумолимый
голос...

Из кухни раздался бешеный вопль, и Саша вылетела из кабинета,
столкнувшись с директором. Возле лица блеснул парик и пахнуло
французским жасмином. Виктория Зурабовна лежала на полу, возле
нее торчал угол расколотой плитки «Ад! — крикнула она.— Это
ад! Вся прибыль — в жирной заднице, а люди — мусор! Отпусти
ногу, не трожь, она сломана. Лучшее кафе! В морду плюнуть
тому, кто этот кафель положил... Уйду к чертям собачьим...
Умру...». Она зарыдала, закрыв лицо, и большая грудь ходила под
халатом толчками. Все молчали, практиканты испуганно сбились
в углу, только Надежда, встав на колени, пыталась помочь
старухе подняться, но та, оттолкнув ее, села сама. «Вызови
скорую,— шепнула директор Александре.— И быстро берешься за
банкет. Четыре часа — у нас конь не валялся, а старуха
скопытилась».

Викторию Зурабовну уложили в директорском кабинете. Саша осталась в
кухне. Начало смеркаться, запотевшие стекла плохо пропускали
свет, они принялись за работу сразу на шести столах,
становилось все жарче от раскаленных плит, у Надежды выбившаяся
прядь закрутилась вокруг уха влажным кольцом. Они не видели,
как приехала скорая, только ножи, котлы, продукты, очистки.
Мешал огромный букет малиновых хризантем — поздравление
директора — но никто к нему даже не прикоснулся.

— Не знаешь, чем Зурабовна фарширует помидоры? — спросила Саша.

— Сыр, чеснок, курица, бергамот, укроп и эта... ну, эта... да
пропади все — не сделать нам, как она.— Надежда засмеялась.—
Погляди на него. Эй, студент, ты не плачешь? Лук резал? Так и
скажи, что устал, мы добрые, мы отпустим.

Саша отошла к окну и посмотрела на здание напротив. У доктора
Сташевского горел свет, шел прием, девушки и женщины рассказывали
ему, какими они себя видят, на пустом столе стояла чистая
пепельница, пахло духами и женским волнением.

Столы уже были сервированы, музыканты, бросив в кабинете мокрые от
снега пальто, настраивали инструменты, зажглись светильники
на стенах. Самое лучшее время вечера — пока не собрались
приглашенные, женщины красят губы у зеркала, переодевают туфли
на острых каблуках, и салфетки стоят, как каменные. Потом еда
превращаются в мусор и объедки, тарелки — в пепельницы, а
музыка — в «таганку»...

Даже рождественский вечер, оплаченный владельцем кафе, они всегда
готовили сами. Всякий раз собирались взять деньги и пойти в
«Градару», а потом брались за ножи и делали все сами, а на
остатки покупали друг другу подарки и разыгрывали в лотерею.
Никогда подарок не доставался тому, кому был куплен. Шелковый
шарф, пивная кружка, парикмахерские ножницы как
заколдованные избегали ту, которой предназначались.

Саша ушла из зала и села за стол с калькулятором. Заглянула
директор: «Я уйду пораньше, уберете и сдашь на охрану».

Через час в дверь постучали, и вошел Феликс в костюме и галстуке.
Брюки болтались — задница у него была худая.

— Как там? — спросила Саша.

— Отлично. Директор сказала, что стол делала ты. Зурабовна в
больнице надолго, поработай за нее. С двойным окладом.— Он вынул
платок и обтер по кругу сытый рот.

Саша подумала, что с двойным окладом она сможет ходить к доктору
Сташевскому чаще.

В этот раз доктор потянул носом и улыбнулся: «Запах, как в
“Шоколаднице”. Или киоске со “сникерсами”».

— Это ваниль.— Александра протянула ему тетрадь.— Я здесь все написала.

«День рождения Надежды мы праздновали у себя в кафе. Было восемь
человек. Семь сотрудниц и Надин жених. Рядом за столом сидела
компания, которую привез ужинать владелец «Адмирала» Феликс
Бурда, и по всему было заметно, что клиенты тяжелые. Примерно
через два часа у них потухла лампа в настольной раковине, и
официант подошел узнать, где взять запасную. Надежда
принесла лампу и вкрутила. Один из кавказцев за столом пригласил
ее танцевать, а Феликс пригласил меня. Рукой держал за шею, а
подбородок положил на голову. Потом повел за стол и
познакомил со своими компаньонами. Возле его прибора лежала коробка
с перстнем — подарок друзей из Петербурга. Черный камень в
рамке из маленьких бриллиантов. Феликс шутя вынул из уха мою
сережку, бросил в свой бокал и все выпил. Тогда я взяла его
перстень, закинула в свой бокал и не зная, что делать,
сделала большой глоток.

