Создан для блаженства (под редакцией Льва Пирогова)

...У Зулуса бритая, «под Котовского», круглая, как шар, голова,
воловья шея в толстых складках, продубленная солнцем шкура,
голубенькие хмельные глазки, на дне которых живет крохотная
скорбная мысль. Зулус любит крепко выпить и страсти своей не
скрывает. Господь наградил вдовца железным здоровьем, и Зулус,
не боясь оприкосить себя, хвалится мне: «Владимирович, три
бутылки уже выпил сегодня. И ещё возьму... А деньги у меня
есть... Захочу, и ещё три выпью». Зулус любит и закусить:
чугунок гречишной каши, литровку молока и яишню на сале из
двадцати яиц он съедает зараз. Ествяного человека и возраст не
клонит, но водка зачастую валит на землю, и тогда Зулус на
четвереньках ползет к своей избе и, привалившись к стене,
что-то громко гугнит, бормочет сам с собою, кому-то грозя, тут же
порою кинет его в недолгий сон, но уже через полчаса он
по-солдатски шагает в другой конец деревни к бабене, притаенно
торгующей «левой» водкою по двадцать рублей за бутылек. И
мужику хорошо, не надо куда-то бежать за винцом, и старухе к
пенсии приварок.

Рядом на лавке плотник Паша Хоркин. У него скопчески желтое,
безбородое лицо и грустные белые глаза. Он сидит, как подросток,
поджав под себя ноги в шерстяных головках, и задумчиво сосет
толстую махорную скрутку. Пелена сиреневого чада слоится над
нашими головами. Хотя конец августа, но необычно парко на
воле, как в бане; куры деловито шарятся возле наших ног,
норовят клюнуть в тапок. Хоркин неделю назад сколотил Зулусу
домовину, и с той поры мужики обмывают обнову. «Человек должен
быть ко всему готов,— глубокомысленно изрекает Зулус.—
Картошку выкопал, в ямку опустил двадцать мешков, огурцов двадцать
банок закатал. Куры есть, коза доит. Теперь вот и гроб на
подволоке. Можно пить».— «Ну, дак почто не пить? Много
нельзя, а немножко можно,— философски изрекает Хоркин, не сводя
грустного взгляда с небес.— А у меня жена была на семнадцать
лет старше...» — «Ты хороший мне домик сколотил. Ты, Паша,
голова... Как метром смерил,— хвалит Зулус.— Там-то не раз
добрым словом вспомяну».— «А мне и мерить не надо. Мне бы
только взглянуть»,— отвечает Паша, и лицо его собирается в кислую
жамку; «плотняка» давно сосет хворь....

Тут по деревне от избы к избе покатился шумок; так бывает, когда
случается беда. К нашей лавке бежит Панечка, заполошно машет
руками, будто пожар сзади догоняет. «Ой, Паша, Паша! — кричит
издалека.— Мой-то Ваня помер. У меня голова кругом. Где
гробик-то взять моему Ване? Хоркин, пособи, сделай милость».—
«Не могу,— сурово отрезал Хоркин.— Рук не поднять, всё во мне
оборвалось и обвисло. Вот как с крыши упал, так всё и
обвисло»,— неприступно повторил Хоркин, как отрезал. «Ну, так что
мне делать-то? Вы же мужики. Подскажите. Заснул — и не
встал. Раздуло, как стыклу... Разве так бывает?» — «Бывает,
Панья, и не то бывает.— Зулус шарит по бабе (когда-то миловидной)
мутным взглядом, и что-то трезвое, жальливое проясняется в
его глазах.— Бери мой ящик... Совсем новый. Только с
отдачей... Ванёк-то мой друг, а с другом и горбушку хлеба
пополам... Такой же мне вернешь... Слышь?» — «Ну как без отдачи-то?
Иль мы не люди?» — торопливо соглашается Панечка.

Ваню закопали. И не старый бы ещё мужик, только что на пенсию вышел.
Работящий был, а тут вдруг решил, что дальше жить — только
небо коптить; вот и запил, сердешный, и помер. И осталось на
деревне два мужика: «плотняк» Хоркин и бывший охранник
Зулус.