Все засмеялись, Феликс вынул из-за щеки сережку и сказал: «Теперь
ты». Я открыла рот и показала — пусто. Все замолчали, а один
сказал: «Надо бы обыскать». Феликс ответил: «Не надо».— «Она
шалава» — «Она у меня работает». Я сказала: «Я приму
рвотное», а Феликс засмеялся: «лучше слабительное». Остальные не
смеялись. Я решила ехать домой, и двое из-за этого стола
посадили меня в свою машину. По пути завернули в аптеку. В
квартиру я их не пустила, потому что живу с отцом. Через час
позвонили, и мужской голос с акцентом сказал: «Девочка, в восемь
утра вернешь вещь хозяину и больше так не шути». В восемь
утра я была в кафе, Феликс и еще трое играли в карты. Он взял
перстень, понюхал и засмеялся. Это было в двадцать седьмого
августа, а пятого сентября он появился в кабинете, положил
руку мне на голову и спросил: «Хочешь в Испанию?». Виктория
Зурабовна хрюкнула и вышла, а я сняла с головы его руку и
погладила. Он мне нравился. В Испании он разглядывал всех
женщин подряд, не позволял пользоваться своим полотенцем и ходил
только впереди, как вождь. А я, как коза на веревке, бродила
следом».

— Ты самого главного не написала.— Доктор Сташевский улыбнулся.

— А что главное?

— Главное — чем все закончилось? — Саша поняла, что его не
проведешь, и созналась.

— Закончилось тем, что появился Хорхе.

— Испанец? — Доктор радостно оживился.—- Испанцев следует опасаться.
Они горазды на выдумки. Дон-жуанов, фаустов, кон-кихотов,
карменсит развели они, они ввели в моду яды, пытки,
инквизицию, корриду, толедские клинки. И этот их Гауди с замками, и
фонтаны, распускающиеся под музыку Шумана...— Он мечтательно
прищурился.

Саша назвала его Хорхе, потому что он заявился после Испании. Она
его привезла, как раковину с моря или сувенир, купленный на
пляже. Проклятый Хорхе был важен и горд, сильно двигал бровями
и ни разу, ни при каких обстоятельствах не оставлял их
вдвоем, хотя она заметила это не сразу. Раньше он появлялся как
слабая тень, а теперь курит в кресле, закинув ногу в
отутюженных брюках, а Феликс спрашивает, откуда тянет табаком. «Ты
что,— упрекает Феликс,— слабачка? Куришь тайком?». Она не
сумасшедшая. Она работает в кафе «Адмирал» и точно знает, что
богатые едят то же, что и бедные, но иначе приготовленное и
отлично закамуфлированное. И Хорхе не вымысел, а реальность.

Она пошла к доктору, когда Хорхе забрался к ним в постель. Он укусил
ее за плечо, и она застонала. «Как сладко ты стонешь,—
восхитился Хорхе,— какой идиот тебе поверит? Он? Он не поверит».
Феликс вышел из ванны в халате и глядя на нее, произнес: «Я
вдруг подумал, что ты подойдешь любому. Ты такая
ласково-приветливая и страстная. С тобой даже инвалид почувствует себя
самцом. Ты так красиво занимаешься любовью, но ты
занимаешься любовью не со мной».

«Слыхала? — обрадовался Хорхе.— Подумай сама, он, уходя, оставляет
тебе деньги. Но мало. Только до следующего раза. Так и ведут
себя с проститутками, эступидо. Ты просто этого не знаешь».

Когда уходил Феликс, Саша подала ему деньги, оставленные, как
всегда, на столе, точно посередине.

— Что случилось? — удивился он.

— Мало,— ответила Саша.— Или дай больше, или ничего.