На тех же днях моя соседка Зина понесла вдовцу банку молока от своей
«козички». Зашла, а Хоркин лежит в кровати пластом, с
посиневшим лицом, и уже не дышит. Побежала старуха в соседнюю
деревню звонить, чтобы «скорая» приехала. Прибыла из участковой
больницы медсестра, взглянула на Хоркина и даже укол не
стала делать. Говорит: вечером так и так помрет, вызывайте
родных на похороны. И снова поспешила Зина в соседнюю деревню,
чтобы отбить по телефону телеграммы.

Утром поплелась обмывать покойника. Зашла старенькая в сени, а
крутым махорным духом так и опахнуло её. Решила: это Зулус
пришел, вот и курит. Дверь в горенку открыла и обомерла: сидит
Паша Хоркин посреди комнаты и смолит свою «душегрейку». «Ах ты,
гад синепупый! — завопила старуха.— Ты же был совсем
околетый! Я же обмывать тебя пришла! Родные хоронить тебя едут!».—
«Ну дак что, бывает... Другой раз как ли,— равнодушно
ответил Хоркин.— Соберутся, дак хоть вместях винца попьем».

Вскоре зашумели под окном машины, накатили дети, внуки, племяши,
свойки и свояки. Раскрыли багажники, стали добывать венки да
ящики с вином и закусками. Бабы с ходу в рёв. И вдруг на
крыльцо сам покойник выходит в фуфайке и заплатанных катанках...
Было после разборок-то да криков. Ну, помирились,
причастились хорошенько, не увозить же вино обратно во Владимир, а
местным старухам строго-настрого наказали: вызывать родню на
похороны, только когда глаза закроете...

И вот снова мы сидим на лавочке под ветлой. Хоркин простодушно
смотрит в небесный простор, заслоняя себя клубами пахучего дыма,
словно бы никогда и не умирал. Зулус матерится, что друг
Ванька оставил его без гроба. «Не переживай. Не время, значит,—
утешает Хоркин.— Значит, пожить велят. Освежи стакашек.—
Трясущейся рукою плотник поднял стопку, медленно выцедил, с
шумом выдохнул воздух, занюхал рукавом.— Вот возьмусь с
силами, сколочу тебе ящичек».

Тут к заулку приближается Панечка, ведет на веревке козу. У козы
вымя с детский кулачок, а зеленые проказливые глаза, как у
гулящей девки. «Ну ты, озорь»,— дергает баба за поводок
животинку, а сама прячет взгляд, норовит проскочить мимо нас, будто
бы занята срочным делом. Зулус протягивает через тропинку
ногу, тормозит бабу. «Когда должок вернешь?» — простуженно
хрипит он, и воловья шея наливается краской. «Да как я тебе
верну-то? — пугливо откликается женщина, сивые реснички
вспархивают, выпуская на волю слезинку.— У меня и сил-то таких
нету».— «Долг платежом красен. Иль ты меня не поняла? Ну будя
тебе, будя,— вяло цедит Хоркин.— Так припекло, что уж
подождать не можешь?» — «Да, не могу... Где взял, там положь!
Никогда не делай ближнему добра. Останешься в ж...» — «Может, ты и
прав»,— задумчиво тянет Хоркин и зачем-то разминает сухие
кривоватые пальцы. Панечка, воспользовавшись минутой, через
силу тянет за собою козу и скрывается в заулке...

Уж не знаю, как там всё утряслось, но только через неделю возле
Зулусовой избы на квелой сентябрьской травке уже стоял гроб.
Зулус деловито обошел домовину со всех сторон, примерился и
лег. Сначала ему, наверное, показалось тесновато, и он упруго
пошевелил плечами, как бы влезая в ящик. Со стороны мне был
виден породистый нос бульбою, широкий подбородок в серебряной
щетине и круглый лоснящийся лоб. «Ещё бы подушечку под
голову... А так всё впору. Молодец, Хоркин»,— басил Зулус на всю
деревню; ему не терпелось похвалиться обновкою.

«Самостоятельный мужик,— похвалила Зина соседа.— Всё сам, всё сам,
ему и жены никакой не нать..— Она пожевала тонкими губами, с
приценкой вгляделась в меня.— Ой, Владимерович, милый мой,
пожить-то как охота. Хоть бы сколько-то денечков ещё
пожить... Так ведь не давают, паразиты, гонят с земли».— «Так кто
тебя гонит-то, Зинаида Сергеевна?»— вопрошаю я для проформы,
хорошо понимая, куда клонит старуха.— «Кто, кто, дед Пихто.
Вы людьё и гоните, кто на власть уселся...».