Он засунул деньги в карман и прищурился: «Я тебе не папик с толстым
кошельком». «Жмот! — обрадовался Хорхе.— Знаешь, сколько
стоит его горнолыжное снаряжение? Две твоих годовых зарплаты.
Что он делает с тобой, глупышка? То, чего ему не позволяет
жена. Скрывать доходы. Заниматься оральным сексом. Поняла,
эступидо?».

«Посмотри, какой мужчина! Какие плечи. Где ты еще такое увидишь? —
нашептывал Хорхе.— А это кто тут рядом с ним такой маленький?
Козявочка, букашечка, ноль без палочки. И всегда будешь
нолем рядом с ним. Терпи, эступидо. Выбора нет».

— Хорхе не шутка, это твой страх, обиды и подозрения,— постановил
доктор.— Двое должны быть вдвоем. Если появляется третий, это
плохо, понимаешь? Хочешь избавиться от него?

— Хочу.

«Нет! Ты не хочешь этого, эступидо! — завопил Хорхе.— Зачем ты
назвала ему меня? Не слушай этого педераста, он терпеть не может
женщин, он оставит тебя одну. Он оставит тебя без Феликса и
без меня, муй эступидо!».

«Ты и сюда пролез? — возмутилась Саша. «Я,— Хорхе выпрямился и
направился к двери,— твоя единственная защита, предательница!».

— Но он моя единственная защита,— возразила Саша доктору.

— Выбери что-нибудь. Или защищаться, или любить.

Саша ехала в трамвае с сумкой продуктов для Виктории Зурабовны. За
окном шел снег с дождем. Наверху он начинался как снег, а в
дождь превращался по пути. Только отдельным слабым и
потрепанным хлопьям удавалось долететь, не превратившись в воду. В
трамвай зашел румяный иностранец с девушкой. Он был без
шапки, в огромных варежках, и озабоченно выяснял у спутницы, что
у них под ногами.

— Грязь,— отвечала та, а он улыбался и не понимал. Люди в трамвае
самолюбиво дивились его бестолковости. Что тут не понимать?
Грязь она и есть грязь. С улицы натащили.

Виктория Зурабовна лежала в гипсе.

— Они нас угробят этой кухней. Убийцы,— сказала, не здороваясь.—
Умертвят и наймут новых. Новых тоже угробят. Им так дешевле,
чем сделать полы и вытяжки. Легче похоронить. Зачем ты
притащила еды? Лучше унеси мою, мне столько не надо, медсестры
обожрались. Что вы все носите и носите? Лучше бы потребовали
ремонт.

— Тогда придется закрываться,— ответила Саша.— Месяца на три, а то и больше.

— А он что, за это время похудеет? Жирная задница. Не ходи ко мне,
пока не настоишь.

За головой Виктории Зурабовны возник Хорхе и начал кроить рожи.

— Мы ненавидим всех, у кого есть деньги,— сказала Саша.

— Потому что они их из нас высосали, непонятно, что ли?

«Вот видишь, детка, он социально вреден! — кривлялся Хорхе.— Его все
ненавидят! Куда ты суешься? Ведь это опасно. Твой папа не
знает, с кем ты связалась. Этого принца могут замочить, да и
тебя за компанию, если подвернешься».

— Я попробую,— сказала Саша и попрощалась с Викторией Зурабовной.

Хорхе крутился возле нее всю дорогу. «Ты что думаешь — этот живодер
будет с тобой хорошим? Нет, эступидо, нет и нет. Тебе нужен
защитник. К доктору больше не ходи».

— Отстань, Хорхе. Я от тебя устала, ты не даешь мне быть счастливой
даже немного. Даже помечтать не даешь. Что у тебя за гнусный
промысел? Отвяжись, умоляю тебя.

— Но я не могу! — возмутился Хорхе.— Вдруг ты пырнешь его ножом? Я
не могу оставаться в стороне.

— А ведь ты и вправду опасен, голубчик. Ты, я смотрю, провокатор.—
Охранник кафе посмотрел на нее удивленно, не зная, что на это
отвечать. Она захлопнула дверь перед носом Хорхе, и он
остался на улице, жалобно глядя на закрывшуюся дверь. Саша
разделась и выглянула в окно кабинета: он все еще вертелся у
входя, обиженно дергая подбородком, и блестели его мокрые от
снега черные волосы. Мимо Хорхе прошествовала пара, и Саша
быстро распахнула окно: «Мама!». Женщина со спутником
остановились и принялись оглядываться.

Выглядели они как породистый пес с уличной кошкой. Желтые высушенные
волосы, каблуки, дорогая шуба и огромные пластмассовые
серьги. Может быть, она тоже красиво занимается любовью? Мама
нашла ее взглядом, сдернула перчатку и помахала. Хвастливо
блеснуло обручальное кольцо, она подмигнула и с трудом натянула
тесную перчатку. Пара отправилась дальше, а Саша вдруг
увидела доктора Сташевского. Он укоризненно покачал головой,
близко придвинувшись, расстегнул на ней блузку и вошел внутрь.
Там он критически огляделся, потрогал сердце, как бы пробуя
на вес, недовольно поворчал и вышел обратно, педантично
застегнув пуговицы, будто замкнув дверь. Визит был самого
наглого и неожиданного свойства.

Феликс выслушал насчет ремонта и заявил: «Я сам знаю, что нужно, а
что не нужно. Старая карга с директоршей пусть дорабатывают в
этой кухне. В новом «Адмирале», возле стадиона, всем
заправлять будешь ты».

— Купил! — захохотал Хорхе, до этого спокойно валявшийся на диване с
сигаретой.— Будешь директором кафе, новенького, с иголочки,
и плюнь на старуху. Ну и что, что она тебя всему научила?
Она всех учит, просто ты оказалась хваткая. Способная,— он
гадко подмигнул.

— Ты эту речь от себя толкнула или тебя выдвинули делегатом? — спросил Феликс.

«Конечно, делегатом. Отвечай — делегатом и больше не спорь»,—
зашептал Хорхе.— Ты и так его разозлила. Не забывайся. Кто ты, а
кто он!»

— Я сама,— спокойно ответила Саша.

— Бросай эту профсоюзную деятельность. Старуха работает у меня три
года, а права откачивает за всю прожитую жизнь. Хочешь быть
доброй — за свой счет. Отдай ей свою зарплату.

«Да, вот именно,— присоединился Хорхе,— отдай, у тебя же двойная.
Видишь, эступидо, как я стараюсь быть хорошим? Я не помеха,
твой доктор клевещет, я помогаю, я всячески, всячески
способствую твоему счастью.

— Только не ври! Ты все делаешь, чтобы истребить, чтоб уничтожить! —
Феликс изумленно спросил: «Ты это... про меня?» — Хорхе
изнемогал от смеха, согнувшись в кресле.

Саша замолчала, тяжело дыша.

— Ты меня изводишь! — выкрикнула она.

— Я? — изумился Феликс.— Ты же сама...— Он застегнул пиджак и огорченно встал.

— Когда ж ты от меня отвяжешься, господи? Уйди, уходи, исчезни! —
кричала Саша.— Феликс засунул руки в карманы и отвернулся к
окну.

— Высказалась? — уточнил он — Я и не знал, что все так далеко зашло.
Прежде чем я уйду, послушай меня. Я мечтаю о женщине,
которая предпочтет меня деньгам. Которая накормит, даже если ей
ничего за это не причитается. И если я сяду, наймет адвоката
и будет носить передачи.

«Таганка,— затянул Хорхе,— я твой последний арестант, погибли юность
и талант... Какой мужчина, ты подумай! Он мечтает!».

— Заткнись! — закричала Саша.

— Извини.— Феликс направился к двери.

— Ты уходишь? Почему? А ужин? — Саша пошла за ним и пробовала
обнять, но он убрал с плеч ее руки.— Папа вернется в восемь. У нас
есть три часа, почему ты уходишь? — Ответом был хлопок
двери.

Все, Хорхе, тебе каюк. Саша принялась греть ужин отцу, но тот все не
шел. На улице давно стемнело, зажглись фонари. Отец явился
в десять часов и пах кислым пивом. «Видел твою мать с
фраером под ручку. В шубе, в серьгах, такая противная». Ужинать он
отказался. Ушел к себе разбираться с шахматными партиями.
Саша вздохнула и села вязать. В одиннадцать часов позвонил
Феликс — узнать, была ли она в трезвом уме и здравой памяти,
когда на него кричала.

— Прости меня, я жалею об этом,— ответила Саша.

— И я,— согласился он.

«Теперь требуй ремонт,— Хорхе был тут как тут.— Требуй, пока он
напуган. Он понял, что ему некем тебя заменить. Ведь ты так
красиво занимаешься любовью!».

— Да пошел ты,— Саша положила трубку.— Завтра я тебя истреблю.

Завтра не получилось наведаться к доктору, потому что «Адмирал»
навестил «батя». В городе осталось мало ресторанов, где бы он не
побывал, но им и в голову не пришло, что крошечный
элегантный старик с нежным венчиком вокруг лысины и есть «батя».
Вначале Саша услышала из зала грохот и звон посуды, потом визг
официантки. Пронзительный старушечий голос крикнул: «За
Родину! За Сталина!», и начался шабаш. Охранник пытался его
ловить, но это было все равно, что гоняться за обезьяной. Саша
на секунду появилась в зале, больно получила яблоком в плечо,
заметила два перевернутых стола и побежала звонить в
администрацию. Ей повезло: секретарь соединила сразу, и через
пятнадцать минут в дверях появился представительный господин и
сказал: «Все, батя, демобилизация». Батя напоследок
расстрелял пару картин апельсинами и сдался. Кафе пришлось закрыть,
чтобы привести в порядок зал, а потом она подсчитывала
убытки. Администрация города, где правил сын «бати», оплачивала
ущерб спустя полгода и после многократных напоминаний.

Следующим утром она позвонила на работу и предупредила, что не
выйдет. Доктор Сташевский ее принял. Они занялись Хорхе,
превращали его вначале в ослика, потом в кролика, потом в бумажный
лист. Лист сожгли в пепельнице, и стало понятно, зачем
пепельница стояла на столе. Хорхе извивался и кричал, как бешеный.
Похоже, ему и вправду было больно. Пока горели его бумажные
ручки, он крикнул: «Ты не знаешь, эступидо, что теряешь! Ты
убиваешь живое!». У Саши от удивления и ужаса выступил на
лбу пот, а довольный доктор на прощанье улыбнулся: «Теперь
все будет иначе. Надеюсь, еще увидимся?» Экзекуция заняла три
часа, а после этого она вернулась домой и проспала до утра,
как мертвая.

В девять утра следующего дня она стояла у двери кафе. Никого не
было, на двери висела табличка «Ремонт», и изнутри доносились
соответствующие звуки. Она прошла по затоптанному коридору в
кабинет. Там орал телевизор, на ее стуле сидел мужик в куртке
и стряхивал пепел в букет из малиновых хризантем. Она
выключила телевизор и набрала номер.

— Что происходит? — спросила она Феликса.

— Ты хотела ремонт? Новую кухню? Ты ее получишь.— Раздались гудки.

Ремонт был сделан за месяц, а Викторию Зурабовну выписали к
празднику. Как всегда, они получили деньги на рождественскую
вечеринку, долго рассуждали, что надо пойти в «Градару», а потом
взялись за ужин сами. Феликс заехал их поздравить. Саша не
видела его два месяца и не могла отвести глаз. Он закурил,
сморщился и затушил сигарету. Позвал ее танцевать, положил
подбородок на голову, обнял рукой за шею и сказал: «Очень тебя
хочу. Поедем ко мне?». Саша уткнулась носом в его плечо и
замерла. Сейчас был выход Хорхе. Он должен появиться и сказать:
«Его семья встречает рождество в Праге и ему не с кем
заняться любовью. Подсуетись накормить голодного, эступидо». Саша
подождала, но Хорхе не появился. Она с облегчением обняла
Феликса и попросила: «Прости меня».

Саша сидела в кресле возле светильника, а Феликс возился на кухне.
Она никак не могла понять, что там в углу дивана: одеяло,
подушка? В сумраке комнаты невозможно было толком разглядеть.
Может, спящая собака? Нечто слегка шевельнулось: это была
мужская фигура, но очень смутная, почти бестелесная. На
человеке был джемпер и рубашка в тонкую полоску.

— Доктор,— ахнула Саша,— Неужели рассудительный доктор промышляет,
как бедный Хорхе?

— С кем ты разговариваешь? — спросил Феликс, появившись в дверях с
подносом, и Саша потерянно поднялась навстречу.